Глупость

Это неправильно. Блять, просто неправильно, невозможно и потрясающе. То, как он взрослеет. Красиво. Ханма смотрит.Смотрит-смотрит-смотрит, пока перед глазами не начинает навязчиво плыть его образ.Пока он не говорит «Эй, ты слушаешь меня вообще?» с претензией в голосе, но мягко. И приходится включиться.Выкинуть дурь из головы и забить другой дурью—чужой подростковой бравадой с запахом амбиций и синдрома Бога.Снова найти его забавным до жути и отдать единственный зонт.По дружески.Совершенно ненавязчиво сунуть, мол, промокнешь.Самого хоть выжимай уже, смысл? А потом идти рядом, хихикать, попутно под нос что-то мурча, и хлюпать дырявыми кедами. Кисаки шестнадцать.У него мир как на ладони, а мимопроходящие —биомусор, не стоящий драгоценного времени.Он по головам-то шагает, как по школьной лестнице—легко, бегло, не замечая даже. Ханме восемнадцать.Он все еще бездельник и распиздяй, все еще живет в той однушке, доставшейся от бабки в наследство (настенные ковры в подарок), и все еще влюблен.Только уже, кажется, сильнее. На улице лето.Под подошвами напитавшийся солнцем до отказа асфальт, а в голове ни одной связной мысли, потому что ветер треплет волосы Тетты ласково, а Шуджи ревностно представляет вместо него свои ладони. Касаться хочется чаще. Они сидят на баскетбольной площадке, жмутся на прорезиненном островке, там, где тени и прохлады больше.Ханма ленно смыкает веки, разлепляет нехотя, и все силится раскрутить на указательном баскетбольный мяч.Тетта фыркает, ворчит что-то похожее на «жарко» и «заебал», а после—случается катастрофа. Нет, серьезно, буквально катастрофа, потому что он естественным и привычным движением приподнимает край футболки, вытирая со лба пот. У Ханмы внутри что-то кренится и вот-вот рванет.Мяч укатывается к краю корта, а в горле вдруг непреодолимо сухо, воздух спертый, его нет вовсе, и система сбоит порядочно, не зная куда перебросить кровь: к лицу, или… Все-таки к лицу. Благо, не заметно на фоне общей усталости: последний час Шуджи провел усердно поддаваясь Кисаки в тридцать три.Так что он вполне взаправду давится, отворачивает в сторону голову, а поворачивается уже после: посвежевшим и странно довольным. Двигается ближе, как-то жутко неестественно выгибая худющую спину, а потом укладывается у Тетты в ногах, сворачивается, снизу вверх сканирует предупредительно-желтыми, и улыбается.Глупо-глупо улыбается. Запоминает…. ••• Выпуск.Сигналящие машины сливаются в какофонию из противных громких звуков. Одноклассницы, вырядившиеся в обтягивающее, короткое и нежное, щебечут об экзаменах.У них впереди медицинские, юридические и дипломы со знаками отличия.У Ханмы— мелкие грязные подработки и еще целых два месяца рядом с Кисаки Теттой.А дальше—посмотрим. Он едва-ли в парадном и совсем не вписывается в мероприятие своими потрепанными жизнью вансами и совершенно не деловыми штанами. Это не важно.Оно до изнурения скучное и глупое.Единственная причина, которая держит его здесь, находится всего в паре метров.Пройдите прямо до угла и поверните направо.До конца маршрута остался один ком в горле и 3 невысказанных слова. По велению судьбы (или мамаши из родительского чата, любезно объединившей место проведения выпускного у девятых и одиннадцатых), у него выпуск именно тут же, у черта на куличиках в богом виданном загороде.Природа, погода, там, вся хуйня.Полезно для здоровья.И для того, чтобы проветрить остатки извилин, а чем—спиртом или раскаленным воздухом—сам решай. Хотелось сделать глупость.Очень хотелось. Причем не простую: такая глупость приходит пол года подряд в голову перед сном, дверь с ноги сносит и стучит-дребезжит-звенит этим своим «один раз живем, хули, давай». Давай как в мелодрамах.Как в романтических ситкомах, разведи драму.Выкорчуй из себя эти розовые сопли и засади поглубже тому, кто их подкармливал.Удобри хорошенько, на жалось подави, может, выйдет? Может, прорвемся, ну? А нет—так выберемся из говна этого.Когда не делали? В конце глупость хотела сделать себя сама.Для галочки.Мол, ты не пойдёшь на это—я сделаюсь лично.Из воздуха материализуюсь, ударю своим «люблю» и растворюсь к рассвету стыдом.А дальше—расхлебывай. Но, не случилось. Вместо одной пьяной драмы получилась другая. Вместо пьяного грустного Шуджи, исповедующегося о своей тяжелой влюбленности, был допившийся до чертиков Кисаки, с ожидаемыми рвотными позывами и мутными глазами. Хуй знает, кто его так накачал.Если бы Ханма нашел—очень ласково приложил бы о местный гравий. —Шуджи? —Да кто еще, сиди тихо, наебнешься, —смеется, подпирает своим телом, сеткой ребер почти к плечу, и смотрит снисходительно сверху-вниз. Кисаки бледный весь, с красными пятнами у щек и лба, хлопает губами как рыба тупо, кренит голову, покачивается, будто пытаясь баланс с равновесием на пару поймать, но выходит хуево. —Я в рот ебал этот выпускн.ой. Пьяный тон у него забавный.Местами на высокие тона перескакивает. Шуджи гладит его по волосам осторожно, смотрит куда-то вверх, в непроглядную космическую пустоту, гаснущую розовым перистым и сладким. Он тоже в рот ебал этот выпускной. И свои глупые чувства. *** Август приносит дождь.Промозглый, с порывами ветра в 31 ахуй в секунду, и огромными, не высыхающими даже за неделю грязными лужами. Шуджи холодно, но менять шорты с толстовкой на что-то теплее—себе дороже. Он прожигает остатки лета ярко: пьет все, что пьется, зависает с компанией, затаскивая туда попеременно интровертного Ханемию, и курит.Много курит.Разного.Не только сигареты. Кисаки молчит.На радарах точки стремятся к нулю.Радары Ханмы и вовсе его не отмечают. Но руки все еще хранят мягкость чужих волос.Хранят запах, хранят прикосновения, осторожно-бережные ласковые поглаживания по спине, предплечьям, лицу. В тот день они уснули, сползли на пол, переплелись конечностями и засопели мерно, в углу спального домика.Не дойдя до номера каких-то два лестничных пролета (очевидно, не осилили бы).Не дойдя до признания.Не найдя силы для того, чтобы до него дойти. Тетта исчез.Приторно-неловким «извини за вчерашнее» и поделенным задним сидением в такси до центра. Со дна постучали. Или откуда-то выше. Сегодня Шуджи тащит его на крышу его же дома, прихватив химозное пиво. Почти две недели он пытался совладать с собой.Совладать с дерьмом, которое выбили и всунули назад неприглядным месивом. Тетта жмурится, провожает закат, отражая его линзами очков и болтая ногами в воздухе. Говорит «извини».Говорит снова, рвет молчание тем же, что сказал тогда. У Шуджи желудок танцует сраный парный брейк-данс с сердцем. Он швыряет железную крышечку вниз, опускает взгляд, наблюдая, как она совершает недолгий полет с пятого этажа и превращается в малозаметную точку. Такая же будет стоять после этого вечера между ними.А начнется-ли после нее что-то менее хуевое и более похожее на предложение—решать уже Кисаки. Ханма зажигает сигарету.Тянет воздух в легкие, туда же дым и чужую неуверенность.Кисаки кладёт ладонь в паре сантиметров от его руки. Молчит.Тлеет невысказанным. Сегодня не будет слезливого признания.Будет хриплое «хотел сказать, но не сказал», будет «я тебя, кажется, люблю, хуй знает», будет сломленный взгляд в сторону соседней панельки. Будет чужое глупое «чего?».Попытка взять его за руку, холодную и маленькую, по сравнению со своей. Тетта сожмет пальцы.Вот прямо в замок, посмотрит на все это так, будто смотрит мимо. И ничего не ответит.