*
Не бывает приёма пищи хуже завтрака. Чанбин заливает воду в чайник и ставит на конфорку, потом носится туда-сюда, изредка поглядывая на мигающие красные цифры на плите: ноль шесть два два. Последняя двойка превращается в тройку. Если мой желудок пустует, его не обязательно наполнять, и чёрная дыра в моей груди, поглощающая буквально всё после часа дня, с этим безмолвно соглашается. Кровавые лоскуты по её диаметру трепещут. Чанбин смотрит на меня озабоченно, стоя посреди комнаты. Обычно он пытается склонить меня к утреннему перекусу, но я не поддаюсь: отмахиваюсь и говорю, что тороплюсь, не двигаясь с места, однако. Мне интересно наблюдать за остальными; мукбанги тошнотворны и все звуки гиперболизированы, и фуд-порно само по себе явление отвратительное, именно поэтому реальность кажется серой, приевшейся и царапающей по сердцу, и я пытаюсь не забыть, каково это — жить не в мире эскапизма. Food-porno. Traxatьsя s edой. Sperma i slivki na vkus odinakovы. Lapsha i mocha tozhe. Меня рвёт и выворачивает наизнанку в университетском туалете. Курящие девушки даже не смотрят на меня, когда я акцентирую внимание на своём отражении в заляпанном зеркале. Вчера я слишком много съел на ужин, стараясь заполнить бездонную пропасть своей эмоциональной инвалидности, и тошнотные, развратные eroticheskie бич-пакеты не успели перевариться. Так и застряли в горле на всю ночь. Бич-пакеты — кто вообще ест эту хрень, созданную для свиней? Kto, esli ne I? Я пошатываюсь, цепляюсь покрасневшими от холода, мандража и столбняка пальцами за кафель, еле разворачиваюсь и натыкаюсь на одну из девушек. Растягиваю сгоревшие губы в улыбке и протягиваю правую руку — kotorой drochy po nocham i v vanne obщejitiя: — Приятно познакомиться. Всё ещё трясусь, когда поднимаюсь по лестнице. На запястье ручкой выведены цифры (кажется, сегодня мне дрочить будет другая рука, или не рука вовсе?), и я чувствую, как инфантильное существо внутри меня кричит, чтобы я вернулся в туалет и изнасиловал девушку (я не помню ни её имени, сказанного минуту назад, ни её лица) прямо там, у стены, чтобы она написала на меня заявление и изнасиловали уже меня.*
Я накачиваюсь кофе. Чан, сидящий по левую сторону от меня, монотонно повторяет, что я сегодня опять не засну. Я поворачиваюсь к нему, глажу его по волосам, смотрю ему в глаза и говорю: — Как же мне пиздец плевать. — Ну, сам виноват, — Чан пожимает плечами, — мозг развивается во сне до шестнадцати... Наверное. — Меня в шестнадцать изнасиловал отец, кстати. Пришёл пьяным домой, и у него на меня встал. А сам до этого хаял геев и утверждал, что ни у одного нормального мужика не встанет на другого мужика. — О-о-о, — Чан мгновенно забывает про кофе, и его панический взгляд мечется от-лектора-до-меня. Длинные худые — музыкальные! — пальцы придвигают к себе файл с расписанием, и он долго и настороженно, сведя брови на переносице и усиленно игнорируя моё существование, вчитывается в мелкий шрифт. — Ну… Бывают же такие отцы. А потом откуда столько разрушенных детством зумеров. Блядь, — упирается ладонью в лоб и шипит сквозь зубы, — вот это херня. Прости. Я дую губы. Извинения на пустом месте мне приятны. Я задыхаюсь в экстазе и плыву.*
Фуд-порно-лесбиянки-Ханыль-в-сотне-метров-от-вас. Я думаю о том, что сексуализация фруктов появилась не просто так и должен же быть какой-нибудь фетишист, который трахает клубнику или манго вместо вагины, или темноволосая дура, заменяющая отсутствие подходящего члена бананом. Кто вообще придумал сексуализацию неодушевлённых вещей? Кому это вообще надо? california gurls, we're unforgettable! we'll melt your popsicle! Я кусаю банан. Никогда не любил фрукты, но чёрная дыра проглатывает всё вне зависимости от калорийности. Мне нужно заедать голод по эмоциям и повышать сахар в крови. Мне нужно давиться, чтобы на несколько минут забыть о том, что в этом мире я лишний. Мне нужно есть. Мне нужно estь. Июнь в этом году холодный — при температуре двадцать три мои кости леденеют и превращаются в сосательные конфеты — и пасмурный. Я смотрю на высохшие жилы и пульсирующее солнце, огибающее здание общежития и ближайшие спальные районы, и люди под окнами нападают на оставленные великанами куски рафинада. Люди-муравьи. Люди-паразиты. Они грызут моё эго, разворачивают змеиное гнездо зависти и комплекса неполноценности, глумятся над моими недостатками, говорят «Джисон, ты лишний, ты ненужный, ты бесполезный, ты тратишь наше время, ты ненавидишь нас за то, что мы ненавидим тебя, ты не можешь принять факт собственной инвалидности, твой эмоциональный интеллект на нуле» и кидаются в меня глыбами сахара. Я стою и не двигаюсь даже тогда, когда песок под ногами забавно хрустит и на вкус сладкий. Vorona i saxar — eto sostavlуаущaya lubovo pravilьnogo pitania, da, Djison? Vorona i saxar — eto polezno dlя tvoix zybov. Мама в детстве готовила вороньи гнёзда, и один лишь их вид наводил меня на панические мысли. Куда дели ворону? Что стало с её детьми? Выплатят ли ей моральную компенсацию, или она так и продолжит бродяжничать с прицепом? А вообще я был крайне ненасытным в плане приключений ребёнком с утрированными эмоциями и поэтому с превеликим удовольствием поглотил бывший когда-то птичьим домом продукт. Съел все замаринованные годами воспоминания вороньих детей и не оставил ни крошки. В детстве я ненавидел есть. Сейчас ненавижу. Но мне необходимо что-то почувствовать.*
Я обжимаюсь с сегодняшней девушкой под лестницей — инфантильное существо, заглушаемое поверхностными, размазанными вздохами фразами «Ты знаешь, сегодня невъебейший день для траха» и «Просто самый пиздатый», кричит и бьётся о стенки выстроенных запретов в общении с девушками, — проникаю руками под блузу, шарю ладонями по телу и не могу прервать удушающую близость. На следующий день я опять же не вспомню чужие формы, имя, голос и продолжу вести себя деструктивно и заниматься промискуитетом. Глажу половые складки, кусаю бёдра, мажу языком, и слюна стекает по подбородку. Слюна вместо смазки — это негигиенично. Чанбин рассказывает мне об этом после моего предложения заняться сексом и смотрит печально-утончённо, словно в курсе всех моих внутренних коллизий. Внутри меня волной поднимается воодушевление: он не сказал нет. — Меня отец трахал без смазки, — я задумываюсь, и сердце гулко-гулко стучит в груди, будто фарфор об пол. — Кровь — это гигиенично? Природная жидкость. За окном цветёт холодный июнь сплошных разочарований. Пограничное расстройство настигло меня после шестнадцати; в девятнадцать, три года спустя, я уже не тот «прежний» Джисон, который жил сам по себе, и сейчас впервые понял, что я — отрицательный протагонист собственной жизни. Сигареты, алкоголь — в небольших, но летальных количествах, — красивые и не очень девушки, парни и ангельская пыль: в ход всё шло, чтобы заглушить зияющую пустоту, заменившую мне внутренности. «Прежний» Джисон воротил нос, когда рядом начинали курить, и ходил в распахнутых ветровках, не боясь так же открыться. «Этот» Джисон тоже открывается незнакомцам и старым-добрым друзьям, прекрасно, однако, понимая, что ни Чану, ни Чанбину не интересно слушать про изнасилования и самодеструктивную психологическую защиту. — Ох, Джисон, — Чанбин кривит рот, и я моргаю. Он продолжает стоять на месте, будто ему интересно успокоить меня и сказать — бесполезно, если честно, — что бояться не стоит (я не боюсь, я прорабатываю эту травму в глубине души, не выражая страх в своих действиях либо словах). — Ох, Джисон. Мне… Мне очень-очень жаль. Они с Чаном немного похожи, и я не могу выбрать одного из них (права выбора у меня нет, кстати). Svodnый brat porno. — Ты странный*
Вечером я разрываю грудную клетку безмолвными рыданиями, моя кожа идёт глубокими кровавыми сколами, и мясо, в запотевшем зеркале напоминающее красный слоёный мрамор, мешается с белёсыми костями. Плечи трясутся, глазные яблоки дрожат в нервозности, я пускаю в ванну кипяток и зажимаю ладонью треснувшие и сочащиеся губы. Всё тело пульсирует. Я понимаю, это глупо — рыдать из-за каких-то проклятых детских воспоминаний, осознания собственных неидеальности и некомпетентности, тошноты и затягивающей клочки разума чёрной дыры, но рыдаю, захлёбываясь переливающейся через край водой из-под крана — железной (возможно, это из-за моей крови) и невкусной. Стойкое чувство того, что я поступил неправильно, рассказывая про своё тяжёлое детство своим приятелям и нарушая всю праздную атмосферу своим настроем, дурманит меня, и мои колени дрожат. Durak. Турой durak. Shtob tы sdox. Меня больше никогда никуда не пригласят. Я рыдаю, давясь каким-то психозным смехом и протяжными всхлипами, и мне вдруг становится так безразлично за своё будущее и будущее этих двоих, везде ходящих за ручку и целующихся на кухне (я сам видел, стоя в коридоре у зеркала и не отрывая тяжёлого взгляда от фигур позади меня), что я цепляюсь за последний шанс вызволения из апатии: накрываю рукой член. Смесь крови, железа, возбуждения, эмоционального коктейля и вчерашнего бич-пакета мешается с головокружением, и я не ощущаю ничего, кроме абстрактных пальцев на бёдрах. Menя viebal otec v shestnadcatь let. Menя ebali do pomytneniя soznaniя. I ne soprotivlяlsя. Tvою matь. — Ты в порядке? — Сквозь шум воды и собственное дыхание я слышу голос. Чан? Чанбин? Плевать. — Ни хера. Хочу сдохнуть, — я отнимаю ладонь от губ и наблюдаю за тем, как по кромке воды расползается белое пятно. Белоснежные аквариумные рыбки мелькают вокруг моих ног и около поясницы, и их медленно засасывает слив. Кровь струится по носогубной складке. Кровь. Сперма. Klubnika i slivki. — Меня отец изнасиловал в шестнадцать. Чан(бин?) стучит в дверь, и я вздрагиваю. Кран приходится захлопнуть; на фалангах остаётся глубокий розоватый след от сколов. Свет психоделически мигает. Очередной аналоговый хоррор для наивных умов и промытых мозгов. — Мы могли бы поговорить, — говорит Чан(бин) и замирает в ожидании. Потом продолжает: — Только без твоих тупых и несмешных шуток. Я загребаю сперму ладонью. Мышцы ещё напряжены. Не хочется сдерживаться. Сегодня я ебал та-а-аку-у-ую бабу. Я откидываю голову назад, и пряди сразу же мокнут. Капли воды стекают по разорванным ключицам — чтобы почувствовать себя чистым, мне необходимо срывать мочалкой лоскуты кожи. Нет ПТСР? Никогда не видел меня злым или грустным? Я никогда не чувствовал себя полноценным: у меня отобрали какую-то часть меня, разжевали пустыми челюстями и выплюнули в лицо. Ту, которая отвечает за инстинкт самосохранения и self-care. Будь lubovь ангельской пылью, я хотел бы умереть от peredoza. — А потом я могу разбить тебе лицо из-за выпендрёжа, — вкрадчиво предлагает голос за стеной. Да, это точно Чан. От кипятка вздувается кожа. От кипятка всё холоднее ощущать на себе июньский воздух из окна. Теперь темнеет в восемь вечера, и сейчас солнце заливает комнату Чанбина. Воняет мылом и химикатами. Здесь точно не выживет ни одно насекомое. — С тобой не всё в порядке. Ты долбаёб, — на удивление мягко говорит Чан и берёт меня за руку. В какой-то момент я понимаю, что избиение откладывается, и расслабляюсь в объятиях. Меня качает из стороны в сторону, тошнота заполняет извилины мозга, и я хочу быстро и незаметно умереть. — С тобой далеко не всё в порядке. Ты понимаешь, ёбанный*
приветики, я соскучился ^_^
как дела? (14:38)
Я думаю о том, что писать бывшей (по моим меркам «бывшая» — это та, с которой я спал больше одного раза) — не самая лучшая идея, но пустота поглощает меня. Я подпираю голову руками и покачиваю ногами в полосатых чулках. Позади меня суетится Чанбин, изредка нарушая моё спокойствие и прерывая очередную песню TWICE, звучащую на повторе больше часа, чтобы похлопать меня по плечу и задать очередной уточняющий вопрос наподобие «Успокаивает ли тебя вид крови?». — Не то чтобы, — я морщусь, — мне просто становится легче, что кровь моя и я не настолько уебан, чтобы убить и расчленить свою бывшую, например. — Понятно. — Мне поднимает самооценку тот факт, что та бывшая, в присутствии которой я по ночам рассказывал про изнасилования, ни разу после «расставания» не сказала, что не желает со мной водиться, потому что я был с ней слишком груб. А потом эта же самооценка падает, потому что я уже больше недели нахожусь у неё в чёрном списке. как же ты меня заебал. забудь мой номер. забудь меня как личность и секс-игрушку.я скучаю :(
мой парень тебе жопу порвёт, если ты хоть раз мне напишешь, сука. — Ты сливаешься с партнёрами, потому что боишься, что в ином случае перестанешь им нравиться? Затем следует этап болезненной сепарации? — Чанбин наклоняется ближе, и я непроизвольно вдыхаю смрад химреактивов. — Мне так приятно, что ты меня понимаешь!! — скулю я, пока по экрану скользят оскорбления в мою сторону. — Я так тебя люблю!! Чанбин вздыхает, и у меня непроизвольно начинают дрожать губы и коленки. Я сплошное разочарование. Self-care мальчик это замечает, хмурит переносицу и кусает язык: пытается что-то сказать, но не может. Self-care мальчик на прошлой неделе вылизывал мою ротовую полость и ни разу не заикнулся про негигиеничность нашей маленькой затеи. Self-care мальчик ещё в мае целовал мои бёдра, поддеваемый чувством вины, которое я пробуждал в нём до этого. От self-care мальчика сейчас несёт холодом и дезинфекцией. Слюр на экране отвлекает его внимание, но я перехватываю его запястья и заставляю смотреть на меня. — Знаешь, мне так одиноко. Все мои отношения — грубая инсинуация. — М? — self-care мальчик шмыгает носом. — Ты когда-нибудь дрочил на своё отражение? — Нет. Я нормальный. Я хохочу во весь голос. Наверное, Чанбин сможет вывести все мои грязные самодеструктивные мысли из моей головы хлоркой, вот только это уже буду не я, а обезображенное подобие моего естества, шелушистая скорлупа, скверная клика, хребты насекомых. Yrodstvo. — Ты меня любишь? — Ошмётки губ методично двигаются под давлением настырного поцелуя. Чанбин прячет ладонь у меня в волосах, потому что не может отказать. Self-care мальчик заминается. — Я чувствую лёгкую эмоциональную привязанность. Меня всегда тянуло к таким развязным людям. Это завуалированное «нет», и я это прекрасно понимаю, задыхаясь костями, вставшими поперёк горла, в наполненной водой и кровью ванне и чувствуя себе неблагодарным волком из басни. Или это Библия? Плевать, если честно. — Твою мать!! — Во мне волной поднимается второе «я», прежний Джисон, и чуть повыше паха пульсирует боль, разрывая мои внутренности и сахарной дорожкой проходя по шрамам и растяжкам. — Твою, сука, мать!! Пустоту следует заполнить едой. Я трясусь и постоянно оглядываюсь на дверь, мешая разваренную лапшу, которую буду запихивать в себя силой. Я рыдаю и бью кулаком по столу, сам не зная, что меня расстроило сильнее: моя некомпетентность или невозможность слияния с self-care boy-ем (эту невозможность придумал я сам). Я давлюсь тошнотворной кашей, полощу бульоном рот и в конце концов понимаю, что трахаю себя едой. Меня toshnit. И vivorachivaet наизнанку. Я не заслуживаю любви.*
привет! встретимся?
я вас знаю?да, мы занимались сексом в университетском туалете, если ты помнишь.
нет, спасибо. Очень ты нужна. Я не буду умолять.прошу. мне нужно поговорить с кем-нибудь.
Мне не отвечают, и я в неизведанном экстазе прислоняюсь лбом к окну, ощущая внутри себя разлагающуюся тяжесть. Они с дырой существуют в милом симбиозе. Мне становится ещё хуже, чем было до этого. Меня рвёт желчью. Я тупо смеюсь от осознания собственной неполноценности. В шестнадцать лет у меня вырвали огромный кусок мяса. В шестнадцать лет меня изнасиловал собственный отец, и в девятнадцать я пытаюсь сконвертировать болезненные воспоминания в подобие пасквиля, чтобы не было так больно У М И Р А Т Ь. После смерти все смеются, да? После смерти всё хорошо. Антисанитария. Я мою руки с мылом, стараясь избавиться от грязевого налёта. Он никуда не девается. Сквозь слёзы мало что видишь. После изнасилования я почему-то не рыдал, как бы больно мне ни было. Просто поднялся и побрёл в ванную, чтобы смыть с себя м е р з о с т ь. Меня р в а л о кровью, я плевался собственным бесхребетным «я» в попытках искалечить «его» внутри себя. На следующее утро отец протрезвел. Я молчал, игнорировал, не просил подвести до all-inclusive школы (неблагодарная тварь, сколько денег они на меня потратили), прокручивал в голове дальнейшие свои действия, болтал с приятелями обо всём, что в голову придёт, а потом зашёл в тёмный переулок между магазинчиками и разревелся. Собственное бесхребетное «я» — а ныне инфантильное существо — твердило о том, чтобы я продолжал этот образ жизни. Такой… нездоровый. Мне были приятны извинения, мне была приятна денежная компенсация, и никакие барьеры, выстроенные у нормального человека, не мешали мне дальше замечать отца, словно ничего и не было. Мне было плевать, что никакой н о р м а л ь н ы й отец даже не посмотрит на своего сына в о т т а к. Я просто наслаждался ролью мазохиста, медленно превращающейся в нечто уже садистское: манипуляции, обещания одинокой старости, неконтролируемый гнев и пристальные взгляды. Тогда в с ё и началось. Мне дважды хотелось убить отца-насильника и мать, которая делала вид, что всё в порядке и мы счастливая семья с рекламных баннеров (ты должна была быть мне матерью, сука), — спустя год после изнасилования и сейчас. Сейчас мне хочется размозжить их пустые головы, чтобы они лопнули, как красочные воздушные шарики. Сейчас мне хочется сломать свои пальцы молотком. — Всё в порядке? — Чан напряжённо — готов наброситься — смотрит. — Не делай вид, что тебе интересно в сотый раз услышать «Ни хера, хочу сдохнуть». — Мы могли бы поговорить, — он нервно крутит стеклянные бусинки на верёвочке-браслетике и будто видит мой мозг: неожиданно испуганный взгляд сквозь меня. У Чана тоже проблемы. Синдром восьмиклассника, наверное? Лёгкий аутизм? Обсессивно-компульсивное, как у Чанбина? Точно не невротизм. Невротики боятся оскорбить кого бы то ни было и стараются показаться добрыми и хорошими. Как я. Чан постоянно ходит на цыпочках и пробуждает мои триггеры. Чан — не просто приложение к Чанбину. Чан больше напоминает фикцию, случайно забредшего в эту квартиру и решившего в ней остаться maniaka. И мне становится не всё равно; я думаю, что мог бы перевести э т о т разговор в нужное мне русло, не затрагивая триггерные темы, и мы поговорили бы о том, что тревожит именно Чана. — Мне кажется, ты не в порядке, — доверительным шёпотом утверждаю я. Чан дёргается. — Давай поговорим об этом?*
Чан курит? Я с лёгким недоумением наблюдаю за тем, как второй self-care мальчик трясёт картонную коробку и, перегибаясь через лестничные перила, смотрит вниз. Солнце 19:22 какое-то запотевшее и словно через стеклянную крышечку неровно отражает свет. Н е п р а в и л ь н о е. Я тоже курю — но я другой: злой и тупой. Не как эти двое. Далеко не как они. Мне хочется плакать. Мне хочется р ы д а т ь. Я с л а б а к. Я н и ч т о ж е с т в о. Чан говорит о том, что они с Чанбином поссорились, что Чанбин — тупой и зацикленный на чистоте уёбищный пидор, что если бы Чану предложили миллион долларов и ударить «своего лучшего друга», он бы и бесплатно ударил. Чан говорит-и-говорит-и-говорит, и какая-то часть меня радуется тому, что они не такие уж дружные «мы с Тамарой», а другая, более рациональная, прерывает первую и шипит, что это уродливо. Я хлопаю Чана по плечу и говорю совсем не то, что сам ожидал бы услышать в качестве дружеской поддержки: — Никогда не сдавайся! Сдаются только шлюхи, квартиры и слабаки*
Чан интересуется моими делами, и я ради разнообразия отвечаю ему «Всё нормально». Маленький мальчик-пидор. Чан одёргивает на мне свитер и тревожно смотрит в красные заплаканные глаза так, будто ему не безразлично, рыдал ли я всю ночь в ванной или просыпался в холодном поту от вьетнамских флешбеков шестнадцатилетия. Я гляжу на него с непроницаемым выражением лица и думаю о том, что хотел бы быть его маленьким мальчиком. Маленьким, беззащитным и беззаботным, лишённым взрослых и опасных ажитаций и глупых посттравматических стрессовых расстройств. Мне хотелось бы перестать волноваться в глубине души, раскручивать страшные сюжеты будущего и вечно рефлексировать, доводя себя до исступления почти забытыми кошмарами отрочества. Мне хотелось бы стать нормальным. Мне не хотелось бы быть лишним в этом мире. Чанбин смеётся в коридоре и называет Чана уебаном. Чан действительно уебан. И Чанбин тоже. Я закрываюсь в ванной, сверкаю стеклянными руками и бездонными марсианскими впадинами под глазами, вскрываюсь в тёмном углу и забиваюсь под плинтус. Бордовая сперма на бёдрах. Измываться над собой и превращать эпизоды своей жизни в ритме скерцо в хейтерский пасквиль — это прикольно. Мои вены воняют мылом. Я пропах дезинфекцией весь, но чище не стал. Dirty/vile. Неправильный. Я не достоин любви прекрасных девушек и собственных родителей. Я жалок. Мерзок. Отвратителен. Чанбин вытирает мне волосы полотенцем и щебечет о том, что я нужный и такой же, как и все остальные люди. Я честно стараюсь насытиться аффирмациями, однако голод гложет мои лёгкие и вынуждает судорожно дышать ртом. Чанбин буднично говорит, что у меня опять кровоточит нос. Чан протягивает мне таблетки, когда я вхожу на кухню, и я на секунду застываю. — Вы все тогда исчезнете, — шучу я, какой-то частью себя понимая, что мне совершенно не смешно (я всё равно хихикаю, чтобы не показаться психом и меня не ударили) (меня всё равно ударяют). Чан разрывает блистер и силой запихивает мне в рот капсулу арипипразола. Я не сопротивляюсь. Этапы поражения моей психики сменяются так быстро, что я почти не замечаю, как перехожу от невротичного настроя к психотическому. Я am psycho. Мне не хотелось бы умирать молодым. Я выплёвываю таблетку в унитаз, вцепляясь побелевшими от насилия пальцами в фаянс, и слёзы начинают непроизвольно течь от рвотной желчи. Мне не хотелось бы, чтобы во мне видели психа. Чан читает мне лекции о том, что он тоже хочет заботиться о ком-то