***
– Хм… Какая напыщенная. Невысокая девушка с чудны́ми зеленоватыми волосами разглядывает обрывки бумаги так, словно в них был какой-то скрытый смысл, величайшая загадка, и я невольно усмехаюсь. – Главное, исключительно точно подмечено. Девушку звали Хризолит, но я обычно звал ее своей музой или просто Хризой. Имя я выбрал сам, не от богатой фантазии – просто первое, что пришло в голову, глядя на ее блестящие волосы, а знакомство с ней было чистой воды случайностью: проще говоря, я выиграл ее в карты, не зная даже, на что играю. Я дал ей дом, просто из жалости к юной девушке. Думаю, было это неплохим решением. На тот момент ей было 15, но ее взгляд уже был совершенно осмысленным и полным ненависти к этому грешному миру. Все как я люблю. Пока я делаю набросок для своего следующего заказчика, коим был доселе незнакомый мне Бог, Хриза тихонько садится на каменный подоконник и играет на скрипке. Пальцы у нее тонкие и почти белые, и отсветы цветного стекла делают ее кожу похожей на холст для этих красок. Всякий раз, когда я порываюсь нарисовать ее, она ломает мои карандаши, а всякий раз, когда решаю собрать её портрет без наброска – крошит осколки в порошок, сыпля всякими проклятиями. – Пообещай мне одну вещь. Ее звонкий голос эхом отражается от стен. Я знаю, о чем она попросит. – Что именно? – Пожалуйста, никогда не делай меня стеклом. Я смеюсь от того, насколько по-дурацки это звучит, но смех не достигает моих глаз. Ах, не так уж и смешно. – Не слишком ли громкое выйдет обещание? – Смею напомнить, что кое-кто завещал в случае своей внезапной смерти сделать ему прозрачный гроб в виде витража, каждый элемент в котором должен отличаться от других по оттенку. – она фыркает. – Интересно, кто бы это мог быть. – Кхм, ладно… Спорить с ней бесполезно, я в курсе. Кое на что я эту мрачноватую особу все-таки уговорил. Объясню поподробнее. Хриза по обыкновению одевалась очень просто и чаще в брюки, чем в платья. Я видел, как ее передёргивает от мужских взглядов на ее открытые плечи, ключицы или колени, которые, до того, как я приютил ее, всегда подчеркнуто бросались в глаза. Ее острые, неправильно-ломанные черты были тем, о чем почему-то мечтали многие девушки, но я знал, что она хотела лишь спрятаться, скрыться, потеряться, и чтобы никто никогда больше не мог до нее дотронуться. В итоге, получив долгожданную свободу, она первым делом коротко постригла волосы, пожалев только длинную прямую чёлку, переоделась в мешковатую рубаху с длинными рукавами и в широкие штаны. Теперь ее прелестная фарфоровая кожа была видна лишь на руках и лице. Она никогда и не доверяла мне. Она одёргивала руки, стоило мне предпринять попытку коснуться, даже когда в том была действительная необходимость – когда она не слишком удачно упала с лестницы, или когда нужно было передать ей какую-нибудь вещь. Кажется, единственный раз, когда я почувствовал ее тёплые пальцы был, когда я порезался, работая со стеклом. Я даже не заметил – в моей работе это было привычным делом, но кровь слегка капнула на пол, и своим тонким слухом она это услышала... Хриза опустилась на колени рядом со мной и приложила салфетку к моей руке. Я хотел было сказать ей, что это просто царапина и беспокоиться не о чем, но она резко оборвала меня, не изменившись в лице, и даже перевязала рану бинтами. В ту ночь я слышал, как она плачет. Впрочем, не буду отступать так далеко, вернусь к ее одежде. После того случая я очень долго пытался придумать способ ее отблагодарить, но не мог придумать, что же могло ее порадовать? От портретов она наотрез отказывалась, а витражи – единственное, что я умею. Мне пришло в голову собрать ей украшение из стекла, коего у меня накопилось непозволительно много, и я приступил к работе. Порезав все пальцы в попытках сделать осколки тоньше, спустя день я наконец взял в руки свое хрупкое творение, блестящий на свету золотистый цветок, вырезанный по всем параметрам… Когда я увидел ее реакцию, я сразу понял – какой же я, черт возьми, идиот. Она желала избежать лишнего внимания. Я сделал ей самую яркую и безупречную заколку, какую можно было себе представить. Без лишних слов, она швырнула подарок об пол и заперлась в своей комнате. Кажется, в ту ночь я тоже плакал. А ещё спустя день она постучала в мою комнату, опустилась на колени и закрыла лицо руками, шепотом умоляя вернуть все, как было. И мы вместе собрали осколки обратно. С тех самых пор Хризолит носит в волосах золотую хризантему.***
Молодой юноша с густыми зелёными глазами. Я долго ломаю голову над тем, из каких таких стекол я должен собрать его кривую черную чёлку так, чтобы его обитель не выглядела слишком темно и мрачно… Но Божество одергивает меня, сообщив, что «мрачно и темно» его более чем устраивает. Как мастер, я прислушиваюсь к его просьбе. Как художнику, мне больно на это смотреть. Имени своего он мне тоже не сказал. Я знал лишь, что он младший в Семье и убивает со скучающим лицом. Делая набросок его скучающего лица, я ловлю себя на мысли о том, что не буду удивлён, если он прямо сейчас воткнёт в меня катану. Он наброском оказывается вполне удовлетворён – точнее, я не уверен, что он вообще на него смотрел, может быть, кинул взгляд и пожелал уйти как можно скорее. Не то чтобы я против, меня его компания тоже не особо-то радовала, но всё равно как-то горько, что ему совсем наплевать. Я сажусь за станок и нарезаю стёкла под привычный перезвон. Какими бы замечательными не были мои инструменты, руки все равно режет, и я кусаю губу. – Что, снова клиенты? И двух дней не прошло. – Хриза входит так тихо, что я не сразу ее замечаю. Она выглядит слегка нервничающей и печальной одновременно. – Нынче большой спрос, хе-хе. Что-то случилось? Она мотает головой так быстро, что вполне очевидно – что-то явно случилось, но говорить она не хочет, а я не хочу на нее давить. – Я уйду из обители на пару дней. – сообщает она так невозмутимо, словно это было ожидаемо после всех тех лет, что она провела здесь едва ли не в изоляции, выходя только в сад. Она не спрашивает – она говорит утвердительно. – Хмм. Ладно, я же не держу. Но возвращайся скорее, пожалуйста, я не могу без тебя работать. Мои витражные потолки причудливо отражаются в ее глазах. Она глухо, сдавленно смеётся и быстрым шагом покидает комнату. Это было последнее, что я о ней помню.***
Я пробираюсь сквозь обломки и чувствую, что готов разрыдаться прямо здесь. Мое прекрасное творение… два моих прекрасных творения… Цветные стекла рассыпаны вперемешку с кусками мраморных полов и стен, но большинство из них превратились в стеклянную крошку. Я сажусь где-то среди них и поднимаю голову, сглатывая слёзы и пытаясь осознать то, что здесь произошло. Я слышал о том, что иногда принять факт смерти близкого человека сложно. В моем случае это было не так. Когда мне рассказали, как Хризолит умерла, у меня не было сомнений в том, что именно это и произошло. Не мог человек, трижды инсценировавший яркую, эксцентричную собственную смерть, сделать ее такой глупой в этот раз, просто не мог. Да и зачем бы? Зачем вообще? Я подбираю уцелевшие осколки. Услышав, что Божество, жившее здесь, больше никогда сюда не вернётся, а храм слишком ветхий и вот-вот рухнет, Хризолит не хотела меня расстраивать. Она пришла сюда одна и складывала в карманы трескающиеся детали витража, только чтобы я мог восстановить его. Ей всего лишь не повезло, что она осталась похоронена под моим стеклом. Под картиной, которой я так гордился. Я ненавижу ее. Ненавижу хрупкое искусство, что не выдерживает времени, ненавижу Хризолит за ее безрассудство, за то, что она любила меня. Она не пыталась убежать. Ее тело было найдено лежащим на полу, изуродованное, изрезанное и такое же хрупкое. Не глядя на волосы, едва ли ее можно было опознать. Хризолит закрывала своим телом золотую хризантему, подаренную мной, и чудом спасла её. Хрупкие, хрупкие цветы, хрупкое стекло, хрупкие зеленые камни… Я не знаю, что мне с этим делать. Я сжимаю заколку в руках и намереваюсь ее раздавить, но мне не хватает сил. Ей была дорога эта вещь? Мои прозрачные слезы стекают по щекам и бьются об холодный пол. Я ложусь рядом, закрываю глаза и жду, что будет дальше. Дальше ничего не будет. Я реалист. Я легко могу создать мир, в который никогда не поверю. Я легко могу поверить в то, что никогда не могу создать, и я никогда, никогда не сдерживаю обещаний. Да, я ненавидел себя особенно сильно, когда отблески стеклянных потолков падали на мою кожу, а мои глаза видели свет так тускло, что лучше бы не видели вовсе. Верно, я не сдерживаю обещаний. Через пару дней я понимаю – если я сдержу свое слово, я ее забуду. Если я сдержу свое слово, я больше никогда ее не увижу. Я потерял ее, я не хочу, не хочу потерять ее снова! Я сажусь за станок и режу стекло. Мои пальцы все в крови, за работой я забываю об осторожности. Никто больше не забинтует мои руки, никто больше не будет меня отчитывать. Я продолжаю плакать от боли и бессилия, и почему-то мне кажется, что я обязательно, обязательно умру. Такие ли… глаза у нее были? Я не помню. Так ли она улыбалась? Так ли она плакала? Я не помню. Я просто рисую, снова и снова и снова и снова и снова, и когда мне мерещатся шаги и звуки скрипки, я понимаю, что совсем обезумел. Почему она не дала мне нарисовать ее раньше? Почему она не хотела, чтобы она всегда была у меня? Хотела ли она сделать меня несчастным? Витраж готов. Я не могу представить, сколько крови и слёз в него вложено, но теперь я уверен, что это лучшее, на что я способен. Мучимый жаждой, я выпиваю бутылку воды залпом. Два дня я не ел, не пил, не спал. Жажда не проходит. Я заставляю себя встать и едва не падаю. Мои шаги торопливы и болезненны, и, осознав, что именно я упустил, я перехожу на бег. В разрушенной обители, под обломками, там, где нашли Хризолит, я нахожу надпись, выложенную стеклом. Ее последние слова. «Картина, созданная твоей кровью, Искусством никогда не станет.» Единственное данное ей обещание я нарушил. Теперь не знаю я, куда мне себя деть.***
Между тем я каким-то образом умудрился дожить до лета. Погода стояла безветренная; едва я выходил на улицу, мне казалось, что я могу сгореть заживо. Я зеваю и прохожу через весь сад, сорвав с дерева пару вишен и тут же закинув их в рот, затем прохожу через колючую ограду, оставив ворота открытыми нараспашку. Приятно иногда довериться этому миру. Я иду выполнять свой последний заказ. Уже пару месяцев не прикасаясь к станку и даже к карандашу, я поначалу собирался отказаться, но, услышав суть заказа, передумал. Набросок был сделан когда-то давно и еще не мной, на картине были две сестры в вишнёвом саду. Глаза старшей сестры были приоткрыты, хотя от жары ее, видимо, слегка клонило в сон; младшая же уже мирно дремала у нее на плече. Милая картина, ничего не скажешь, но сделана еще до войны. Витраж заказала у меня младшая из них. Старшей сестры тогда не стало, и девушка осталась одна со своей обителью и своим народом. Услышав эту историю, я невольно почувствовал, что что-то внутри меня с ней очень-очень связано. Я сделал это ради себя. Я шёл долго и вскоре остановился отдохнуть в тени того самого вишнёвого сада, простиравшегося на большое расстояние от самой обители. Каково было мое удивление, когда я понял, что был там не один. Чуть поодаль сидела, приобняв себя руками за колени, маленькая девочка. У нее были поседевшие, почти белые волосы и довольно мрачные чёрные глаза, которые, не отрываясь, смотрели на меня. У меня вдруг появилась мысль. – Милая, почему ты здесь одна? Не играешь с другими детьми? Девочка смотрит на меня как-то слишком серьёзно, а затем коротко, ледяным тоном отвечает: – Другие дети с Цианид не играют. Но Цианид сама не хочет с ними играть. Они глупые. Это такая привычка – говорить о себе в третьем лице? Ну, что уж. – Ах… понимаю. Скажи, Цианид, тебе нравятся цветы? Она хлопает длинными ресницами. – Цианид никогда не дарили цветов. – Но она хотела бы? Девочка, чуть помедлив, качает головой. – Цианид любит цветы, они красивые. Но они быстро вянут и засыхают. Я широко улыбаюсь и достаю из кармана заколку. – Этот не завянет. Она крутит мой подарок в руках, осторожно проводит маленькими пальчиками по лепесткам, и, когда понимает, что от их холодной поверхности золотом отражается солнечный свет, ее глаза тоже загораются. Она не улыбается, но кивает. – Помогите закрепить его, дяденька. Хе-хе, ни «пожалуйста», ни «спасибо», зато я внезапно почувствовал, как старею. Ну и подумаешь. Я закалываю хризантему ей в волосы, сглотнув комок в горле, и снова улыбаюсь. – Тебе идёт. Я сглатываю комок в горле, но на моих губах улыбка. Я бегу сквозь весь сад, едва касаясь земли, и мне кажется, что нет никакой разницы в том, умру ли я сегодня, завтра или никогда, и нет никакой разницы, если завтра не станет этого сада, если завтра не останется ни одного витража. Нет никакой разницы, если больше никогда не будет жарких и солнечных дней. Если больше никогда не будет прохладного ветра и ясного неба. Ах, как же мне хорошо! Как же мне все равно! Я оступаюсь и едва не падаю, но кто-то ловит меня в объятия. – Спасибо, Хриз… – я осекаюсь. Конечно, это не она. Владелица сада смотрит на меня слегка рассеянно, но затем смеётся и обнимает. И это было больнее, чем любые царапины на моих руках. – Не за что, мастер светоч. Ее руки не такие нежные, как у Хризолит, скорее, грубые и потёртые, как у меня самого. – Простите. Я сижу в тени большого дерева, которое одно, почему-то, не вишня. Богиня оставляет меня одного, пока я перечерчиваю набросок, разбивая его на небольшие геометрические фигуры, дабы после вырезать по контуру стекло. Она стоит по другую сторону дерева, прислонившись спиной к его стволу, и она смеется и плачет одновременно. И я плачу тоже, но закрываю глаза рукавом, чтобы не намочить бумагу. Ровные, ровные линии для неровных мыслей, неровных шрамах на руках и больших хризолитовых глаз… Моя работа была окончена, мне ничего не оставалось. Я бью стекло с таким удовольствием, потому что знаю – в нем никогда не было необходимости. Россыпь красок блещет среди моей крови, когда я собираю вещи и оставляю свою обитель с крошащимися потолками в тишине и безмолвии яркого вечера. В пустой комнате слышится смех и чьи-то слёзы сладко растекаются по полу. Потерянные, больные души в росчерках стекол прячутся и звенят, и никогда никому не коснуться их. – Тебе идет. – смеётся зеленоватый осколок и бьётся, бьётся со звоном в хризантемах небесных звёзд. – Прощай, светоч. – вторит тихонько рубиновый отблеск кровью исчерченных стен. – …Цианид… никогда не дарили цветов... «Пора возвращаться домой», складываются в слова отблески стеклянных потолков.