Дьявол в цвету

Голубое пламя protego diabolica в его снах всегда голодно. Оно разливает жар, как огромная газовая конфорка, в которой плавятся целые кварталы. Альбус захлёбывается от смога. Наутро, когда, наконец, его выталкивает в реальность из очередного кошмара, он дышит мелко и загнанно, устремив пустые глаза в потолок. Под ним — целая лужа солёного пота, впитавшегося в простыни. Его видения чем-то похожи на болезнь, а дрожь — на ломку. Геллерт был прирождённым пророком, он не помнил других снов, кроме вещих, Альбусу же приходилось втягивать в себя опиумные пары и подолгу медитировать в дзэндо. Он жил в Махотокоро всего несколько месяцев. Это было изнурительно. От рождения Дамлдору достался тип мышления, мешающий покою, и опустошать себя было гораздо тяжелее, чем работать на рисовых полях или в местных храмах. Он терпеливо сносил физический труд. Местные старейшины считали его необходимым элементом Пути. Но ум беспокойно цеплялся за всё, что видели его глаза: будь то синь неба в узких окнах, трепещущее в подсвечнике пламя или загрубевшие от работы руки, покрывшиеся цепками от ледяной воды и ветра. Сны его были неправильными, но истинными. Сны не должны были иссушать. Альбус не сомневался в подлинности своих видений, но ему, в школьные годы на прорицаниях не видевшему на дне чашки ни черта, кроме горсти кофейных песчинок, продираться сквозь пророчества было почти физически больно. Словно при каждом рывке он стесывал собственную кожу. Он просыпался с ощущением грубой, непоправимой ошибки прошлого, последствия которой даже трудно было вообразить; он видел разбитые в небе свинцовые дирижабли, которые когда-то зарисовывал в своих дневниках Геллерт, огромные воронки, а на самом их дне — слепленные в огромную груду изувеченные человеческие тела. Количество трупов исчислялось не тысячами. Миллионами. И голубое пламя — то, что вспыхивало на маленькой кухонной конфорке в доме Батильды Бэгшот, разрасталось до размеров грибовидного облака, заметного из каждой произвольной точки их материка. Война. Город за городом; в этом огне погибали миллионы, а в живых оставались сотни — горсть согласных. Это была плата за его, Альбуса, трусость и невмешательство. Узкий путь, который был возможен, среди реальностей, ведущих к одному и тому же итогу, был слишком болезненным, чтобы воспринимать его всерьез. До сих пор слишком нелеп; но в мире есть место лишь одному Мессии. — Я никак не пойму, малодушие это или бессердечность, Альбус. — сказала ему Микото Мисима, задумчиво пропуская меж пальцев бусины собственных четок. Он застал сезон дождей; в воздухе висела мокрая взвесь. В отличие от Лондона, здесь пахло не пылью, но Ал со сна не смел сделать вдох полной грудью. Почему-то. Будто бы мог отравиться. — Может, и то и другое. Он улыбнулся. Как улыбаются христианские мученики на иконах. С предчувствием неотвратимой катастрофы и бесконечным смирением перед неизбежным. — Вы же знакомы с правилами игры в го, не так ли? — Довольно поверхностно. Госпожа Мисима склонила голову к плечу. В длинных черных косах тонко звякнули серебряные колокольца. Предгрозовой порыв ветра трепал край ее пёстрого кимоно, но сама она казалась недвижимой — незрячие глаза впивались куда-то за линию горизонта, куда Дамблдору не было хода. — Неся потери в одном месте, можно получить равнозначный или лучший результат от комбинации в другом. Но если всякий раз вы выбираете единственную стратегию, не привнося ничего нового. На что вы рассчитываете? Честный ответ звучал бы так: я рассчитываю на то, что бремя принятых решений ляжет на того, кто играет в нападении. Его молчание заставило Мисиму улыбнуться. Провидица повернула голову. В ее глазах, глубоко за перекрывшей радужки молочной пленкой, Альбус увидел первые вспышки молний раньше, чем они рассекли небо над их головами. — Я не пытаюсь вас подтолкнуть, Широ-сан. Но мне любопытно. Неужели после всего — вам есть что терять? <…> Удар горчит за переносицей как на вдох острая приправа. В его реальности ссоры над гробом сестры не случилось, но он видел этот инвариант реальности в своих кошмарах чаще, чем хотелось себе признаться. Боль иллюзорна. Альбус почти её не замечает, зато отчетливо запоминает ощущение, с которым голова откидывается назад, и как зубы сминают щеку, — так душат боль, ту, другую, что запускает когти ему между ребер, готовясь рвануть настежь, как полы аберфортской куртки. Ветер треплет её, как тряпку на флагштоке. Обещание хрупкого семейного мира втоптано в грязь. Пока кровь капает на землю, а после — бежит между обтянутых кожей перчатки, Альбус думает о чем угодно, кроме сцены, что разворачивается на его глазах. Он смотрит на Аберфорта, не узнавая потемневшее от скорби, заострившееся лицо. Тот встряхивает рукой будто ошпарился. Или коснулся чего-то, чем брезгует. Эта мысль Альбуса совсем слегка (истерически) смешит, потому что почти вся работа по хозяйству лежала на плечах брата, и в двенадцать лет Аберфорт уже умело держал в руках топор и рубил головы курам. Видит бог, брезгливости ему не доложили при рождении. У Эйба бешено, как у быка раздуваются ноздри, и глаза после бессонной ночи у него совсем алые. Радужки в сетке лопнувших сосудов смотрятся дико, как гималайские голубые маки посреди красного песчаного пляжа. — Знаешь, — хрипит Аберфорт. — Лучше бы ты сдох. На чёрной коже перчатки не видно крови, но что-то горячее бежит от носа до подбородка, горько и солоно; как летний дождь, когда подставляешь ему лицо. Только, наверное, это не должно быть так больно. Нос печёт. Переносица кажется хрупче сахарного леденца. Дамблдор боится ее тронуть, чтобы не сделать хуже. Альбусу видно, как от толпы отделяется Дож. Он идет к ним наперерез, перемахивая через низкую кладбищенскую оградку, чтобы срезать путь. Дамблдор останавливает его взмахом руки. Его взгляд наполнен той фальшиво-сочувственной жалостью к другим, которой Альбус никогда бы не простил, будь она направлена на него. Аберфорт чернеет лицом, понимая, что сейчас прозвучит, и рычит: — Избавь меня от этой сопливой чуши. Он сплевывает желчь в траву. Альбус сдергивает зубами перчатку, чтобы ощупать сломанную перегородку, когда сбоку его слепит белая вспышка колдокамеры. Последнее что он запоминает — обеспокоенное лицо Дожа, маячащее вдалеке бледным пятном, широкую спину удаляющегося Эйба и черную дыру в земле, вырытую под маленький подростковый гроб. Неслучившееся неизбежное; Когда Альбус приходит себя в своей реальности, он замечает, что край его наволочки насквозь пропитан кровью. <…> В его реальности, столь не похожей на те, что приходили к нему в видениях, Ариана мертва для всего мира, кроме Альбуса Дамблдора и Генри Поттера, спрятавших её в больничном крыле лондонской психбольницы. Его переносица цела, потому что не случилось знаковой ссоры; Аберфорт находился в Хогвартсе, когда пустой гроб клали в землю. Маленькая церемония для маленькой и фальшивой смерти. И белые лилии к надгробию. Он хотел бы, чтобы она умерла сама. Не на его глазах. Просто ушла из его жизни; стёрлась призраком позапрошлого рождества. Малодушие или трусость? Наверное, поровну и того, и другого, и простая в сущности истина: жизнь дана живым, в то время как Ариана была приговорена от рождения. Возможно, в нём просто говорила усталость. Его душил этот дом. И эта полумагическая бедная деревня, в которой только и оставалось что корпеть над книгами и дышать чердачной пылью, потому что в остальное время Альбусу хотелось застрелиться от скуки. Геллерт был его отдушиной; окном в мир древней магии, где не существовало неврозов и больных сестёр. Где у него было что-то своё. Мечта; цель; далёкая от чистки загонов для скота и неблагодарного крестьянского труда. Он не думал о мести, пользе для общества, о вкладе в науку он не думал тоже. Его пьянила сила. Но он не смел признаваться в этом даже себе, потому что в глубине души всегда понимал. Он — не такой, каким хочет казаться людям. Не такой, каким был в глазах Дожа. И никогда таким не будет, сколько бы ни было вокруг него лжи и заблуждений. Извечная (почему-то тревожная) мысль: кем я буду, если поставить передо мной зеркало? <…> — Ну и кто же я, по-твоему? Провидица безошибочно находит его руку в кромешной темноте. «Человек. Всего лишь». От этого простого ободряющего жеста (чужие пальцы невесомо касаются костяшек), его пробирает смутным дежавю. Альбус боится заглядывать в глаза пророков. Взгляд убегает под ресницы; можно убедить себя, что ему показалась, но клятва тяжела, и цепочка натирает ему шею, словно он — вол, тащащий за собой тяжеленный плуг. Старые чувства тяготили, как осыпающийся дом в два этажа, хмурые взгляды брата исподлобья, как рутина и трясина быта в лондонской глуши, которые он с детства ненавидел. «Мне любопытно, что ты выберешь на этот раз». <…> «Себя». <…> Пламя Алого Феникса всегда голодно. Оно выплёскивает из себя жар, как разбуженный вулкан — лаву; в нём плавятся целые промышленные районы. В начале тридцатых британцы глотают горький смог революции. Взрывы на заводах тяжелой техники списывают на террористов и ирландскую республиканскую армию. В лондонских газетах замалчивают истинное число жертв. Альбус успокаивает себя тем, что кровь — необходимый откуп ради мира, хотя мир войной пытаются выиграть только диктаторы. Он перестает читать газеты; забывает про скучно-британские серые костюмы; он носит алое и золотое, хоть рыжим это совершенно не к лицу. От дыма и заклятий погибнет меньше людей, чем от пуль, убеждает себя Дамблдор, и если эта история еще не написана, в ней все может кончиться иначе. Когда Алу не удается приглушить совестливый голос шестнадцатилетнего мальчишки, ему помогает мак и алжирский давамеск. Дамблдор думает, что с новым мессией облик войны и мира действительно может измениться. Что человечеству нужен не деспот, а пастырь. Наверное, поэтому его речи с трибун так похожи на проповеди священника в церкви. Это извечная притча про змея и заклинателя. Кому-то суждено очаровывать, а кому-то — подпадать под чары; Альбус перебирает крупные бусины черно-белых махотокоровских четок, зная, что в этой точке реальность расходится, создавая миллионы похожих, едва отличимых, где он живёт, любит, ненавидит, предает, погибает, и так круг за кругом, в цикле множества перерождений. Когда думаешь об этом, отдельно взятая жизнь кажется всего лишь одним из отражений. Куском неба в разбитом зеркале. Она просто перестаёт что-либо для тебя значить. Любопытно, как это выносил Геллерт? Альбус вскидывает в воздух палочку, собравшаяся у подмостков толпа отвечает ему экстатическим ревом, и проблеск знакомого лица в общей толчее больше не колет ему сердце; в воздухе дрожит его сила и его жажда. <…> Пожалуй, мир еще не видел мессии страшнее.