Катастрофически

      Он мог бы притянуть к себе резким рывком за волосы, натянуть непослушные пряди и задать команду. Грубо, в пол голоса, так, чтобы с возбуждением рос страх.       Он мог бы достать наручники, обездвиживая тело. Показать полное, неоспоримое превосходство, поднимаясь с постели. Продолжить стоять, когда скованное тело, тщетно пытается дотянуться.       Он мог многое, но точно знал, что нравится Сантино. Нежность.       Рука в руке, мелочь, но как сильно Д’Антонио сносило голову, дыхание сбивалось даже у Джона. Миллиметр за миллиметром, неспешные поцелуи, губы, задерживающиеся на коже. Горячо обжигающее дыхание, когда Уик ими мажет по шее, ему нравилось сводить Сантино с ума.       Когда тот начинал мелко дрожать, цепляясь за полы пиджака, Джон заглядывал в глаза.       А у Д’Антонио только пелена перед ними, густой туман, он видит блеснувший азарт Джона, а больше ему не нужно. Он хочет чувствовать. Чужие руки, боль на ягодицах, когда пальцы Уика, демонстрируя силу, подхватывают его. А следом контраст, когда его грациозно, как самое ценное, опускают на кровать. Мягко и бережно.       Ноги на пояснице Джона, его скользящие ладони, и, осторожность. Как будто с ним действительно считаются. Сантино мечтает почувствовать себя желанным. — Ты когда-нибудь видел картины Босха? — он тихо смеётся, когда Уик озадаченно вздыхает. Чужие руки замирают на рёбрах, когда Д’антонио слышит: — Ты хочешь поговорить об этом?       Он любил скептицизм Джона, как он игрался интонацией, насколько красноречиво всё отражалось в одной вибрации голоса. Но, больше он любил, когда его слушали и отвечали прямо. — Да или нет, — Сантино ведёт ногтями по шее Уика, царапаясь, пока ждёт ответ.       Вздох не считается, его приятно ловить губами, приятно заглушать, пробовать на вкус, но, не получать как ответ.       Поэтому он позволяет руке упасть на простынь, а голове так легко поддаться назад, рассыпая волосы по подушке. Он больше не трогает Джона, пока ему не ответят. — Доводилось. — Многие кричат, что на них звенящая пошлость. Но настоящая пошлость это чернота твоих глаз, Джон.       Хмурый ответ стоил того, потому что Сантино не мог не сказать. Не мог упустить момент, когда ощущение уединения чувствуется так остро.       Потому что можно разбрасываться комментариями, потому что можно кокетничать перед Джоном и его не оттолкнут, никаких «ай-ай-ай» за поведение, недостойное младшего наследника. — Ты целый день смотрел в мои глаза? — Уик недоверчиво выгибает бровь, возвращая руку на чужое бедро.       Скользит вверх, плавной волной, еле касаясь пальцами, упирается в ширинку. И Сантино прикусывает губу, когда слышит треск молнии. — Не только.       Он позволяет себе вытянуть руку, игриво подцепив крайнюю пуговицу. Сантино дразнит, не заходя пальцами дальше, не касаясь кожи. Пока Уик сам не поддаётся прикосновению, наваливаясь на Д’Антонио.       Дышать, самое первое, что умеет любой новорожденный малыш, только, сейчас совсем не выходит. Рваные вдохи не замена, особенно, когда за губы цепляются, с напором, с просьбой, зайти дальше.       Шумный выдох наполняет комнату, когда пряжки ремней стучат друг о друга, а Сантино получает подтверждение. Его хотят.       Он не любил быть осторожным, он не любил прятать своё эго. Если на Уика смотрели непростительно долго, он одним замечанием, одной расстёгнутой на лишнюю пуговицу рубашкой, мог всё рассказать. Доходчиво и внятно.       Он — тот, кого Джон предпочитает в постели. Он, тот единственный, кто может стянуть с главного короля ада пуленепробиваемые брюки.       И Д’Антонио до ужаса боялся потерять это преимущество. — Чёрт, Сантино, — Джон россыпью поцелуев проходится по ключице, когда Антонио замечает, что его рубашка расстёгнута, и, что-то зелёное, напоминающее одну из пуговиц, блестит рядом на простыне.       Но это сейчас не важно. Не тогда, когда Джон доходит до груди, продолжая мягко сжимать бёдра. Поддразнивать, царапая внутреннюю поверхность, так, что Сантино готов закатить глаза, поджимая дрожащие ноги. Как Джону это удаётся? — Меня часто сравнивают с дьяволом, — Сантино кидает с усмешкой, говоря не впопад, всё, лишь бы скрыть стон.       И, отчего то, его кусают, между шеей и плечом, оттягивая мягкую кожу. Ощущение боли настолько быстрое, что Д’Антонио не удается сконцентрироваться на нём.       Только на представлении, как на утро будет выглядеть укус. Как восхитительно он будет украшать шею. Лучше любой золотой цепочки. Как показатель вещи ценнее, чем переплавленный металл. — Джон, — когда укус пульсирует под мягким прикосновением языка, Сантино находит в себе силы выдавить слова, — За что? — Для тех, кто как-то зовёт тебя в постели.       Уик звучит на грани ярости, и ласка, на грани с жестокостью тому подтверждение. Сантино почти готов удивиться, но триумф эго заглушает любые эмоции.       Как же ему льстило. Как же хотелось отдать Джону ещё больше, чем он мог. — Чёртов собственник. — Собственник дьявола. — Ох.       Д’Антонио даже глаз поднимать не надо, чтобы лишить Джона любых шансов. Но он это делает, заглядывает в сейф к Бабе Яге и коварно, до отвратительного сладко улыбается.       Намекает, что пора извиняться. А Джона просить не надо. Пара сантиметров, и он целует щёки Сантино, чувствуя, как те горят. Им не нужно света, каждый и так знает, какие яркие красные пята украшают чужое лицо.       Сегодня, Джон может позволить себе не торопиться. Растягивая мгновения, коротко лижет скулу, слабо кусая, самыми кончиками зубов.       Его губы под глазом, успокаивают, залечивая глубокие синяки. Может, на утро они правда пропадут? Взамен им на теле останутся другие, куда более желанные, чем что-то, наталкивающее на мысль о возрасте. — Годы идут, а ты становишься горячее.       Тот самый тон, на ум идёт ужасное сравнение с бархатом, от низости голоса просвет в дрожь. Как можно говорить так, а как же последствия? О них никогда не думают, как будто ещё один негласный закон. — Джон, не надо. — Я готов был убить пару лишних свидетелей, чтоб броситься на тебя ещё в зале, — он смеётся, с озорством прикусывая шею.       Его смех отдаёт мягкость, и разговоры об убийствах не кажутся тяжёлыми. Д’Антонио нтонио до сих пор бывает сложно смириться, не признать в слух, нет, никогда такого не было, он не станет посмешищем рода.        Когда это случайные смерти, сказать, что невелика потеря проще простого, но когда ты знаешь этих людей в лицо не один год… Ни один из них ничем не лучше другого, это их мир, где заказы друг на друга сродни воскресным обедам. Но тяжело переставать замечать в толпе знакомые лица.       А Джон так легко озвучивает мысли, что их можно принять и за свои. Подмены как и не было. Влажный поцелуй на ключице, когда Антонио перестаёт думать. Теперь спор ради спора, как игра в теннис, они кидались фразами, чтобы что-то кроме вздохов распадалось в комнате. — У нас собрали оружие. Это переговоры, Джон. — У меня была вилка.       Он многозначительно выгибает бровь, и Сантино так легко смеётся, как будто никакой угрозы нет. Кладёт руку на щёку Джона, а тот, как верный пёс трётся об источник тепла. Отрывается от чужой груди, вздыхая, вновь тянется к губам, потому что, ох чёрт, Сантино целуется богоподобно.       Было бы преступлением отказать себе прихватить его, чуть распухшие губы, и медленно тянуть на себя. — Какой ты у меня опасный, — нескрываемое веселье, Сантино лисой вьётся с наглой улыбочкой.       И ему всё сходит с рук. Потому что руки заняты и это интереснее. Потому что вместо того, чтобы задушить, Джону можно царапающими движениями вести вниз. Бороться внутри себя, разжимать руку, заводя её за голову, тянуть за волосы.       И тихо, предупреждая, медленно сбрасывать слова. — С огнём играешь. — И тебе это нравится.       Джон не признает, не сегодня, только не так, но, всё, что касается Сантино бесит настолько, насколько и нравится. Ему нравится острый язык, не только когда тот удачно парирует, бросая колкости, но и когда владеет ртом Уика.       А эти ноги, как тут не двинуться по фазе. Когда теплая кожа ощущается под ладонями, когда их можно вальяжно развести в стороны, Джон продаёт душу за каждый такой момент. Но когда цокот каблуков за непристойную сумму разносится по коридорам, глаз начинает дёргаться сам собой. — Джон, — последнее, что произносит Д’Антонио на вздохе, прежде чем блаженно закрыть глаза, без сил падая на подушку.       Кудри разбросаны по сторонам, как кажется Уику, они успели заметно отрасти, чтобы ерошась, путаться между собой. Он не может не прикоснуться к ним, не двинуться пальцами вдоль кожи головы. От висков, лавируя между узелками закрученных тёмных прядей, вести к затылку, мягко надавливая. Описывая круги, он не отрывал взгляда с Сантино.       Как ему удавалось всё это? Как кто-то может считать себя самым влиятельным, когда где-то в мире в постели нежится Д’Антонио. — Слишком многозначительное Джон звучит уже третий раз, ты что-то хочешь мне сказать? — он хмурится, переставая бесцельно водить по чужой голове, падает неподалёку.       И повисает тишина. Сквозь неё становится слышно, как громко Сантино может думать, как ворох мыслей застаёт врасплох, окружает и давит, давит, давит.       Джон наугад тянет руку, нащупывая ладонь Д’Антонио, принимается мерно поглаживать. — Может, останешься рядом? — Сантино шумно выдыхает, а его пальцы дёргаются, неосознанно пытаясь ухватиться за Джона. — До утра? — хриплая усмешка заставляет Д’Антонио поджать губы.       Он ёрзает, снова замолкая. Твердит себе, что должен, обязан сказать, пока темно, пока его не видят, пока Джон поддерживая, сплетает их пальцы. — Вообще.       Он выдыхает, с шумом тянет ноздрями, как будто тяжёлые оковы раз, и пропали. — Это приказ? — Я верну тебе вексель, — не проходит секунды, как Сантино порывисто поясняет, подтягиваясь к спинке, — это просьба. — До холодной мраморной плиты? — Столько, сколько вытерпишь.