У моря

Секо сказала, что если жизнь не дает передышки, можно устроить передышку самостоятельно. Планировали отправиться вдвоем, но у Секо нет прав и за руль она не станет садиться — странно, что ее волновало отсутствие прав так, как не волновало отсутствие медицинской лицензии. Утахиме же хотелось начать пить сразу в дороге. Сошлись на том, что нужно позвать Сугуру, но Секо напомнила: в комплекте с ним идет Сатору, и пляжную вылазку придется совершить вчетвером. Делать было нечего. Утахиме согласилась на условии, что с ними Секо договорится сама. Лишний раз ни с кем контактировать пока что не хотелось. С Сатору подавно — их недолгое общение, «дружба», зародившаяся во времена, когда Утахиме лежала в больнице, сошла на нет. Осталось только взять из ниоткуда силы доработать неделю и, наконец, убраться из Киото. Утахиме пронумеровала бланки отчетов на месяц вперед и отметила в календаре дни сдачи, хотя ранее так не делала: календарь и вовсе застыл на январе, как раз, когда директор подарил его на Новый Год. Не так страшно вдохнуть жизнь в ненужный предмет с опозданием, главное, не опоздать с собой. Поэтому Утахиме обзаводится необходимыми атрибутами отдыха в тот же вечер: покупает пляжные полотенца, несколько тюбиков солнцезащитного крема, самый дешевый цветастый купальник, который съеживается после контакта с водой и въедается в кожу, пляжную шляпу, одноразовые шлепанцы на пористой подошве, которые станут многоразовыми, и набор одноразовых гигиенических принадлежностей. Одноразовые атрибуты одноразовой радости. Больше не будет так радостно, как будет в выходные. Радость может чувствоваться в принципе, но всегда по-разному. До того как восходит солнце, Киото, еще сонный и укрытый туманом, остается позади. Утахиме высовывается в окно, и волосы, не собранные лентой, подхватывает и разметает встречный ветер. В салоне громко играет музыка, Сатору не менее громко подпевает, постукивая высунутой в окно рукой по двери машины. Утахиме улавливает движение в узком прямоугольнике бокового зеркала: голова Сатору покачивается вверх и вниз на тонкой шее, он отрывает руку от руля, поправляет волосы, и Утахиме захватывает дух от страха и восторга. Свобода бывает такой безрассудной. И опьяняет раньше, чем открывают первую банку пива, церемониально отпивая из нее по очереди. «Я вас брезгаю», — бросает Сугуру и отпивает первый. Не успевает передать Секо, потому что Сатору перехватывает банку и опрокидывает в себя пиво под всеобщее «Ты же за рулем!». Он отмахивается, банка оказывается у Утахиме, и только потом — у Секо… Но какая разница, когда так хорошо? Сегодня не нужно было судорожно собираться на работу, высиживать день и оставаться на переработку, потому что учителей мало, а отчетов — бесконечное множество. Вот бы задержаться в моменте, застыть и запомнить, как Сатору сворачивает вправо вместо лева, и их выбрасывает на неасфальтированную дорогу. Как подпрыгивают внутренности машины, как два брелока, делящее одну нитку, позвякивают о зеркало, как натягиваются ремни безопасности и вдавливают в прохладные кожаные сидения. Записать, как громко Сатору вскрикивает: «Все в порядке, закрываем глазки и представляем, что едем по луне, а вокруг кратеры!», на что Сугуру добавляет: «Только ты не закрывай, а то точно на луне окажемся после смерти». Перерисовать куда-то под кожу высокие деревья, выстроившиеся по обе стороны от трассы, поток машин, текущих впереди, как разноцветная металлическая река. Запомнить бы все, ведь хорошо бывает так редко… В Токио Утахиме любит только море, сам город притупляет органы чувств чрезмерной стимуляцией: слишком громко, слишком ярко, слишком многолюдно. А вот море… Совсем другой чувственный опыт. Как заселяются, чудом договорившись с Секо о том, кто займет кровать у окна, Утахиме бежит на пляж, оставляя "реквизиты" отдыха в номере. Солнце только-только восходит, но уже частично проявляет небо, высветляя затемнение у горизонта и выделяя контуры облаков. Утахиме снимает кроссовки, подхватывает их за шнурки и погружает ноги в прохладный песок. Кожа покрывается слоем матовой пыли. Утахиме долго разглядывает перламутровые завитки раковин, выброшенных на песок, и пенистые окантовки волн. Вслушивается в сладкий шум, с которым море перебирает песчинки и дарит берегу мягкие, быстрые поцелуи. Записывает на видео, как вода ударяется о скалы, торчащие из земли будто обломки. Волны за столь пристальное внимание осыпают прохладными брызгами, от которых Утахиме бросает в восторженную дрожь. Секо приходит, только когда воздух разогревается, а море из черного осветляется в синий. Она расстилает полотенца, передает шлепанцы, надевает на Утахиме шляпу и помогает намазать спину солнцезащитным кремом. Помимо моря Утахиме любит Секо. С Секо легко. Она не человек привязанностей. Месяцами без сигарет, а потом вдруг вспоминает, что хочет курить. В этом вся она — ничто не цепляет и за душу не берет, по крайней мере, полностью. Но к Утахиме Секо привязалась. И многому ее научила. В том числе, дружбе. Она познакомила Утахиме с Сатору и Сугуру. Тогда Утахиме четко решила для себя: товарищи Секо — ее товарищи. Да и магам лучше держаться вместе, кто о них позаботится, если не они сами? Секо — первый человек за пределами семьи, которая помнит о дне рождения Утахиме, и более того, за месяц предупреждает о приезде и необходимости отметить. «Праздник, все-таки». С помощью «все-таки» Секо часто подчеркивала то, что пойдет Утахиме на пользу. И Утахиме стала добавлять «все-таки» ко всем идеям в отношении себя, которые вызывают сомнения. «Все-таки, лучше взять такси». «Все-таки, уйду на больничный». «Все-таки, лучше попробовать заснуть без пива». Солнцезащитный крем жирно блестит на коже, становится липким, будто Утахиме обмазалась мороженым и оно начало таять. Макушка под шляпой взмокает, очки соскальзывают с переносицы, и мир ослепляет яркостью красок без затемнения: высокая безоблачная синева неба, синева моря, и непонятно небо — зеркало для моря, или море — зеркало для неба, разноцветные купальники, шляпки, вокруг детских тел — вздутые круги с головами лошадок, кошечек, медвежат, множество безымянных рук, ног, спин, жарящихся на солнце. Утахиме уделяла внимание только морю и Секо, и не заметила, как пляж наводнило разноцветное скопище людей, а вдоль берега высыпали зонты-грибы, края которых полощет жаркий соленый ветер. — Намажешь? Ветер запускает руки Секо в волосы, рассыпает короткие пряди по лицу. Она убирает их назад и надевает шляпу. Мертвенно-белую кожу, — а Секо всегда была бледной до наступления лета, загар быстро облезал, и она будто сливалась со своим халатом, — позолотил загар, отчего вишневый облупившийся лак на коротких ногтях выглядит особенно ярко и сочно. И хорошо, что лак облез — Утахиме кое-как возила широкую кисточку по крохотным ногтям Секо, соскальзывая за границы и вымазывая кожу, пока они тряслись на заднем сидении. Сатору раскапризничался, заметив, что Секо уделяется столько внимания, потому что Сугуру тоже принялся наблюдать широко распахнутыми глазами за процессом. Не то, чтобы ему было интересно — он явно пытался побороть опьянение. Пришлось отдать лак Сугуру, и тот также неуклюже тыкал кисточкой по ногтям на свободной руке Сатору. Утахиме впервые за день видит Секо без сигареты. Сейчас у нее период активного курения по непонятным причинам. Надрежь ей кожу, и из раны засочится ментол. Последний раз они виделись в феврале, на день рождения Утахиме, и Секо дополнила подарок новостью, что бросила курить. По дороге на пляж она курила — много, долго затягивалась, закрывая глаза от удовольствия, и хоть все окна были опущены, салон опутала сизая лента дыма. Допрашивать ее бесполезно. Рано или поздно начнет разговор сама. — Семпай, тебе принести лимонад со льдом или без? Утахиме отрывает руки от плеч Секо и резко оборачивается на голос, опять позабыв про очки: свет, выпрыснувшись у Сатору из-за спины, обжигает глаза. Она морщится, и кожа в области шрама натягивается до треска. — Я тебя вообще не просила приносить что-либо. Заготовленное «уйди» растворяется на языке. Сатору никак не реагирует, даже не шевелится. Не ответить — не уйдет. — Со льдом. Он кивает и, наконец, уходит, оставляя за собой цепочку следов на песке. Песок, нежный, теплый, чистый, как кожа, отчетливо сохраняет следы. И также легко меняет форму, но все же остается красивым, а кожа — не всегда. — И давно Сатору заделался твоим прислужником? Секо все-таки вытаскивает сигарету за рыжий веснушчатый фильтр, закуривает. Длинно выдыхает, и дым повисает в раскаленном воздухе, дрожит, похожий на самолетный след в небе. В сухом горле дрожит голос: — Как только в сознание пришла. Отличительной чертой пробуждения была белизна: Утахиме на секунду подумала, что попала в какое-то смежное измерение, выпорхнула из тела от удара. Было настолько бело, будто других цветов не существовало, и мир всегда был таким стерильным, пустым. Отчетливо запомнились тугие влажные бутоны белых роз, белая голова возле ее белой руки, унизанной тонкими трубками, прозрачными, как стекло, белое одеяло, белые жалюзи, стены, пол. Только по экрану, висевшему слева от койки, неустанно текли и извивались разноцветные линии. Сатору, укрытый белым халатом, спал, но подхватился, заморгал, стоило Утахиме разлепить склеенные жаждой губы: белые ресницы затрепетали, зрачки расширились, подчеркивая синеву глаз. Он нагнулся, заглянул Утахиме в лицо и словно нырнул в ее глаза пристальным взглядом. Долго и неторопливо расспрашивал о самочувствии, потому что Утахиме было тяжело говорить: от малейшего шевеления губами, носом, бровями и лбом лицо разлеталось на огненные искры. Язык еле ворочался во рту, сухой, как брикет песка. Мешала толстая повязка, перекрывающая лицо. Настолько толстая, что ощущалась живой, будто Утахиме пришили новую часть тела к голове. У нее получалось выдавить из себя односложные «хорошо», «нормально», хотя чувствовала себя странно: головой, накрученной на шею. Что делать с ногами, куда девать руки? Как ими шевелить? В первый день Сатору надолго не задерживался: идеальная сестра в идеальной белой форме вывела его, помятого и неидеального, на прощание бросившего через плечо: «прости». Но он появился на следующий день, и в каждый последующий до выписки день, иногда оставался на всю ночь после обхода. На грани бодрствования и искусственно вызванного сна Утахиме чувствовала, как он смотрел на нее, и пыталась растянуть этот момент: Сатору старался прятать глаза и не пялиться в дневное время. Будто ему было стыдно за то, что с Утахиме произошло. Хотя он был ни в чем не виноват. Но себе пялиться Утахиме не запрещала. Если Сатору приходил под вечер, то в гражданском и с влажными волосами, и ей нравилось разглядывать, как в свете ночника пряди отливали холодным серебром. Он приносил еду и неизменный букет белых роз, устраивался в небольшом кресле, обтянутом белой кожей, и пересказывал последние новости. В общем, добавлял красок в белую экосистему больницы. — Утахиме-семпай, не упрямься, я просто тебе помогаю. Он широко улыбнулся и зачерпнул пластиковой ложечкой жидкость из контейнера. — Помогаешь мне почувствовать себя еще униженнее. — С чего это? — С тобой-то мне и дальше придется контактировать, а для медсестер я лишь пациент. — Стесняешься быть слабой? — Нет. Просто твой суп выглядит отвратительно. — Это только выглядит отвратительно, а так очень даже вкусный. Ты слишком много внимания уделяешь внешней составляющей. Утахиме промолчала, и Сатору воспринял ее молчание за согласие поесть. Он зачерпнул суп, подул и поднес ложку ей к губам. Лицом шевелить было все еще больно, и она приоткрыла рот совсем немного. Рецепторы тут же окрасило насыщенным овощным привкусом. Действительно вкусно. — Умница. Утахиме показалось, что прошла целая вечность, но в том, как Сатору кормил ее с ложки, а потом промакивал уголки рта салфеткой, было что-то медитативное. И интимное. Она расслабилась, почувствовала, как растворилась в мягкости одеяла, подушки. Странно, конечно, что Сатору так ухаживал за ней. Приходил. Они никогда не были закадычными друзьями, скорее, просто знакомыми, коллегами. Может, у нее сложились неправильные представления о деловых отношениях? Сатору вдруг перегнулся через бортик кровати и потянулся к ней: Утахиме увидела его подбородок так близко, что разглядела налет белой щетины, ниже — выпуклость кадыка и ямку между ключиц в воротнике рубашки. В голову ударил жар, рана запульсировала, загорелась, словно ей на щеку и нос плеснули раскаленным металлом: она услышала, как Сатору пахнет. Свежестью, но не хлорированной спиртовой свежестью больницы — свежестью моря, песка, прогретого солнцем. И почему-то подумала, что он поцелует ее в лоб. Однако он лишь поправил подушку и трубки капельницы. Сел обратно и принялся убирать салфетки в пустой контейнер с желтовато-зелеными разводами. Даже взглядом не коснулся. Как только Сатору уходил, и оставалось пространство для мысли, Утахиме ворошила память, собирая по осколкам воспоминания того дня. Это была первая командировка в Токио и первая совместная миссия с Сатору. Неизвестность не пугала, пугал Сатору: ей всегда казалось, что они — люди из совершенно разных плоскостей. Сатору из тех, кто идет по головам, Утахиме — всего лишь «голова» в толпе. Ранее их взаимодействие ничем хорошим не заканчивалось. Сатору был полон острых углов, о которые Утахиме то и дело ударялась. Бывало страшно обидно, но Секо объяснила: он просто шутит. Дурацкие шутки, конечно, обычно направленные на способности и уровень мастерства. Утахиме только со временем научилась игнорировать его выпады — странно, что сильнейшему, как он себя назвал, нужно самоутверждаться. Может, и не такой уж он сильнейший… Когда они встретились у полуразрушенной, будто погрызенной, заброшки, он выглядел серьезным до неузнавания, и посмотрел не оценивающим насмешливым взглядом, а сосредоточенным, почти холодным. Будто поставил Утахиме на один уровень с собой. Или смотрел все так же, просто рот не открывал? Тяжело было разобрать. Он внимательно следил за Утахиме, держась позади во время осмотра территории, и еще внимательнее, когда выползло проклятие. Отвлекся лишь на секунду, которая и стала решающей. Когда сняли перевязку, Сатору был рядом. День выписки должен был настать, рано или поздно и вне зависимости, готова Утахиме увидеть новое лицо или нет. Помимо реконструкции событий последней миссии Утахиме также занималась самоуспокоением: все конечности на месте, можно будет продолжить жить так, как она всегда жила, от маленькой корректировки в лице ничего не поменяется. И действительно, ничего не поменялось в течении жизни, но поменялась в ее голове. Утахиме увидела себя в зеркале и почувствовала, как внутренности обдает волной мороза. Зеркало показало лицо пластиковой куклы, которую бросили в огонь. Кожа пугающе-розового цвета внутреннего органа в области заживления слегка съежилась. И так сильно отличалась от здоровой кожи, белой и гладкой. Будто в ее тело открыли вход. Утахиме отвернулась от зеркала, от Сатору, и молча принялась собирать вещи в сумку. Горло, язык, губы ей тоже заморозило. Полутьма палаты перебралась в голову, лишила мысли четкости. — Утахиме? Она остановилась, погрузив пальцы в скомканную ткань в нутре сумки. Повернула голову и устремила на Сатору упорный, обиженный взгляд. Хотя обижаться было не на что. Жестким, уверенным полушепотом произнесла: — Тебе лучше уйти. Если не уйдет — увидит ее слезы. А он и так видел слишком много. — Утахиме, прости меня… — Не за что извиняться, — слова с трудом протолкнулись в сжимающуюся глотку, — просто уйди. Но Сатору не ушел. Позади него в распахнутое окно заглядывала полная луна, похожая на идеальное лицо, вырезанное из полированной кости. И он смотрел не на идеальное лицо луны, а на неидеальное лицо Утахиме. И почему? Может, из жалости? И приходил из жалости, и кормил ее, и разговаривал… Утахиме спряталась в ладонях, меж пальцев побежали слезы. Даже плакать было больно. Может, он уйдет, испугается ее беспричинных слез? Но он не ушел. И когда обнял, то прижал к себе так крепко, что можно было расслабиться всем телом и не упасть. Тогда Утахиме допустила мысль, что не из жалости. По крайней мере, подарил это объятие. Сатору звонил каждый день, писал, отправлял цветы, и в какой-то момент его «услужливость» начала вызывать легкое раздражение. Утахиме хотелось поговорить, напомнить, что он ни в чем не виноват и ее состояние и безопасность на миссии были не его ответственностью, однако ей нужно было время побыть в себе, посидеть в темноте своего тела и подумать. Привыкнуть. Смириться. Сатору возвращается с лимонадом. Движения у него слишком небрежные, будто у тела разболтались крепления, движения человека, который умеет расслабиться. Лимонад без льда он протягивает Секо, со льдом — Утахиме. С ногтей Сатору лак не слез, лег аккуратно, на коже не осталось разводов. Пластик скользит в жирных пальцах, и Утахиме по очереди вытирает руки о бедро, размазывая крем. Затем быстро пьет, отчего сухое горло приятно холодит. На носу выступают капельки пота. — Семпай, поможешь мне намазаться кремом? Сатору, видимо, не рассчитывая на отказ, сбрасывает рубашку к ногам Утахиме. Лимонад попадает не в то горло, и Утахиме откашливается, смотря вперед заслезившимися глазами. Лучи бросаются клевать неестественно бледное лицо Сатору, его шею, плечи. Утахиме старается не смотреть ниже, но взгляд против воли соскальзывает на торс, пересеченный белесым рубцом от левой ключицы до пупка — как будто ему под кожу вживили толстую веревку. Утахиме едва сдерживает желание передернуть плечами. У нее от своих шрамов еще не отболело. Вообще, если не замечать шрамы, можно заметить много чего интересного и красивого. Нетронутую шрамами кожу в блестках соли. Тугой завиток пупка. Низ живота, заканчивающийся дорожкой белых волос и розоватыми вмятинами от плавок. — А зачем? Ты же можешь не загореть, если захочешь, — вмешивается Секо и начинает смеяться: громко, открыто, с удовольствием. Прокрашенные тушью ресницы дрожат, от уголков глаз намечаются слабые контуры морщинок. Утахиме давно не видела Секо такой радостной — «отпуск» явно идет ей на пользу, даже темные круги под глазами высветлились, и ее глаза вышли на первый план. Большие, добрые, с влажными искорками в темноте расширенных зрачков. Сатору резко снимает очки и смотрит на Секо. Сжимает губы так сильно, что дрожит подбородок. Утахиме становится его жалко. — Лучше Утахиме помажь, а то она раньше всех пришла, — Секо оборачивается полотенцем, не отряхивая песок с ткани, и встает. Все еще улыбается, — скоро вернусь. Утахиме набрасывает на ноги, усыпанные конфетти застарелых шрамов, край своего полотенца. Ложится на живот, складывает руки перед собой и опускает голову. Хорошо, что хоть лица не будет видно. Сатору двигается бесшумно, располагается сбоку: на песок падает слабая, дрожащая тень. Утахиме внутренне подбирается, напрягается в ожидании прикосновения и вздрагивает, когда на плечо ложится рука Сатору. Он никогда не дотрагивался к ней без барьера одежды. И руки его совсем не были похожи на руки Секо, сухие и цепкие, и касалась она резковато, с давлением, будто хотела намазать кожу с изнаночной стороны тоже. Сатору не давит, но и не гладит, движения расслабленные, но уверенные. Он мнет плечи, предплечья, и Утахиме силится возразить — в перечень его предложений не входил массаж. Однако накатывает такое сильное расслабление, что и говорить становится трудно, сил хватает только на глухие постанывания. От его касаний органы внизу живота достигают температуры плавления. — Утахиме, если тебе жарко, могу кое-что сделать… Фраза «могу кое-что сделать» выводит Утахиме из себя. Будто он опять пытается услужить. — Представляешь, умник, под палящим солнцем летом может быть жарко, и не нужно ничего делать, пока я к тебе спиной лежу… Даже несмотря на жару Утахиме все равно чувствует контрастное с теплом солнца тепло рук Сатору. Более сосредоточенное, не рассеянное по всему телу. Он убирает ей волосы с шеи, жар сменяется прохладой — будто его рука покрылась корочкой льда. — Это что еще за температурные фокусы? — бубнит она, хотя приятно ощущать долгожданную прохладу. Настолько, что глаза закатываются. — Бесконечность. Сатору не приближается, но его голос звучит над самым ухом. — А куда Секо ушла? — зачем-то спрашивает она и запоздало вспоминает, что в момент ухода Секо Сатору был рядом, и теперь не может точно знать, и вообще, глупо такими вопросами пытаться отвлечь себя от факта, что ей слишком приятны его прикосновения… — Наверное, к Сугуру. — А что с ним? — Перепил. Слишком краткий для Сатору ответ, но давить и лезть не хочется. Утахиме догадывается, что дело не только в состоянии Сугуру. Дело в нем в целом. Всей компанией они собирались редко, но если собирались, чувствовалось странное напряжение между ним Секо. Правда, сама Секо пока ничего не рассказывала. Руки Сатору соскальзывают к пояснице, и Утахиме подскакивает, садится, обнимая себя за колени. Сердце гулко бьется, в ушах усиливается шум крови, так похожий на шум волн. — Послушай. Если ты опять пытаешься загладить вину — не надо. Нечего заглаживать, — дыхание сбивается от того, как быстро она говорит, — и не нужно прикидываться таким дружелюбным и добрым, я знаю, что ты по-настоящему обо мне думаешь. — Семпай, я просто хочу о тебе позаботиться. Позаботиться. К чему ей забота? Жизнь продолжается. И продолжилась бы в любом случае: выжила бы Утахиме, или нет, не важно. Ей не было так плохо, как могло бы быть, помни она произошедшее детально. Она помнила вспышками красного: как упала и сильно ударилась головой. Зубы клацнули так громко, что звук колоколом отозвался в голове. По лицу полоснуло горячим, однако боль была не сильная, как от пощечины. Согласно внутренней шкале боли Утахиме, конечно же, ничего критичного. Она сама встала на ноги, оправила обожженные хакама. И только потом почувствовала железистое тепло на губах, языке. Притронулась к щеке, но щеки больше не было — точнее кожи, выстилающей левую треть лица. «Хорошо хоть глаз не задело», — последнее, что мелькнуло в мыслях прежде, чем Утахиме отключилась. После выписки никто по-особенному не реагировал на новый реквизит ее внешности: мать с отцом даже не спросили, как Утахиме получила шрам, студенты тоже не обратили никакого внимания. Секо выдала легкие обезболивающие, главное было попросить, и не донимала расспросами. А Утахиме лишилась не только кожи, не только чего-то физического, но и душевного, невосполнимого, будто и ее внутреннюю целостность нарушили без возможности восстановления. — И я не прикидываюсь, — с обидой говорит Сатору. Утахиме, не веря своим ушам, смотрит прямо на него: все его лицо будто оплавляется от ее слов. Обычно он обижается наигранно, поддельно, отмахивается, закатывает глаза и сам начинает смеяться, а теперь… Уголки губ опускаются, между бровей пролегает морщинка, взгляд упирается вниз. Он подхватывает рубашку, накидывает на плечи. Надевает очки и встает так резко, что в воздух взвивается песочная пыль. — Сатору, постой… Но Сатору устремляется — почти бежит — в сторону отеля, и либо не слышит ее, либо предпочитает не слышать. Утахиме не знает, зачем сказала то, что сказала. Слова просто выскочили изо рта и все. Только-только было хорошо, но вдруг наваливается невыносимая усталость, утяжеляющая веки, плечи, колени: Утахиме кое-как перебирает ногами, тонущими в сухом песке, кое-как доходит до номера и падает на застеленную кровать. Кондиционер работает на полную мощность и в комнате холодно, как в морозильной камере. Утахиме заворачивается в одеяло, трогает предплечья, руки, повторяя прикосновения Сатору. По-хорошему, нужно сходить в душ, но ей не хочется стирать его с себя. Можно побыть так хотя бы немного, до вечера, подумать… Утахиме выключает кондиционер и засыпает с открытым окном под колыбель моря. Ей снится, что она на пляже одна, море шипит, будто под ним раскаленная сковорода, ветер перебирает волосы, под ногами — влажный песок. Она бежит вдоль берега, вслед за заходящим солнцем с ощущением, что не успевает что-то сказать, а очень нужно: но нет ни отеля, ни других людей, ни Секо с Сугуру. Ни Сатору. Утахиме каждый раз прогоняла его, а сейчас больше всего на свете хочет, чтобы он был рядом в этом пространстве, где только море, песок и небо. Как в стеклянном шаре. Утахиме закрывает глаза и мысленно зовет его. Сатору появляется из ниоткуда, будто его самого соткали из морской пены и песка. Он встает перед Утахиме на колено, закатывает ей брюки и добавляет «чтобы края не замочить». Поднимает голову и смотрит на нее так пристально, как она утром вглядывалась в море. Теперь море смотрит в ответ. Сон заканчивается, когда за окном начинается ночь. Спросонья Утахиме не сразу понимает, где находится: запутывается в одеяле и чуть не опрокидывается с узкой кровати. Постель Секо все еще пустует. Створка окна, соскользнув с ограничителя, каждый раз стукается о стену, стоит ветру ворваться в комнату. Утахиме сует ноги в шлепанцы и выходит к морю: небо прожарилось в закате до состояния обугливания, но песок и воздух не остыли до конца. Только-только ощущается вечерняя прохлада, соленая, свежая. Все-таки лучше будет найти хоть кого-то. Глупо, но как в своем сне, она мысленно взывает к Сатору, просит прийти, постоять с ней, разделить красоту этой ночи. А ночь действительно красивая, глубокая, море блестит как стекло. От луны по воде пролегла подрагивающая серебряная дорожка, отчетливо видно каждую звезду. Утахиме принимается считать их, и когда звездный таймер доходит до тридцати шести, чувствует его присутствие. — Я тебе плед принес. — Опять заботишься? Не просила же. Он ничего не отвечает, раскрывает плед и подходит к Утахиме со спины. Она отворачивается от его заботы, от него самого обратно, к звездам. Сатору задерживает руки у нее на плечах. Утахиме чувствует, как подрагивают его пальцы, и отталкивать не хочет. Приятно. Набегает волна, кротко обдает ноги теплой пеной. Море и Сатору везде: руки обхватывают ее за талию, тянут на себя, обнимают. Утахиме поддается, закрывает глаза. Он утыкается подбородком ей в волосы, ладони соскальзывают на голый живот, и Утахиме накрывает их своими ладонями, но не поворачивается. — Я забочусь не потому, что испытываю вину, а потому, что ты мне нравишься, Утахиме, — шепчет на ухо. И шепот так похож на успокаивающий шум, когда прикладываешься к ракушке. От его слов внутри что-то вдруг ослабляется. Кому не нравится нравиться? Утахиме уже и не помнила, когда в последний раз слышала такие слова, когда в последний раз сердце замирало, чтобы забиться быстро-быстро с восторгом, упоением жизнью и эмоциями. Утахиме еще порой хочется, чтобы ее пожалели. Чтобы жалости было столько же, сколько воды в море, соли в морской воде, песчинок на пляже… Сатору будто чувствует ее желание, обнимает за плечи и прижимается теснее грудью к ее спине. — Раз ты не хочешь меня ни о чем просить, то могу я попросить? — Твой лимит просьб почти исчерпан. — Ну не полностью же… — Проси. — Поцелуешь меня? Утахиме застывает: застывает море, луна, звезды, и весь мир задерживает дыхание вместе с ней. Она разворачивается, выпутываясь из рук Сатору, с долгим выдохом: в его глазах — прохладная дымка. За целый жаркий день ледники будто успели подтаять. Он подцепляет ее руку за запястье и опускает на свою щеку, и в груди сладко тянет. На запах Сатору такой же, как и на вкус — солоноватые губы, теплый солоноватый язык, скользящий по ее губам и языку. Руки мечутся под пледом, гладят вдоль лопаток, трогают заднюю часть шеи, словно повторяя маршрут прикосновений, намеченный днем, затем зарываются в волосы. От поцелуя Утахиме чувствует тот же восторг, что и от созерцания моря: ничто не может быть также красиво, как море, и никто не целовал ее также, как поцеловал Сатору. Так, будто очень давно хотел. — Это ты не из жалости полез целоваться? — бормочет ему в губы Утахиме и смеется: облегченно и свободно. — Никакой жалости.