Недавно похоронили дедушку. Эрвину в память досталась вся его комната. В конце коридора в темном углу. С дня, когда дедушка уехал на свой родной остров, там ничего не поменялось. Однажды его посетило желание увидеть родные земли перед смертью. Эрвин в то время застрял в университете и не мог вырваться в путешествие тоже, поэтому известие о кончине застало его в конце триместра. Отец и мать были немало встревожены его смертью. Для них он был отцом, опорой, константой. Эрвин знал, что он им не родной, но всегда представлял их одним целом. Их гнездышко без деда было странным и пустым. Дедушка был необычным человеком. Эрвин помнил, что тот ветеран войны, знал, что дедушка жил в подземном городе и никак не мог представить каково это. Про сталактиты он читал только в учебниках, а дедушка, оказывается, жил среди них, точнее как жил, выживал. Эрвин понимал, что вся суровость и отстраненность Леви вызвана его прошлым. На дедушку раньше нападали приступы ностальгии, и молодой Эрвин, которого Леви почему то именовал Эрвином II, слушал его с любопытством. Рассказы старика всегда были интереснее всех фантастических книжек, потому что они были правдивы и Эрвин не находил в них несостыковок. Дедушка говорил, что до мамы и папы у него были еще близкие. Эрвин по детской глупости спрашивал, куда они делись, на что Леви молчал. Из рассказов о самой дедовой юности, которые были самыми расплывчатыми, Эрвин знал, что у Леви было 2ое друзей, чьих имен он не помнит. Было видно, как тяжело ему дается это незнание. Обычно, когда разговор заходил о «тех двух» губы Леви складывались в тонкую полосочку, а морщинки на лбу становились глубже. Потом, когда интересные истории о юношестве кончились, Леви перешел к еще более обширному пласту своей жизни. К моменту службы. Дедушка рассказывал необычайно странные приключенческие эпизоды, где на ерундовых механизмах люди взмывали в небо, держа в руках увеличенные по размеру канцелярские ножи. Ими они резали пресловутых существ с деформированными конечностями. Леви как-то обмолвился, что все они в прошлом были людьми. Но Эрвин, пускай и поверил на долю процента, никак не мог осознать, как из маленьких человечков возможны 15ти метровые особи. Дедушка говорил о вспышках и молниях, и это всегда смешило Эрвина. Чего чего, а управлять погодой люди пока не научились. Дедушка, кстати так и не дождался запуска первого аэростата. Эрвину было странно, что по рассказам, Леви уже летал в небе, точно птица, при этом не пользуясь ни крыльями, ни шарами. Леви вообще делал многое, что в нынешнее считается либо преступным, либо невозможным. Если разговор был о более насущных вещах, то Эрвин часто расспрашивал Леви о его знакомых со службы. Он знал, что их было много. Имена своих близких в то время Леви помнил, но от чего то не говорил. Расспрашивать его о друзьях было гиблым делом. Обычно тогда дедушка проваливался в рефлексию и надолго замолкал. Маленькому Эрвину надоедало ждать, и он либо принимался играть, либо вовсе уходил от деда, махая вслед рукой. Мало ли что у старого на уме. Дедушка часто забывал что-то. Маме не нравилось, когда Эрвин говорил об этом вслух. Папа только расстроено качал головой.
Впервые, когда Эрвин осознал себя и стал думать, а это произошло годков этак в 5, он испугался деда. До этого его детское воображение всегда сглаживало все окружающее. Теперь же он видел ясно. Леви был необыкновенным, и маленький Эрвин его сильно боялся, потому что уродливый неровный шрам на пол лица и отсутствие 3х пальцев вызывало в нем тревогу и немного отвращение. Эрвин боролся с этим, а потом привык, но с дедом гулять не ходил, потому что немного стеснялся. Да и дедушка тот еще бегун. У него часто болели колени, в последние же года Эрвин не помнил его стоящим по собственной воле. Взрослым Эрвин принялся деда жалеть, но втихомолку, потому что ко всему прочему суровую внешность деда дополнял такой же нелегкий характер, хотя человеком он был, несомненно, добрым. Часто Эрвин кутил, когда уже вырос и вступил в ряды старшеклассников и тогда дед стал его главной защитой. Мама часто подмечала, что Леви души не чает во внуке. И как бы он не разбаловал их разгильдяя. Иногда, правда, Эрвину казалось, что в нем дедушка видит отнюдь не внука. Он часто ловил на себе долгие задумчивые взгляды. Будто дед опять впал в меланхолию и тщетно пытается вспомнить что-то до одури важное для себя. Эрвина страшили эти взгляды, хотя сам он был хорош собой и это внимание даже немного ему льстило. Может дед так гордится своим премилым внуком, просто выразить не может. Юный Эрвин был широкоплеч, с открытым ясным взглядом, в котором, однако, теплилось немного материнской неуравновешенности. Волосы у него были белокурые, выцветающие на солнце почти в белый цвет. Часто дед просил его сделать пробор то влево, то вправо. Эрвину не нравилось, как это смотрелось. Уж слишком официально. Поэтому назло деду он сначала причесывался, как он хотел, а затем на его глазах рушил всю картину, чем зарабатывал немного печальный и неясный взгляд. Ему не хотелось издеваться над дедом, но такой уж он был персонаж, до того странный, что шутки сами вырывались то тут, то там. Бывало, Эрвин заставал деда в странной позе. Чуть ссутулившись, тот сидел с пером в руке над чистым листком бумаги. И сидеть он мог так часами, не написав ни слова. Все новое он отвергал. Эрвин как-то подарил ему механическую ручку, дорогую вещь, но дед внезапно отверг подарок и страшно обиделся. Молча, конечно, обиделся. И таким мучеником Эрвин видел Леви в моменты, когда дед уже битвы час сидит за своим старым дубовым столом, привезенным с самого острова. И не пишет ни строчки.
Дед до самой старости, однако, сохранил свою стройность. Эрвин навсегда его запомнит, как сухого бледного человека, часто сливающегося с мебелью. Он не был романтиком, но рядом с дедушкой, особенно когда у того уже случилось помутнение рассудка, ему было совестливо. Ему казалось, что он не оправдывает ожиданий этого человека. А дед, может и не видел внука, просто смотрел, пытаясь выискать то самое утерянное. А потом, когда то самое не находилось, он отворачивался к окну, смотря будто даже сквозь него. И Эрвин понимал, что если сейчас останется, то жить дальше не сможет и убегал. Но в остальном с дедом было весело, особенно в детстве. Благодаря его историям, фантазии Эрвина были самыми насыщенными во дворе, и он со всеми дружил. Дед так же ввел в их семью чайную традицию, которая не растеряла актуальности даже после его кончины, хотя, как казалось Эрвину, сидят они за столом с чашками в руках чисто из-за привычки. Дед вообще умер внезапно. Как будто не должен был, а умер. И все в их семье негласно решили, что никто не умирал. Эрвин даже первые месяцы не заходил в комнату деда, хотя тот бы не сильно обрадовался тому бардаку, какой случился после его уезда. Леви сорвался внезапно. После войны, как рассказывала мама, дед никуда не выезжал. Обжился здесь, завел себе привычки здешние и не дергался. А тут внезапно ему понадобилось на край света. Говорил, зовет его кто-то, надо ему туда. Родители, конечно, не оставили его на произвол судьбы и поехали с ним. Куда старого маразматика одного пускать? И в каком то доме он и умер, лежа на постели в утреннем свете смуглого солнца. Наследства, как и капитала, не оставил. И если бы не комната в углу на 2ом этаже, так показалось бы, что и не жил Леви никогда. А мама говорила, что героем дед когда то был, да, правда, кроме них никто этого не помнит. И был ли дедушка героем, али не был, Эрвин уже не мог сказать точно. Леви при его жизни стал столь худощав и немощен, что представить его головорезом у него не получалось, сколько бы он не старался.
Одним днем мама все-таки растолкала его душу и совесть и заставила навестить опочивальню дедушки. Там было все в точности как при нем: трое теплых одеял, затворенное наглухо окно с темными занавесками, сквозь которые лился желтоватый свет, стол и стул, рядом небольшая этажерка, полная ящичков. Никто в семье не знал, что дед там хранит. Явно не деньги. Это знали все. Мама и папа относились к Леви с великим почтением, как к их личному спасителю и милости божьей, поэтому не интересовались. Эрвин же просто не лез туда, да и незачем было. Сейчас же эта комната навевала на него тоску. Он вспоминал, сколько раз грубо обошелся с дедушкой, а ведь тот, как ни крути, ближе всех ему оказался. На его лице образовалась серьезная морщинка, когда он подошел к столу, где остались брошенные перо и листок пергамента. Там было выведено несколько слов явно трясущейся несмелой рукой. «Скоро увидимся, Эрвин» Блондина немного испугала смелость этих слов. Уж не хотел ли при жизни Леви и его в могилку забрать, как самое ценное сокровище. Но потом припомнил, что является Эрвином II, а это предназначалось очевидной Эрвину Первому.
Дедушка не имел друзей. Сидел сычом дома, помогал как мог, был оплотом семьи. А значит эта надпись предназначалась другому, кому то из прошлого, что стало смутным и для самого Леви. Эрвин подержал в руке перо, не имеющее веса и бросил. В этажерке было несколько ящиков, около четырех штук. Эрвин приложил немного силы, чтобы открыть верхний. Он оказался доверху заполнен письмами с датами. К верху обозначения все редели и интервал с прошлой заметки до будущей увеличивался в разы. Эрвин припомнил, что давно не видел деда сидящим за столом и думающим. Значит он писал что-то кому то. Похоже на мемуары. Эрвин почувствовал укор совести за то, что ворошит прошлое сгинувшего человека. Но любопытный от природы, отказаться от своей находки он не мог. С трепетом он развернул первый конверт.
Дорогой Эрвин.
Я пишу тебе все реже. Может, это одно из моих последних писем. В последнее время у меня трясутся руки и буквы выходят такими кривыми, что позорно тратить на это бумагомарание конверты. Недавней ночью я обнаружил, что не помню, как тебя зовут. Я знаю, что ты важный человек. Я помню, кем ты был для меня, но у меня ничего не осталось, чтобы напоминало о тебе как о живом человеке, а не о духе прошлого. У меня не осталось даже твоего имени. Я из принципа не перечитываю свои старые письма. Спросишь, почему я все еще пишу сверху твое имя? Благодари внука. Иначе ты превратился бы в « Дорогой.» и пустоту. Скоро увидимся, Эрвин.
Твой Леви
.
Эрвин потупился, глядя на мелкие крючковатые буквы. В этих строках чувствовалась боль и как будто некий укор самому себе за забывчивость. Ему стало интересно, что в других ящиках. В самом нижнем было только три письма; подаренная механическая ручка и молитвенник. Двое других оказались такими же забитыми письмами. Сколько же памяти и сколько событий дед хранил в себе и бережно складировал. Эрвин знал, что деду важно, чтобы жертвы войны не были забыты, но он не мог представить, что Леви может оказаться настолько сентиментальным. Эрвин взял письмо из середины нижнего ящика.
Дорогой Эрвин.
Сегодня была гроза. Мы с мелким остались одни. Оказалось, он боится
грома. Маленький Эрвин взобрался ко мне на колени и приник. Я сразу вспомнил тебя. Когда он вцепился в мои плечи своими маленькими ручками и сжал мою рубашку, я вспомнил, как делал так же с тобой, пытаясь убедить тебя в том, что ты делаешь все не зря. Гроза уже кончилась. Эрвин опять стоял в дверях, озадаченно смотря на меня, пока я пытался подобрать верные слова. Знаешь, мне не просто даются эти письма.
Твой Леви.
Эрвин вспомнил эпизод с грозой. Действительно, в детстве он шугался раскатов грома и вздрагивал после каждой молнии. Он не знал, что и такая мелочь заслуживает внимания, и это его очень растрогало. Такое немного старческое внимание к мелочам, когда в жизни кроме них ничего не остается, напустило на его сердце грусть. Эрвин выудил еще одно письмо, одно из первых в предпоследнем ящике.
Дорогой Эрвин.
Сегодня в этом доме появилась маленькая копия тебя. Я не знаю, каким ты был, будучи ребенком, но думаю, что именно таким. Я уже не помню звуков твоего голоса, а черты лица остались для меня очень смутными. Я иногда пробую нарисовать тебя, но получается ужасно. Каждый раз новый человек. Но я думаю, что маленький по иронии судьбы похож на тебя страшно. Габи понравилось твое имя, поэтому теперь здесь живет Эрвин II.
Твой Леви
.
Эрвин осел на колени. Все заметки были короткими, но очень передающими суть как самого Леви, так и всех событий. Он решил взглянуть в что то из его подростковых лет. В руки попало самое верхнее письмо нижней полки.
Дорогой Эрвин.
Сегодня мелкий идет в первый класс. Тебе может быть неинтересно слушать про него, но для меня он и его родители — вся жизнь. Я, конечно, не пошел на линейку. Дети меня боятся, и я понимаю почему. Но я буду ждать Эрвина. Когда он придет домой, я уверен, он будет болтать без умолку, так что я ничего не потеряю. Он такой же любопытный и умный, как и ты, хотя кое что у него есть и от матери.
Твой Леви
.
Эрвин мягко улыбнулся, вспомнив свой первый класс. Он взял в руки всю кипу бумаг. Одна по неаккуратности выпала. Эрвин поднял её отдельно.
Дорогой Эрвин.
Сегодня новый год. Почему то в этих краях это знаменательная дата. Я не вижу ничего веселого в том, чтобы не спать до полуночи, а потом выпивать и кричать во всю глотку. Мы с тобой не спали и до рассвета, но потребности в празднике не чувствовали. Наверное, я просто старый ворчун.
В этот день принято дарить подарки. Эрвин этим летом работал у соседей, собирал яблоки, накопил денег. Он подарил мне механическую ручку. Представь себе, она не оставляет клякс и писать ей можно где угодно. Но я не принял этот подарок. Мне кажется, если я возьму в руки что нибудь подобное, то навсегда отрекусь от всего, что было раньше. Мне приятнее чувствовать режущий нос пера, я привык к его пляшущему хвостику. У механизма же нет души. Мне кажется я этим обидел Эрвина. А он так светился, когда подарил мне эту дребедень.
Твой Леви
.
Эрвин ощутил потребность подержать ту самую ручку в своей ладони. Он вновь встал на колени и заглянул в нижний ящик. Ручка была невесомой, но таких, как эта, уже не делают. Эрвин пошарил по полке еще. Под тремя письмами, совсем старыми, желтоватыми, покрытыми толстым слоем пыли, имеющими шероховатые неровные края, теплилась подвеска, что-то вроде боло на веревочке, с вплетенными в нее золотыми нитями. Леви ни разу не говорил о ней. Эрвин мог себе представить его комнату в штабе, командорские кабинет, а эта вещь, дорогая на вид, сильно выбивалась из картины худой жизни разведчика. Он взял в руку прохладный камешек, провел по нему пальцем, сбросив слой пыли. Вещь красивая. Может, в письмах есть подсказка, что это такое.
Дорогой Эрвин
Я не знаю, зачем я пишу тебе. В моей жизни нет смысла. Я чувствую свою вину за то, что живу, в то время как ты и Ханджи сгинули. Я слаб. После войны я не смог вернуться на остров, не навестил твою могилу. Надеюсь, ты меня за это простишь. Со стороны я ,наверное, умалишенный. Пишу трупу, какая радость. Но не могу иначе. Что то побуждает меня взяться за перо и написать этот бред сумасшедшего. Я не исключаю того, что помешался. Лучше бы по ночам я слышал твой голос или силуэт, чем днем смотрел по сторонам и не понимал,зачем я здесь. Теперь я отец. Ну как отец. Я, конечно лучше Кенни, но вряд ли Габи и Фалько в восторге от моего опекунства. Знаешь, когда я пишу тебе, то успокаиваюсь. До этого мои нервы до того в расстройстве, что иногда я даже могу прикрикнуть на детей. Наверное, я плохой родитель.Ты был бы лучшим. Иногда я думаю, кем бы мы были, если бы все остались живы. Я, ты, Ханджи, Майк. Думаю, ваша судьба была бы позавидней. Живу нахлебником, потому что из сильнейшего бойца, как ты меня ласково называл, я превратился в старого больного идиота. Мне не хватает силы воли быть как все. Малышня этого не понимает. Им только в радость, что я дома отсиживаюсь, да и едва ли эту клетку можно назвать домом. Я больше не вольная птица, Эрвин. Ты приучил меня к высотам, а я опять на дне. Извини, я заговорился. Передай привет Ханджи и всем остальным.
Твой Леви.
Эрвин не ожидал такого. Наверняка в двух оставшихся письмах наполнение, близкое по содержанию к этому. Он обязательно все прочтет и пустит в печать выдержку из самых ярких и памятных моментов для него и для Леви. Пускай дедушка и не оставил денежного наследства, он оставил куда больше — письма к Эрвину. К Эрвину из прошлого и к Эрвину из будущего.
