Мёртвые глаза

«Вы ненавидите этот мир и хотите разрушить его своими руками?», — не в первый раз ему задают подобный вопрос. Подбирать слова стоит осторожно, вдумчиво — никогда прежде его не заставляли быть предельно честным. —…Не знаю, — уклончиво отвечает он, несмотря на ответ, давно ему известный. Ещё тогда, где-то на стыке его печального детства с безбашенной юностью, в самом конце отрочества в миг, когда его превратили в раба, он осознал, что возненавидел этот мир. Каждую частичку этого белого света, который теперь был так не мил его озлобленному юношескому сердцу. Мир, который с самого начала словно насмехался над ним, играясь с его судьбой как только вздумается: он родился в опустошённой Сигонии, но был благословлен своей богиней; он выжил в кровавой бойне, но навсегда лишился сестры и свободы; ему всегда везло в игре, но он никогда не мог сбежать. Иронично, не правда ли? Сейчас он смирился, вырос и конечно стал понимать, что вины вселенной в произошедшем не было. Со временем бушующий огонь, опаляющий любого, потух, оставляя после себя лишь жалкие тлеющие угольки. Однако оставить прошлые обиды так и не смог — помнит ведь, с какой лютой ненавистью, он смотрел на окружающий его мир. С какими горящими глазами он желал впиться своему хозяину в глотку. Да кому угодно, кто смотрел бы на него свысока! Лишь бы выпустить томящуюся грудине злобу. Забыть попросту не может — воспоминания обязательно вспыхнут разрушительным пламенем в его голове тогда, когда он не будет этого ожидать, когда позволит себе расслабиться. Когда подумает, что больше не тот, кем был раньше. *** Парень инстинктивно распахивает глаза и дёргается всем телом, когда чувствует, что падает. Его дыхание сбилось, а сердце колотится в груди, отдаваясь неровным пульсом в ушах. Он пытается сглотнуть, вспомнить, что его тяготило во сне. В горле пересохло, язык будто наждачка — трётся и раздражает чувствительное нёбо. Он тяжело, со слышимой трелью дрожи, выдыхает. Прикрывает глаза. Вдох и выдох. Напоминает себе, что нужно сосредоточиться на ощущениях — мягком одеяле, шёлковой пижаме, лёгкой и тонкой простыне… Вдох, выдох. Пот на коже, вязкость слюны, зуд в кончике носа… Вдох. Выдох. Тревожная пустота в груди, тихий звон в ушах. Он разочарованно впивается ногтями в лёгкую простынку, практически разрывая её от досады, когда паника на отступает. Дрожаще выдыхает зажатый в лёгких воздух и проводит кончиками пальцев по ткани. Ему нужно ещё немного времени, всё хорошо… Теперь, когда получилось немного прийти в себя, парень ощущает, насколько глубоки мешки под глазами на истощённом переработками лице — чувство это не самое приятное, стоит признаться. Тело налито свинцом, беспокойство всё ещё неприятно щекочет желудок, глубокая усталость давно поселилась в его костях — ничто из этого не помогает справиться с ночными кошмарами, терзающими израненную душу. Какой это уже раз за последний месяц? Неделю? Может быть, третий? Пятый или десятый? Сколько раз его вечера повторялись по одному и тому же заезженному сценарию, в котором он пьёт успокоительные, молится на спокойный сон, а потом просыпается от бесов в его голове? Утомлённый взгляд падает на электронные часы, яркий свет, прежде проигнорированный, теперь неприятно режет глаза, заставляя поморщиться. Всего четыре часа утра — он не проспал и часа. С разочарованным вздохом, он проводит ладонью по лицу и, собираясь с силами, поднимается на ноги. У него завтра тяжёлый день, стоит хотя бы попытаться уснуть ещё раз… А перед сном — он плавным движением шаркает на широкую кухню — можно и побаловать себя стаканом холодной воды. Не проходит и десяти минут, как в его руке уже покоится прохладный стакан, который он тут же опрокидывает в себя с мастерством заядлого алкоголика, пока его пустые глаза задумчиво пялятся на странновато сгущающиеся тени прямо у двери на кухню. Он хмурится. Разве тени здесь всегда так падали? Окно, окинутое сомневающимся взглядом, не даёт никаких ответов, поэтому тот без особого энтузиазма и, видимо, инстинкта самосохранения, бредёт прямо к тёмному пятну, которое тут же рассеивается, стоит парню моргнуть ещё пару раз и сделать несколько шажков. Он мотает головой, беспокойно выдыхает холодный воздух и приобнимает себя за плечи… У него… у него всегда было так холодно на кухне? Беспокойство вновь вцепляется в его сердце, он отмахивается и старается лишний раз не думать, чтобы не провоцировать лишнюю паранойю. Тот быстро выходит за двери и всего через пару секунд с леденящим ужасом застывает на месте: весь коридор был покрыт не то мраком, не то непроходимыми сгустками бездны, тянущимися по стенам, полу и потолку длинного-длинного коридора. Которого, кстати, в помине не было в его апартаментах. Один только его вид заставлял поджилки парня трястись. Он неверяще усмехается. Звук выходит сухим и надломленным, граничащим с чем-то безумным и истеричным. Кажется, у него скоро начнёт дёргаться глаз от того беспокойства, которое он ежедневно проживает. Чёртовы сеансы психотерапии, таблетки и проработки не помогают. Ему нужно… Ему нужно убираться отсюда к чёртовой матери. Однако оторвать ошарашенных глаз от черноты он не мог. Чем глубже заглядывал, чем дольше вглядывался в беспросветный мрак, тем больше ужас иглами скрежетал в его груди. Он не успевает опомниться, как чувствует, что ноги своевольно несут его тельце вглубь устрашающей тьмы, словно заворожённого. Парень не может ничего с собой поделать — лишь продолжать шагать в неизвестность с широко раскрытыми глазами и тремором рук, пока не уткнётся в загадочную белую, будто бы мел, дверь. Тени-отростки прямо так и роились из-под её щелей. Кажется, они уже перекинулись и на него, если можно было судить по тяжести и неприятному зуду в окоченевших ногах. Он с трудом осознаёт, что затаил дыхание. Этакий момент передышки… Его рука сама тянется к ручке, быстро поворачивает её и раскрывает дверь. Мигом на парня обрушивается ещё большой озноб, практически заставивший его свалиться на колени, если бы тот не успел схватиться за несуразно отбеленный косяк двери. Он морщится от морозного, разряженного воздуха, старается прикрыть лицо руками, однако больше его поражает не это — а чувство искрящейся ненависти и злости, мигом охватившей каждую унцию его существа. Он невольно стискивает зубы, ему кажется, что если он проведёт в этом месте ещё хоть пару секунд, то просто взорвётся от нахлынувших эмоций. Страх переходит в злобу, злоба в ненависть, а ненависть в тошноту и навязчивые мысли… (О, как было бы приятно сейчас впиться кому-нибудь в шею, выбить пару зубов или вогнать нож в печень.) Нет, подождите, нет-нет, это не так. Он не хочет никому причинять вреда! Он не хочет никого убивать! (Какими бы заливистыми были их крики, как дрожали бы их тела от мучений и нестерпимой боли) Что происходит? Откуда вся эта беспричинная ненависть, возникшая из ниоткуда? Он уже давно смирился с несправедливостью этого мира и со своей незначительностью! (Как бы сладостен был звук и ощущение трескающихся позвонков под его пальцами, а как восхитительны закатывающиеся глаза и пена во рту от крепкой хватки на чужой шее.) Это не его мысли, он уже давно не так жесток. В нём уже давно нет того огня… Он уже не хочет мстить и убивать. Он уже давно не… Что, чёрт возьми, происходит, почему его мысли путаются и— Прежде чем он успевает ещё глубже потонуть в жутких фантазиях, до его отдалённого разума доносится чей-то булькающий хрип… Почти такой же, какой бы он не спутал ни с чем — предсмертный, сладостный в своей беспомощности и скоротечности. Почти такой же, какой навсегда застрял у него в подкорке сознания ещё с юношества… Нет, этого просто не может быть! Он же был один в этой комнате, верно? Верно же? Парень распахивает глаза. У него перехватывает дыхание, когда он встречается глазами с тем, что поджидает его в тени. Перед ним предстаёт он сам — Авантюрин. Нет, если задуматься, то в то время он был ещё Какавашей — мальчишкой, у которого забрали имя и свободу. Молодой, ёщё совсем подросток, с только недавно выжженным клеймом на юношеской нежной шейке. В его руках, в его собственных окровавленных руках, окроплённый в чужой крови нож. И эти глаза, о боже, эти безжизненные, ужасающие глаза, смотрящие в душу своей взрослой версии. Тени, которые отходили от молодого тела, обволакивают и глубоко оседают на его лице, делая картину и так мерзкого убийства ещё более тошнотворной. Он помнит этот момент. Такое не забудешь. Его первое самостоятельное убийство. Первая проба пера. Сомнение в его голове, разлад с самим собой, разъярённая злоба по отношению к своему хозяину, и кровь, кровь, кровь... так много крови. На полу. На нём. На руках, ноже, лице и волосах. Зияющая дыра в груди мужчины… Кажется, он тогда нанёс больше тридцати пяти ударов, упиваясь ругательствами и мольбами о пощаде. Авантюрин помнит, как дрожали его руки; помнит, как его захлёстывала ненависть, своенравно вклиниваясь в тугой клубок запутавшихся, навязчивых мыслей; помнит, как пришёл к отчаянному выводу, что сделал бы подобное ещё раз, если бы ему позволили. Ему не жаль, он это заслужил. Ему не жаль, он сделал бы это ещё раз. Ему не жаль, он сгорит в аду со своим грехом, но ему не жаль! Ему было жаль детей, других рабов, против которых ему пришлось играть. Он помнит, насколько горько и несправедливо это было: у других, если так подумать, не было и шанса против маленького Какаваши со всей этой удачей на его стороне. Помнит, насколько жестоко это было. Словно бои без правил, где каждый готов был перегрызть другому глотку, просто ради призрачного шанса сделать ещё пару вдохов, прожить ещё пару тяжёлых дней в нищите и антисанитарии. Они и вправду были похожи больше на забитых животных, отчаянно бьющихся ради чужой выгоды, чужого веселья, чем на людей. Просто чтобы доказать, что они не бесполезны, что они всё ещё чего-то стоят. Выжить должен был сильнейший. Или хитрейший. Или просто более везучий. Неважно. Должен был остаться только один и все это прекрасно понимали. Каждая пара безумных, молодых и голодных глаз понимала это. Они смотрели друг на друга и видели лишь врага, которого скорее стоит устранить. Жажда крови, победы, превосходства… Флюиды витали в воздухе, душили слабых, навсегда оседали в сердцах сильных. Ему было жалко себя. Невольника, у которого отняли всё. Которого с детства приучали играть со своей жизнью, как с какой-то разменной монетой. Ещё тогда, когда он смотрел на других детей, уничтожающих себе подобных, он осознал, что ничего уже не будет как прежде; что он уже никогда не посмотрит на этот мир, на это небо и свои руки так, как раньше. Он не посмотрит на себя без этого едкого оцепенения и тошноты, пришедшей на смену панике и вездесущему страху. Не посмотрит на других без навязчивых раздумий, куда легче было бы ударить противника, чтобы ослепить его и забить до смерти в случае поражения. Без желания ставить, выигрывать и убивать, ставить-выигрывать-и-убивать, ставитьвыигрыватьиубивать— Пока не останется кто-то один настолько травмированный, прошедший через ад во плоти и мясорубку, что ему не останется ничего, кроме как продолжать идти вперёд ради себя и своей жизни прямо по головам, несмотря ни на что. Ему было жаль кого угодно, но только не этого ублюдка, который всё это начал. Который купил его, который заставил убивать, который заклеймил его вещью. Он должен был умереть, он должен был сгнить прямо у Авантюрина на глазах, он должен был— Чьё-то стрекочущее хихиканье внезапно пробивается сквозь пелену ненависти и воспоминаний, заставляя Авантюрина испуганно отшатнуться. Его искривлённое в отвращении лицо вновь встречается с глазами напротив. И, о, Какаваша улыбается. Широко так, задорно. Растягивая губы в ужасающей улыбке — животном оскале — оголяющей неестественно острые клыки в чужой пасти. Мальчик смеётся, странно-свободно, словно его шейные позвонки были сломаны, откидывая голову назад, чтобы заглянуть поглубже в лицо своей взрослой версии. Авантюрину кажется, что он слышит глухой скрежет трущихся друг о друга костей, тот старается не зацикливаться на этом. Он вообще старается не думать обо всём, что сейчас видит. Какаваша выглядят довольным, если можно было судить по непрекращающемуся хриплому, надломленному хихиканью, доносящемуся от его фигуры. От того, насколько сильно натянута кожа на его щеках из-за улыбки, Авантюрину становится не то чтобы жутко, скорее уже физически больно. Эти мёртвые глаза задорно превращаются в полумесяцы, а тени, пролегающие под скулами, как будто бы вдавливаются ещё глубже, если это было ещё вообще возможно. Клокочущий ужас в момент обволакивает его с ног до головы: оседает комом в горле, слабостью в коленях и беспомощностью во всём теле, когда он видит чужое, искажённое счастье. Впервые в жизни Авантюрин чувствует себя таким маленьким под чьим-то взглядом — буквально загнанным в угол зверьком, смотрящим прямо в пасть своему будущему потрошителю. Какаваша молча продолжает пялиться, ничего не предпринимая против чужака. Чужака, что поймал его на убийстве. Он просто продолжает смотреть. Смотрит и смотрит, пока Авантюрина не начнёт мутить от первобытного страха и неопределённости. «Это неправильно, что-то не так» — загнанно думает Авантюрин, позволяя своему дыханию сбиться. Он совершенно забывает, что ребёнок, совершивший безжалостное, жестокое убийство, уже находится далеко за гранью чего-то нормального. «Это неправильно, почему он просто смотрит» — продолжает запуганно размышлять Авантюрин, не замечая, что потихоньку начинает задыхаться. Он совершенно забывает, что страх неизвестности намного хуже и болезненнее, чем любая фобия в мире. «Это неправильно, почему это происходит именно со мной» — когда Авантюрин уже не дышит, мельком проносится у того в голове. Он совершенно забывает, что перед ним — его маленькая, разъярённая копия, презирающая и ненавидящая весь этот мир настолько же сильно, насколько и самого себя. *** Парень инстинктивно распахивает глаза и дёргается всем телом, когда чувствует, что задыхается. Его дыхание сбилось, а сердце колотится в груди, отдаваясь неровным пульсом в ушах. Он пытается сглотнуть, вспомнить, что его тяготило во сне. В горле пересохло, язык будто наждачка — трётся и раздражает чувствительное нёбо. Он тяжело, со слышимой трелью дрожи, выдыхает. Прикрывает глаза. Поджимает ноги и сворачивается калачиком. Снова кошмар. Снова эти мёртвые глаза.