***
Утро для Союза начинается подозрительно спокойно. Песни птиц за окном, шелест деревьев, знакомый шум разговоров и прочие мелкие детали загробного мира. Ожидаемых криков, ссор и ругани, которые стали уже слишком родными, не последовало сразу после пробуждения. — Слишком подозрительно, Адель, — выдыхает русский, поднимаясь с кровати. Разговоры с самим собой не пугают. Пугает скорее отсутствие немки под боком в девять утра. Обычно она заявлялась в семь, а иногда и раньше символически в четыре утра. Это стало уже своеобразным будильником. Раздражает безумно, но приходится признавать его необходимость. Подняться и отправиться на поиски Германии кажется хорошим решением, когда СССР понимает, что и в комнате девушки нет. — На тебя не похоже. Германия по всей видимости считала своим долгом портить жизнь врагу. Другой причины, почему немка заявлялась каждое утро к нему с очередным скандалом, не было. И как ей самой не надоело? Это же надо повод каждый раз придумывать. Он даже не завтракает. Быстро надевает первое попавшееся и отправляется на поиски. Почему-то сейчас это кажется первостепенной задачей. С чего бы это? Великолепие цветущих каштанов он не замечает. Не замечает и красоту красных тюльпанов, высаженных вдоль поребрика, и белоснежного цвета черёмух, обычно вызывающих у него почти детский восторг. Местность проносится перед глазами, а в голове лишь одна единственная цель: добраться до дома немки. — И куда ты так бежишь с утра пораньше? — миролюбиво интересуется Югославия. Она спокойно прогуливалась по парку — который совместно высадили страны в загробном мире, как символ спокойствия и мира — радуясь тёплым лучам солнца. Друг её даже не заметил, так спешил куда-то. Подозрительно. — Куда надо, — недовольно рычат ей в ответ, сверкнув золотыми глазами, пугая своим поведением. — Что с тобой? — удивляется женщина. СССР и в плохом настроении? Дикость какая-то. Да и кто его мог испортить? — Неужели опять она? — Да не важно, — кидают ей напоследок, идя дальше и даже не оборачиваясь. Тратить время попусту не хочется. Не на неё. Югославия молча смотрит русскому вслед. Что за чертовщина с ним творится? До боли знакомая усадьба совсем близко. Величие немецкого дома, казалось, можно ощутить кончиками пальцев. Он был даже слишком большим для одного человека. Красная черепица отражала яркие лучи солнца, чёрный кирпичный забор защищал немку от незваных гостей, как и раскинутый на придомовой территории сад. Была у загробного мира одна особенность. После смерти страны появлялись в этом месте со своим укромным местечком. Их дома отражали в каком-то смысле их сущность, их душу. Калитка оказывается незапертой, поэтому пройти на участок не составило особого труда. Взгляд мимолётно падает на яблоню. Пока на её ветках цветут прекрасные бутоны, но летом они станут сочными яблоками. Этими яблоками Германия будет наслаждаться в одиночестве. Неудивительно, на самом деле. Она всегда была сама по себе. Вымощенная из красного камня дорожка с декоративными елями вдоль ведёт прямо к террасе. Внутри дом кажется ещё больше. СССР бывал здесь ни раз, но даже сейчас он не может оторвать взгляд от этой красоты. Красная ковровая дорожка в коридоре, множество портретов и картин, обои из кожи и золото. Много золота в виде чудесных завитков на стенах. Он игнорирует остальные комнаты, идя в одну конкретную. Почему-то чутьё подсказывает, что немка в спальне на втором этаже, куда ведёт деревянная лестница с чёрными металлическими перилами. Дверь из тёмного дуба приоткрыта, давая свету из коридора проникнуть во мрак комнаты. — А я говорил, — не сказать, что русский выглядит довольным. Хотя должен. Враг болеет — повод для радости. — Говорил ведь, что заболеешь. — Уйди, пожалуйста, — совершенно убито доносится из-под гнезда из множества пледов и одеял. — Мне и без тебя плохо. — Вижу, — хмыкает русский, скрещивая руки на груди. Он проходит глубже в комнату в одном единственном желании. Открыть эти чёртовы темные шторы, чтобы увидеть врага во всей красе. — И как ты умудрилась заболеть? — Ich habe dich gebeten zu gehen! Verstehst du es beim ersten Mal nicht?! — импульсивно выкрикивает немка, ненадолго показываясь из своего убежища. Выглядит она и правда неважно. В покрасневших глазах отражается вселенская усталость. Громкий кашель после крика порождает одну простую мысль: ей нужно помочь. — Не понимаю, — русский подходит ближе, наблюдая как Германия стремится вновь спрятаться в свой одеяльный кокон. Нависшая сильная фигура над собой её подсознательно пугает. — Не рычи. — Was...was machst du? — шепчет Адель, ощущая прикосновение сухих губ ко лбу. Тело бьёт лихорадочным жаром, и не понятно, виной тому страх или болезнь. Или враг. — У тебя температура, — совершенно спокойно заключает русский. Лоб оказывается обжигающе горячим. — Лежи. Я принесу градусник. Очередной громкий кашель СССР воспринимает как знак согласия. С этим и правда нужно что-то делать. Желательно побыстрее. — Держи, — недовольный взгляд исподлобья русский старательно игнорирует. Даже несмотря на внутренние я, что шипит и оскаливается на каждый такой выпад немки. На неутешительные 38,7 после измерения Германия реагирует почти ровно никак. Лишь сворачивается в клубочек, укрываясь одеялом с головой и хрипло выдыхая. Тело бьёт в судроге, мышцы ломит, а горло дерёт. Хочется просто закрыть глаза и заснуть. Желательно навсегда. Русский, кажется, впервые видит своего врага настолько жалкой. Брошенная всеми, одинокая и больная. Не такой она была раньше. Совершенно не такой. Жаропонижающее немка принимает спокойно, после проваливаясь в сон. Лёгкие поглаживания по голове Адель игнорирует. Сейчас ей слишком плохо, чтобы оттолкнуть чужую руку. Да и не хочется как-то. Уж слишком тёплые и заботливые эти прикосновения. Ей становится лучше лишь к вечеру, когда температура немного спадает, а половина пледов оказываются на полу. — Wohin gehst du? — знакомый командный тон в смеси с любопытством в чужом голосе радует. И даже немного веселит. Германия чувствует себя достаточно хорошо, чтобы спокойно сидеть, а не лежать полутрупом на кровати. — Ты ведь наверняка проголодалась, — пожимает плечами он. — Хочу что-то приготовить. — Хах, — она невольно откидывается на подушки. — Хочешь мне яд подсыпать? Надеюсь снизойдёшь до мнения меньшинства. Предпочитаю цианид. Приятная миндальная сладость, — русский ей не отвечает. Едва не закатывает глаза от такого поведения. Кажется, кое-кто идёт на поправку. Просто чудесно. Значит ему не так уж и долго придётся пробыть в обществе ненавистного врага. Видя, что фраза не возымела эффекта, немка решает перевести тему. — И вообще, почему ты не уходишь? — Лечить тебя буду, — глупый вопрос на самом-то деле. Зачем он здесь ещё? Лечить конечно. — А заболеть не боишься? — алые губы искажаются в ухмылке. Она бы, наверное, побоялась находится рядом с больным. Неужели этот русский настолько бесстрашный? — Мы, русские, не болеем, — усмехается СССР. — Шапка-ушанка защищает? — Германия моментально ловит чужое настроение. Она до сих пор не понимает откуда этот стереотип — множество глупых стереотипов. Да, враг носит эту странную шапку. Но носит её зимой при суровых сибирских морозах. Да и видела она такое зрелище лишь пару раз. Русские более морозоустойчивые, чем немцы. Байки про страшных русских медведей давно устарели. СССР больше предпочитает фуражку, как и она. В комнату Союз возвращается спустя десять минут вместе с тарелкой овсяной каши. — Я не буду это есть, — упрямится немка. Причём делает это с таким видом, будто ей как минимум жизнь эта каша испортила. — Почему это? Она полезна. — русский такое поведение своего врага не понимает. Пытается объяснить всё мягко и максимально безобидно, как ребёнку, чтобы в очередной раз не спровоцировать конфликт. Глупо. Поистине глупо, учитывая, что у Германии совершенно другие планы. Он старательно игнорирует свою злость в отношении таких поистине детских выпадов. — Тебе всё равно много чего нельзя, пока болеешь. — Всё равно не буду, — она демонстративно отворачивается — даже губы надувает — стремясь показать всё своё нежелание. — Мне с пятнадцатью детьми было легче, чем с тобой, — выдыхает Союз, рассматривая чужую спину. Тарелка отправляется на прикроватную тумбочку. Не хочет — не надо. Сама поест, когда посчитает нужным. — Где ГДР, кстати? Немка вздрогнула или Союзу кажется? Этот вопрос застал её врасплох. Не отвечать русскому кажется лучшим решением. Но... Ему можно доверять. — У мамы, — спустя пару минут раздумий, повержено отвечает Адель. Не хотела она, чтобы русский знал. Немка смущённо поправляет прядь чёрных как смоль волос. — Сразу отвела её к ней, когда поняла, что заболею. — А мне её оставить не могла? — грубый тон в собственном голосе СССР не скрывает. Германская Империя была личностью... Своенравной. Страшно представить, что она могла внушить маленькой девочке за столь короткий срок. — Адель, чем ты думала? Чужой взгляд полностью отражает то, что думает немка по этому поводу. Стыдно признавать правду. СССР моментально подрывается с места, пугая Адель своим поведением. — Ну и куда ты? — Германия резко поворачивается всем телом к нему, наблюдая как русский куда-то собирается. — Я не оставлю ребёнка с этим человеком ни на секунду, — заключает русский, выходя из комнаты. Германия молча смотрит ему вслед. Переводит взгляд на тарелку с кашей. Живот недовольно отзывается, требуя еды. Странный этот русский. Забрать ГДР от властной бабушки труда особого не составило, но вот отвечать на вопросы малышки по поводу мамы оказалось сложнее. Намного сложнее. — Иди в комнату, солнышко, — тихое "угу" служит ему ответом. После своего "перерождения", как принято это называть в их мире, ГДР полностью потеряла память, став маленьким ребёнком. Она забыла абсолютно всё, но тот факт, что СССР девочка всегда называла не иначе как "папа" остался в её голове нестираемым воспоминанием. И русский это принимал в отличие от Германии. — Я скоро приду. — Пап, а мама сильно болеет? — переобуваясь в домашние тапочки, спрашивает ГДР. Ей не так много удалось выяснить из своего маленького расспроса. — Не сильно, — он пожимает плечами. — Но вам лучше не видеться пока. Девочка понимающе кивает, направляясь в свою комнату. Если нельзя, значит нельзя. Она не будет настаивать. СССР проводит малышку взглядом, направляясь в спальню. Мысленно он надеется на всё, начиная от спокойно спящей на кровати женщины, заканчивая полным погромом комнаты и трёхэтажным матом. На удивление, обе версии моментально опроверглись. К приходу русского тарелка с кашей оказывается полностью пуста. — Лекарство надо выпить, — он спокойно убирает тарелку никак это не комментируя. Германия снизошла до его просьбы. Это уже замечательно. — Может ещё над картошкой скажешь подышать? — не отрываясь от какой-то книги, хмуро отзывается женщина, буквально чувствуя, как перемещается по комнате русский. Сейчас, например, он достаёт из аптечки какую-то бутылочку — вероятно, то самое лекарство — предварительно встряхивая. — Может и подышать, — смешинки в чужом голосе куда-то резко исчезают. — Будешь делать как я скажу. Адель внимательно смотрит на него. Лицо искажается в одной нечитаемой эмоции — что-то между неприязнью и злостью — но ненадолго. Громкий хохот сбивает настрой. Германия даже за живот хватается. Настолько её рассмешила эта фраза. Про книгу в руках она как-то забывает. — С чего бы это? — синие глаза притворно ласково бегают взглядом по чужому телу. — Ты мне не муж. Я даже отца своего никогда не слушала, думаешь тебя стану? — Станешь, — сталь в чужом голосе немку не пугает, как и взгляд золотых глаз. — Ого, как мы заговорили, — она опирается щекой на кулак, делая скучающий вид. Полуприкрытая одеялом среди подушек немка вызывает смешанные чувства. — Ну, так заставь меня. — Заставлю, — лекарство отправляется на прикроватную тумбочку, а сам СССР нависает сверху, беря в захват чужие запястья. — И что ты делаешь? — Германия лишь выгибает бровь, не замечая фокуса, происходящего вне поля её зрения. Кожа ремня неприятно стягивает запястья, приковывая к одному из столбиков кровати. — Это ещё зачем? — синие глаза округляются в непонимании. Что задумал этот русский? СССР молча отсаживается чуть дальше, беря в руки её книгу. — Эй, das ist nicht angemessen, — видя, что никакого эффекта это не возымело, немка переходит на крик. — Fass mein Buch nicht an! — «Преследуя Аделин»? — от названия на смех пробивает. — Ты сейчас серьёзно? Не знал, что у тебя такие фетиши. — Отпусти меня! — она дёргает руками, стремясь выбраться из оков. Даже ногой пытается его ударить. — Извинись и я подумаю, — молчание в ответ выводит из себя. Ничего. Он заставит её говорить. — Ого, здесь ещё и на самом интересном. — хмыкает русский, листая страницы. — Я тебе помешал? — он наклоняется, шепча. — Ты ведь хотела бы также, да? Кого ты представляла? Своего мужа? Любовника? — горячие ладони скользят по обнаженным ногам, доходя до края пижамных шорт. — А может меня? — Да даже если и тебя, — Адель невольно отводит взгляд. — Какое тебе дело до этого? Русский лишь хмыкает, наслаждаясь. Такой вид врага словно отдельный вид искусства. — Пап, я кушать хочу, — тихий стук перед словами. Дверь немного приоткрывается, но внутрь ГДР не входит. Привычка, вбитая в голову чуть ли не с рождения. Взрослых беспокоить нельзя, а если и приходится, то заходить в комнату до дозволения запрещается. — Конечно, солнышко моё, — СССР моментально переводит всё своё внимание на дочь, как-то даже испуганно отрываясь от немки. — Иди на кухню, я сейчас приду. — Эй, а руки? — тихо шипит Крауц. — Не говори, что оставишь меня так. — Оставлю, — лукавая ухмылка бесит Германию. Если бы была возможность, она бы ударила его со всей силы. — Надо же тебя дрессировать, псина. Немецкий мат в свою сторону он игнорирует. Главное, чтобы ГДР не услышала. Ей рано учить такие слова. На просьбы вернуться никто не отвечает. В комнате по ощущениям слишком тихо. Тихо и одиноко. Немка напевает незатейливую мелодию пытаясь отвлечь себя от навязчивых мыслей. Не понятно, сколько времени прошло. Тихие разговоры, доносящиеся с кухни, успокаивают и слегка убаюкивают. Германии удаётся заснуть в таком положении на некоторое время. Она даже не слышит как русский заходит в спальню, аккуратно освобождая чужие руки и оглаживая натёртые запястья. Он боится её разбудить. — Warum? — тихо шепчет Германия, наслаждаясь нежными поглаживаниями. — Что? — не понимает русский. Он так и застывает, испуганно держа чужое запястье. —Warum hilfst du mir? — немка открывает глаза. В полумраке спальни привычная голубизна кажется синим арктическим льдом, выдавая её грусть. — Тебе же лучше будет, если меня не станет. — А о ГДР ты подумала? — качает головой русский. Германия иногда задаёт такие глупые вопросы. — Да и что я без тебя делать буду, псина? Совсем скучно станет. — Останься со мной, Bitte... — звучит совсем потеряно. Она не хочет засыпать в одиночестве. Сейчас ей очень страшно. — Конечно, Mein Schatz, конечно, — русский укладывается рядом на кровати, позволяя оплести себя руками и ногами. Германия засыпает моментально, а вот Союзу это не удаётся. Он поглаживает тёмные волосы, вдыхая их запах. Любимая ваниль. Не хочется признавать, что кроме неё и ГДР в загробном мире он никому не нужен.Он останется с ней до выздоровления. Они могут прожить без ссор. Могут, но так совершенно неинтересно. Да и прошлое забыть не получается. Они просто не видят в этом смысла.