long for you

Так получилось, что он в меня влюбился. Мои пустые глаза всегда смотрели в его сторону слепо, бездушно, туманно, но он ловил каждый мой взгляд, боясь отвести свой, щепотка грусти в таких его карих бездонных глазах тоже присутствовала. Мне не хотелось узнать, как у него прошёл день, но лишь один взгляд всё расставлял по своим местам. Я не хотел мешать, не хотел вмешиваться в его размышления, в его мир мыслей и переживаний обо всём, как будто это — лишнее. Подойти, заговорить, пропустить сквозь свои длинные пальцы светлые соломенные локоны — почему-то не хотелось, не хотелось раскрывать перед ним свои объятья, лишь наблюдать, как ломается время наедине друг с другом, в душном классе. Я встретил его в те прекрасные дни, в те мгновения моего личного глубокого отчаяния и осмысления своей жизни. Мне хотелось быть понятым, но в то же время я не хотел вмешивать других людей. Широкая улыбка, мягкий прищур и простое: *Мне можно с тобой?* не растопили мой лёд, но что-то тронули. Как будто именно так можно было стать чуть более счастливым. Взять за руку невозможно, не в этой вселенной, не в этом мире, который не собирается не то что принять подобное неуважение к создателям, но и принять меня — его тоскливое создание. Длинные волосы я всегда заплетал в хвост, чтобы не сильно привлекать к себе внимания, но Феликс же всегда ходил с распущенными, но даже это не отменяло того факта, что он выглядел глупо и немного вымученно. Просто глупо смотрел в мою сторону, просто глупо улыбался всеми своими сверкающими белёсыми зубками. — Ты видел вечерний фейерверк? — Что? Ты о чём? Феликс развёл руками, подняв их в воздух, выкрикнул на одном дыхании: — ВОТ ТАКИЕ ФЕЙЕРВЕРКИ! — Ты с ума сошёл? Не было никаких фейерверков. А он продолжал прыгать на месте и хлопать в ладоши, будто пытаясь поймать и сымитировать каждый фейерверк, что виделся ему прошлым вечером. Мы не ходили на прогулки, лишь в школу и обратно, немного становясь ближе. Это не было влюбленностью с моей стороны, я лишь пытался скрасить свои серые будни чем-то новым. А Феликс просто был одинок. Я знал, что он одинок, и дома, и в школе, и в жизни. Родители были, отец и мать, но лишь стены и подушки могли услышать, что творится в его сознании и почему он так всегда весел, показушно весел. Друзья не намерены были выслушивать, ища в каждом слове, в каждой дрожи в голосе либо хрипоте повод для общего непонимания. Они не думали, что такой вечно счастливый человек может о чём-то переживать. А я знал… — Сегодня матушка такой огромный пирог приготовила. Рыбный, как любит отец. — У тебя же аллергия на рыбу, Ликс. — Все были так довольны, что я тоже попробовал. Я напрягся, боясь продолжения истории, но не подал вида заинтересованности, ведь её не ждал Феликс. — Проснулся в скорой… А как ты узнал, что я в больнице? — Не важно. Менять тему разговора не было нужным, ведь и разговора как такового у нас никогда не складывалось. Лишь односложные диалоги. И просто неуместные восклицания, которые перекрывали затянувшееся молчание. Я не старался быть счастливым, не старался и выглядеть таковым, как и не старался что-то замазывать на своём лице. Оно опухло после плохого сна, всё покрылось мелкими прыщиками, да и просто особо не блестело жизнью, а этот парень… — Мне кажется, я подобрал идеальный тональник. — Славно. Но мне кажется, он тебе делает только хуже. — Теперь не столь раздражает кожу, правда иногда… — Чешется, да? Феликс не смотрел в зеркало, но автоматически потянулся к своим щечкам. Они были сплошь покрыты веснушками. Это не были нарисованные букашки на лице, они — настоящие. И сплошь выбеленные. Мы не собирались раскрываться перед друг другом, не собирались проникаться историями, лишь ловили моменты, когда было не так тяжело. Если бы остались одни, было бы намного хуже. Хуже было бы и Феликсу, который не видел ничего перед собой, лишь меня. Я знал, что он смотрит на меня, но не мог ответить ответным взглядом. Не мог оказаться прав. — Правда сегодня мы хорошо пробежали марафон? — Последними прибежали, а ты радуешься. Ты странный. — Но это не важно — ведь мы сможем постараться в следующий раз. В следующий раз… — Я видел, как ты начал бежать, но почему ты остановился? Этот вопрос застал меня врасплох. Ответить на манер плохого собеседника *не важно* было уместно, но уже считалось кощунством. Согреть его правдой — почему бы не попробовать. — Я не видел, куда бежать. В одну секунду в глазах всё заплыло. По лицу Феликса можно было понять, что он не понимает. Не понимает, почему я так серо на него всегда смотрю. Не понимает, почему я не поднимаю взгляда в его сторону. Мы не думали, что будем общаться, что сможем общаться в принципе. Это не походило на обычные встречи, как и обычное начало общения. Он просто прибился ко мне как банный лист, видя во мне что-то… Похожее? Родственное? Не знаю, что он там видел, но я не собирался ему раскрываться больше необходимого. Это не игра и не симуляция реальности, чтобы можно было подкрутить настройки и сделать выбор в пользу дружбы. Да и дружбой это было нельзя назвать. — Каждый день ходим этим путём, не думал пройтись другим, более необычным? — Откажусь. — А разве не интересно взглянуть на мир по-другому? — Мне хватает того, что видят мои глаза каждый день — одно и тоже меня устраивает. Холод в голосе явно задел Феликса, который не любил такое. Не любил он и резкие отказы, как будто в каждом таком слове видел укор в свою сторону. Но я не спешил оправдываться, ведь так могу привязать его ещё больше. Дни летели, недели сменялись месяцами, а Феликс стал всё больше пропадать. В больнице ему ставили капельницы, а по утрам и вечерам он провожал меня до школы и обратно. Школьные стены давно не видели его светлой макушки, не наполнялись его наигранно смешливым голосом. Но больше покрывались пятнами посторонних разговоров. Каждый думал о своём, но таком общем. — Зачем ты пришёл снова? Я лишь на капельницу и пошёл бы тебя встречать. — Больше не ешь еду своей матушки. — Но она всегда так вкусно готовит! — Делай как знаешь… Твердить что-то, что могло помочь Феликсу, не хотелось, как и помогать в принципе. Но мои принципы не давали просто взять и всё бросить, бросить этого мальчика, с иголкой в руке и натянутой улыбкой от уха до уха. Я вернулся домой спустя большее количество времени, чем рассчитывал. Это было испытанием. И для меня, и для моих мыслей. Феликс сегодня не провожал. Стало хуже. Утром пришлось идти одному, ведь и утром никто не ждал у ворот с цыплячьими ухмыляющимися глазками. Дорога была всё та же, ни одним поворотом не сменялась, лишь давила своей неизбежностью прибытия до места. Школьные дни наполнялись подозрительными расспросами о состоянии Феликса, а я ничего и не планировал отвечать. Смотря в широкое окно на затуманенные силуэты гуляющих по футбольному полю подростков, мне было как всегда. Как всегда серо, как всегда однообразно и скучно. Стоит наведаться к нему. Зачем? … … — Не вижу в твоих глазах прежней жизни. Сдуваешься или вовсе опустел? — Я разве не сказал, что со мной всё хорошо. Не говори глупостей. Это всего-лишь обморок. Мне казалось, что с ним что-то не так, но что-то увидеть я не мог. Да и не особо хотел. Нет, хотелось узнать, что такого натворила его матушка. Но оставалось ждать. Серость лица Феликса не могла перекрыться свежекупленным тональником, который лишь больше выделялся. Выделялись его веснушки, они расплывались на щеках. Я едва ли мог посчитать их, но не стоит. Я приник головой к коленям и распустил свой хвост, от которого болела голова. В первый раз не нужно было быть вечно собранным. Собирать волосы больше не требовалось. Боковое зрение больше не имело возможности присутствовать, я мог смотреть только вперед, поэтому волосы больше не мешали. Феликс пробыл, из самого долгого, в больнице две недели к ряду. Отказывало всё, что могло отказать, лишь только я не мог отказаться от его присутствия в своей жизни. Это произошло в тот день, когда я пришёл в больничный кабинет для осмотра. Феликс ввалился в помещение как снег на голову и схватил мою руку. Врач был ошарашен, но не требовал вернуться. — Мне можно с тобой? — Ты о чём? — Посмотрим фейерверки! Небо заливало мириадами цветастых огненных бутонов, рассыпающихся на кусочки. Они растворялись в атмосфере, как и наш поцелуй. Это было неизбежно… Горячее дыхание и веснушки, ещё больше расплывающиеся по слишком выбеленному лицу словно мушки. Словно маленькие звёзды, сквозь которые пробиваются огненные разноцветные цветы. Лежали на двух койках, держась за руки. Феликса косило от подступающей щемящей периодичной боли в области печени, а глаза мои впервые покрылись слезами. Становилось страшно… Радужные блики становились всё серее, а мягкое сжатие ладони стало ощущаться как едва ли выносимые кандалы, тянущие вниз, к неизбежному. — Я влюбился в тебя, когда увидел, Феликс. — Не ври мне, Хёнджин. — Ты всё знал? Его пульс участился, он отдавался в мою ладонь словно электрическими разрядами. Он знал, КАК показать, что он всегда всё знал. — Я влюбился в тебя, когда увидел твой едва ли не растушёванный силуэт в бликах солнца. — Я влюбился в тебя, когда ты единственный не посмотрел в мою сторону, когда я вошёл первый раз в наш класс. Потому что ты не мог… Да, Феликс знал, что я не мог… Не мог разглядеть его в бликах солнца, в зелёных стенах, в принципе. Разворачивая дрожащую ладонь и вкладывая мягкие пальчики между своими, я ощущал, как он плачет. Рыдает, он не мог больше притворяться, что с ним всё хорошо. Лишь в моменты наедине друг с другом можно было ощутить, услышать его учащённое сердцебиение, болезненное чувство в каждом движении конечностей. У него болело всё, к чему могла прикоснуться матушка-природа. Слабый человек с весьма слабым здоровьем и слабой душой. Я знал, как ему даются каждые походы в школу и обратно. Я знал, почему он встречает меня. Я знал, но не остановил его... — Я смог побыть с тобой так долго, насколько могло сохраниться моё тело. — Приходить за мной, провожать меня — ты же знал, что я болен тоже, да, Ликси? — Знал, поэтому провожал. Поэтому был рядом. Поэтому ради тебя пытался не потерять себя. Поэтому и жил, чтобы ты мог жить. Видеть… Истошно выдохнул и крепче сжал мою руку. Но сила совсем не ощущалась. Феликс знал, что отпустить сейчас мою руку значит — потерять тягу к жизни. Тело давно иссушило себя, он знал, что это конец. Конец его притворных разговоров о счастливой жизни с родителями, конец его попыткам всем понравиться, быть всегда позитивным. А ещё… — Я не могу тебя обнять, Джинни, прости. Мои руки скоро тоже перестанут принимать сигналы от мозга. Но я, пока не случилось, продержу твою руку, твоё сердце до конца. — Я не могу тебя увидеть, Ликси, как же мне жаль, что не стал тем, кто сможет говорить тебе, какой ты красивый. Я не могу тебе соврать, но это не значит, что ты — урод. Просто я не вижу… Дыхание перехватило само собой, и захотелось просто захлебнуться в этих чувствах, что трепетали на языке и в сердце. Сужение пространства потихоньку искажало и само изображение — светлое освещение больничного кабинета становилось тускнее, а мягкое подёргивание маленьких пальчиков в ладони становилось всё легче и невесомее. — Ликси, я не вижу, но хочу сказать, что я действительно люблю. Тебя, именно тебя, пусть даже это было не навсегда. — Джинни, я… Мягкая ладонь похолодела и стала совсем лёгкой, кукольно-лёгкой. На глаза набежали слёзы, которые были последним, что я смог увидеть. Они заволокли оба глазных яблока, и веки в последний раз опустились. Мне не хотелось влюбляться…