Восемьсот лет одиночества

                        1441 г. Бран. Трансильвания.       Массивная, покрытая золотом дверь, обрамленная безвкусным бархатом так и кричала о статусе владельца, который находился по ту сторону и что-то хрипел своей «правой руке». Через щель снизу пытались протиснуться лучи солнца, решившего почтить своим присутствием герцога, находящегося при смерти. Помимо солнца к нему так же заглянул ещё один незваный гость, желавший остаться в тени.       Парень двадцати лет стоял, вжимаясь в стену, и прислушивался к диалогу, боясь пошевелиться и выдать своё присутствие. Необычайно высокий для этого времени, опасно красивый — такого с легкостью могли причислить к колдунам и сжечь на костре исключительно за необычную, изысканную внешность. Суровый взгляд янтарных глаз отводит внимание от всех привлекательных черт, юноша, вероятно, горделивый, если судить по осанке и хмурости, присутствующей на лице. Его одежда слишком простая для родословной: черный костюм с расписным, детализированным воротником, подчеркивающим вытянутую шею, на поясе свисает кованый меч, спрятанный в ножнах, на ногах кожаные сапоги без каких-либо излишков. А ведь именно он законный наследник герцога.       Сукуна соприкасается спиной с холодной, мраморной стеной, все тело напрягается, а слух с особой осторожностью старается прислушаться к каждому слову. Юноше не нужно знать обстановку в покоях отца, он и без того осведомлен, что сморщенный, без пяти минут «труп» теряется среди белых простыней и перин, глухо кашляет и кажется заразным — хочется мгновенно помыться, лишь бы не подхватить заразу. Её уж на улицах было достаточно — крысы так и бегали по маленьким, витиеватым тропинкам среди домов, распространяя заразу среди знати и крестьян.       Обычно Рёмен с отвращением на лице готовился к походу в город, ему, как представителю древнего рода полководцев, предстояло посещать светские мероприятия время от времени и участвовать в рыцарских турнирах. Однако это можно было перетерпеть. Но когда чем-то непонятным заболел отец, и болезнь скосила его настолько быстро — вопрос был поднят мгновенно. Здесь уже не пугала смертельная болезнь — на кону стояло наследство, огромный замок среди гор, возвышающихся среди небольшого городка.       Род «Рёмен» был тесно связан с Королями, вот только приблизиться к власти и иметь больше положенного ни одному из представителей не получалось — кто-то умирал в схватке с другим рыцарским орденом, кто-то неудачно подмешал яд в свою еду, а кто-то, как отец Сукуны, жил мирно и требовал того же от сына. Вот только враждебность, ненависть, юношеский максимализм — всё это было преградой, и сейчас, будучи в объятиях смерти, герцог обговаривал все нюансы.       Конфликт отца и сына был молчаливым: они оба делали наперекор, желая позлить друг друга. Недоумение Сукуны вызывал титул отца, который до сих пор оставался за ним несмотря на то, что тот в жизни не участвовал ни в каких боях. Он вообще был чересчур нежным в этом плане, но рядом с сыном превращался в строгого монстра. От былой доброты и мягкотелости не оставалось и следа, стоило «мальчишке» появиться в поле зрения.       — Поведай мне, что творит мой сын, пока я умираю? — хриплый, старческий голос со временем начал раздражать Сукуну. Он прекрасно понимал, что отец не видит в нём достойного, для него он лишь озлобленный мальчишка. Однако именно он сделал из него «чудовище» и сейчас с драматичным вздохом готовился к речи своего слуги — он явно стремился к тому, чтобы услышать только плохое, даже если в поступках сына не было ничего зазорного. Разве что отравление собственного отца, но об этом знал лишь младший Рёмен и одна чудаковатая женщина.       — Господин, вчера он даже не вышел из комнаты, на занятия так и не явился, а дверь в его покои была заперта, — Сукуна едва сдержал злое рычание, сжал кулаки так, что костяшки побелели, а губы сложились в тонкую линию в попытке укротить гнев. Слуга отца раздражал, но факт оставался фактом — его действительно вчера не особо волновали учения. Он нервничал, прекрасно понимая, что вот он шанс — пора проститься с отцом. Вот только в его сердце не было столько злости, чтобы сделать это без колебаний. Он мог сколько угодно отрицать свою любовь к отцу после тяжелого детства. Но это не отменяло одного простого факта: как любой ребёнок он жаждал похвалы, гордости в глазах смотрящего, одобрительной ухмылки и выпитого вина в честь наследника. Этого никогда не было и не будет, как бы ему не хотелось думать, что отец на такое способен.       Ещё несколько месяцев назад Сукуна пролистывал одну страницу за другой в поисках ответов, пыль поднималась в воздух, а шероховатости бумаги вызывали недовольство. Он выискивал отличительные черты ведьм, дабы найти того, кто мог стать помощником в одном нелегком деле. Изображения в книги были гиперболизированы: изуродованные, морщинистые лица в бородавках, обязательно рыжие волосы и ненависть, читаемая в глазах. Для Сукуны все были уродливы как в пределах замка, так и за: глупые лица, разговоры ни о чём, нелепые выражения — это значительно затрудняло поиск, поэтому одна за другой книги бросались на пол.       — Негодный мальчишка, — едва имея в себе силы, выплевывает отец. — Время идёт, у меня нет сил на то, чтобы ждать появления ума в его глупой черепной коробке, — парень за дверью хмыкает, удивленный столь обширными познаниями отца. — Немедленно отправь приглашением возможным наследникам, пусть явятся в замок.       — Хорошо, мой Господин. Что прикажете делать с вашим сыном? — ответ младший Рёмен уже знает, от чего медленно тянется к рукоятке меча и вытаскивает с предельной осторожностью, заранее вставая в стойку.       — В темницу, — на этом Герцог получает явно одобрительный кивок и остается один. Его верный помощник, погруженный в новые думы, очевидно, радовался такому раскладу. «Мальчишка» мешался ему под ногами, так как сам слуга, в частности, имел большие планы на имущество герцога. Расклад, где один доживает свои последние дни и, наконец, умирает, а второй чахнет в темнице, казался ему самым удачным. Он мог не просто вынести половину дворца, а стать новым владельцем — младший Рёмен видел эту мерзость в глазах мужчины и знал наверняка, его планы именно такие.       Вдруг, мечты рушатся. Герцог уже не слышит, как за стеной его покорный слуга безвольно падает на пол, под ним тут же возникает лужа, которая пробуждает в Сукуне, увы, не муки совести. Отвращение. Ликование. Этот мужчина всегда смотрел на воспитанника своего хозяина с презрением, а теперь этот «мальчишка» смотрит на то, как мрамор окрашивает теплая, бордовая при освещении кровь. Подчиненный не издаёт и писка, умирает быстро, без осознания того, что его окутывает смерть — меч полоснул его шею и перерезал ниточку жизни.       Остриё кажется приятным, холодным, будто лед в жаркую погоду. С его плеч вместе с бременем советника отваливается голова и мертвые, серые глаза устремляются прямиком на младшего Рёмена. Он ненавидит, когда на него так смотрят: как на грязь, бездушно, с презрением, поэтому безумие накатывает быстро, не даёт даже возможности опомниться и взять ситуацию в свои руки. Лезвие разрезает роговицу глаз, из них тут же вытекает всё содержимое и смешивается с кровью: Сукуна довольно ухмыляется и брезгливо вытирает меч об одеяние слуги, чьё имя он так и не запомнил.       Перед отцом меч должен выглядеть подобающим образом, негоже герцогу видеть, как с острия стекает кровь на его же расшитый золотом ковер в покоях.       Он входит как смерть: весь в чёрном с предвкушающей улыбкой на губах и озорным, юношеским блеском в глазах. Возникает впечатление, словно Рёмен-младший приходит похвастаться тяжелой битвой — меч в руке подтверждение, сейчас он, вероятно, сядет возле любящего отца и с радостью, громким детским восторгом расскажет, как одолел рыцаря принцессы. Но этого не происходит.       Он оглядывает покои — в них он впервые: светлые тона, солнце так и струится в комнату, лаская лучами обнаженные, торчащие из-под пухового одеяла ноги. Вокруг одно золото — слишком помпезно для места, где проводил в своё время лишь ночь. Сукуна любит простоту. Он встаёт в центре, приводит пальцем по оружию и улыбается шире, вот только в его глазах скользит уже серьёзность.       — Доброго здравия, отец. Как чувствуешь себя? — он старается выдать заботу, но вместо этого выходит чистая злоба и ненависть. Они нахлынули слишком резко, вероятно, из-за провокации и принятого, бесповоротного решения. В таком состоянии Сукуна точно не даст заднюю, особенно после того, как увидел непонимание, шок, быстрое осознание и накатившую злость, исказившее старческое лицо. Старик пытается что-то сказать, но в место этого из него вырывается хрип от всплеска эмоций. Он ловит ртом воздух, напоминая только выловленную рыбу, вот только судьба такой живность сразу обречена.       — Ты… Мхх… — герцог с характерным покашливанием захлебывается собственной слюной, карие глаза кажутся испуганными, в них отчетливо видны попытки оглядеть помещение и найти путь к спасению. Он чувствует каждой клеточкой своего тела — эти минуты жизни последние. Дыхание сбивается ещё сильнее от осознания, хочется сделать глубокий вдох и спастись.       — Я что? — Сукуна как в идеальной картине беседы отца и сына присаживается на край помпезной кровати: перины настолько мягкие, что кажется, будто он на каком-то облаке. Герцег любил излишки и чрезмерную мягкость, если дело не касалось воспитания. Рёмен младший закидывает ногу на ногу, всматривается в свои ногти и с всё той же ухмылкой поворачивается к умирающему. — Превзошёл в этот раз сам себя — ты это хотел сказать? О, дорогой отец, ты не представляешь, как дорого мне обойдется твоя болезнь, но, знаешь, оно того стоит. Я сейчас здесь, в твоих покоях, — он многозначительно оглядывает помещение вновь, как бы намекая отцу на то, что этого могло бы и не быть. — Думаю, из них получится неплохая комната для слуг, — он знает, как подобное заденет.       Юноша смотрит на своего отца и пытается отыскать в его карих, стеклянных глазах раскаяние, но есть все: страх, ненависть, злость, но нет того, что должно быть в таких обстоятельствах. Он грустно усмехается и отмечает для себя, даже при смерти его отец настолько горделив, что не способен сказать то, что хочет получить каждый ребёнок. Сукуна бы не оставил его в живых в любом случае, но какая-никакая речь со стороны отца могла бы в будущем тешить самолюбие.       — Сижу на белых простынях, пытаюсь добиться от тебя того, что ждал долгие годы, а ты лишь хрипишь. Ах, как легко в наше время списать любую хандру на крыс, блох и прочих божьих тварей. Вот только тварь всё это время была рядом, — хмыкнув, наследник запускает руку в карман черных штанов и вытягивает стеклянный бутылек с какой-то необычной зеленой жидкостью. — Я травил тебя каждый день, обеспечив нашего повара всем необходимым. Он старался готовить для почтенного герцога, добавлял больше приправ для вкуса, лишь бы внести красок в твою жизнь, но сам того не подозревая отправлял тебя на тот свет. Забавно, не находишь? — он не ждет ответа, пока из груди отца вырывается очередной хрип. Зелье работало постепенно, убивая все: оно разъедало органы, загрязняло кровь и сжимало голосовые связки.       Сукуна вновь потянулся за фамильным мечом и невзначай взглянул на своё отражение, которое появилось на тыльной стороне оружия. На секунду ему показалось, что он видит себя, но совершенно другим: бледная, почти белая кожа, странные, непонятные узоры на лице, красные, хищные глаза и самое странное — звериные острые клыки. Он тут же моргает, пытаясь отвести наваждение — на него вновь смотрит уставший юноша, готовый совершить непоправимое.       — Убивать тебя сразу своими руками было бы слишком. Я знаю, как косо смотрят на тех, кто отвоевал свой титул потом и кровью, а тут бедного герцога скосила болезнь… — он продолжал свою речь, не глядя на отца. Знал, что не увидит ничего нового и исповедовался перед тем, кто вот-вот столкнется лицом к лицу со смертью. — Знаешь, сначала я думал предотвратить это всё. Одуматься. Но в тот же вечер, когда я пришёл от ведьмы, ты сначала высек меня розгами, как какого-то крестьянина, а потом кинул в темницу, — вспоминая этот вечер, Сукуна вздрогнул.       Ведьма произвела на парня впечатление. Она выглядела как обычная, среднестатистическая женщина тридцати лет с довольно привлекательными чертами: черные, вьющиеся волосы, хитрый, озорной взгляд, ямочки на щеках — она не казалась сущим злом, пока не пригласила пройти заказчика в свою мастерскую. Банки с чьими-то маринованными конечностями стояли на полках рядом с колбами, чье содержимое оставалось под вопросом — ответ Сукуна явно не хотел слышать. Она отдала ему ту самую заветную бутылочку и, нашептав советы по использованию, сказала о плате. Высокой плате, но парень, чье отчаяние не знало границ, согласился.       Возвращаясь тогда домой, он заранее осознавал, что же его ожидает. Отец контролировал каждое движение сына, каждый его шаг, боясь, что любое неповиновение со стороны отпрыска приведёт к перевороту. Он требовал, чтобы мальчишка спрашивал разрешение, поэтому тогда его ожидало наказание, к которому было невозможно подготовиться морально заранее.       Это череда унижений: тонкие гибкие прутья проходились по юношеской, ещё нежной коже, не познавшей тяжелых боев, они били так, что на плечах выступала кровяная роса — капли крови собирались и скатывались по спине, пока рот сжимался в попытке перетерпеть пытку.       — Поэтому, когда меня выпустили по утру через пару суток, я твёрдо решил устранить помеху, — робкая улыбка, за которой читалась вся боль, тронула губы Сукуны и он повернулся обратно к отцу. Его морщинистые щеки свисали от болезни все ниже, рот все еще громко хлопал, а глаза с презрением смотрели прямо в сердце. Сукуна не любил, когда на него так смотрят.       Он откинул меч прямо в ноги, вызывав у отца непонимание. Этот меч ему подарили на десятилетие, когда герцог хоть и относился к сыну требовательно и строго, но, вероятно, имел надежду на перспективное будущее. Серебряный, кованый лучшим кузнецом страны меч был красив, рукоять была покрыта шипами — при вручении подарка отец громко посмеялся и сравнил сына с шипами: маленькими, но опасными. Он запомнил это на всю жизнь, и именно по этой причине откинул от себя — он не мог нанести вред собственному отцу этим дорогим сердцу подарком.       Этот меч напоминал о тех моментах, когда Сукуна ещё мог иметь хорошее будущее и гордость отца, но теперь этот меч был для него клеймом.       Рука непроизвольно потянулась к лицу отца, очерчивая линию на щеках ладонью — прикосновение получилось трепетным, нежным. Герцог явно такого не ожидал, от чего хрипы прекратились, а на его уставших глазах появились капли слез. Улыбнувшись, Сукуна спустился рукой к горлу и что есть сил вдавил мужчину в подушку. Он сжимал крепко, ощущая, как щитовидный хрящ вместе с ладонью вжимается в гортань и заставляет пострадавшего жадно глотать воздух. Он снова хрипит и смотрит на сына не со страхом, а теперь уже с одиночной ненавистью — его глаза все так же пробуждают что-то в Рёмене, но теперь еще не желание получить похвалу, а глубокую, копившуюся годами злость.       Пока губы отца содрогаются и выдают последнее: «Будь ты проклят», губы сына трогает легкая улыбка: «Покойся с миром».

***

      Той ночью со склона, где стоял замок, было скинуто сразу два тела. На следующее утро на площадь выехала кромешно-черная карета с большими задними надежными колесами. Покойный герцог никогда не отказывал себе в качестве, поэтому оно всегда стояло на первом месте, учитывая то, как застревали деревяные, хлипкие конструкции в грязи. Где начинались неудачи, там они и продолжались — при долгой остановке могли напасть местные разбойники, которых абсолютно не волновал статус, даже наоборот — он их мотивировал и радовал.       Темные стекла кареты не давали разглядеть бродягам то, что происходило внутри, но, когда дверь со скрипом открылась и представила взору всеми известного в городе и ближайших окраинах сына герцога, народ тут же подтянулся.       Центральная рыночная площадь находилась на противоположной стороне от соборной — здесь всегда было много народу, начиная от наглых, бессовестных торговцев, пытающихся внедрить бракованный товар, до типичных зевак без копеек в карманах. Продавцы не желали покидать свои лавки, осознавая, что стоит отвлечься, как особо юркие, ловкие мальчишки тут же очистят все с ног до головы, но тем не менее они поглядывали с интересом, вытягивая шею.       Сукуна спустился быстро по ступенькам и поднялся на бортик фонтана, в центре которого на лошадях с длинными, громоздкими крыльями стояла чаша, внутри неё размещались девы, чей взгляд устремился высоко, к небу, будто в молитве. На самой верхушке находился ангел, разливающий воду из кувшина — мелкие брызги падали на черный камзол, оставляя после себя некрасивые разводы.       Юноша обвел толпу своим строгим, хмурым взглядом — ему не нравилось находиться среди большого количества бедняков не из-за того, что он считал их мерзкими, а по той причине, что он опасался заразы. Они ели плохую пищу, овощи, которые оставались после торговцев, оставивших то, что успели погрызть крысы. Это вызывало отвращение, но вместе с тем мотивацию обеспечить нормальной жизнью и едой тех, кто в этом нуждался.       — Как вы знаете, Герцог Седмиградский тяжело болел, — Рёмен смотрит в бледные, худощавые лица с выпученными глазами, но не находит там никакого понимания — они как будто под гипнозом, будто бы их устроит любой расклад, так как жизнь давно покинула их тела. — Мы пытались его спасти всеми силами, — он прикрывает глаза, будто действительно ощущает ту грусть и тоску после ухода на тот свет мужчины.       Толпа, будто бы на автомате, понимающе гудит. Кто-то из купцов что-то шепчет второму, а тот бормочет под нос и не знает, какой реакции хочет наследник. Бедняки подбираются ближе и смотрят на Рёмена так, будто готовы накинуться и съесть — от этого жутко, но несмотря на это их одаривают холодным, непроницаемым взглядом. Любые корыстные помыслы тут же выходят из головы.       — Он был моим отцом, другом, — на этом вытекает почти правдоподобная слеза. Ему действительно тоскливо, но не от того, что он говорит правду. Эта ложь засела глубоко в сердце и умерла вместе с отцом. — Но, к сожалению, нам не удалось продлить его жизнь. Вчера он умер в своих покоях во сне, я рад, что это прошло без мучений, ведь он очень много страдал перед этим, — он продолжать свою череду вранья, пока не заметил в толпе знакомое лицо. Он замялся, позорно отвёл взгляд, уже заранее зная, что от него потребуют, стоит ему замолкнуть и отдалиться от толпы. — Я единственный наследник Герцога, поэтому приму этот титул с уважением. Я вряд ли смогу стать лучше отца, но попытаюсь… — длительные паузы должны были создать впечатление глубокой скорби и незаинтересованности в титуле, но яркие, проницательные глаза обжигают его.       Ведьма, чьё сердце уже давно принадлежит дьяволу, смотрит на него и ухмыляется, её волосы прикрыты черным, громоздким капюшоном, будто она пытается затеряться среди горожан.       Выходит паршиво.       В прочем, ровно так же можно охарактеризовать попытки Сукуны сейчас сделать что-то, лишь бы не попасться в эти цепкие руки.       — Я приму предложения каждого желающего прямо сейчас в карете, — он спрыгивает, совсем не следуя этикету с медного фонтана и, бледнея на глазах, вваливается в собственную карету, оставляя открытую дверь для тех самых желающих.       Он прекрасно понимает, что пока находится в толпе, ведьма его не тронет — она не станет так рисковать своей головой, так как после всем известной инквизиции её сестры по духу вели себя крайне аккуратно. Они боялись повторения, ведь в подкорках сознания глупых, необразованных граждан так и остался страх перед всем неизведанным, тем более необъяснимой магией и тем, кто её владеет.       Первым на сиденье напротив вваливается пышнотелая женщина, она не столько хочет поделиться проблемами, сколько очаровать своим бюстом Рёмена. Они любят верить в сказки, где особ из обеспеченных семей берет в жены если не король, то хотя бы герцог, а если он ещё и молод, а не стар, как это бывает обычно — это успех. Она активно жестикулирует, то и дело притрагиваясь к своей грудь, рассказывает бредни про платья, и Рёмен, выслушав её, лишь кивает головой и говорит о том, что на моду повлиять никак не может.       Следующим заходит барон, который тут же переходит к делу. Его предложение о невесте в лице дочери вызывает у Сукуны лишь закатывание глаз, после чего тот бурчит под нос «я подумаю» и пинком выпроваживает мужчину.       Забегает толпа детишек: их ноги грязные, босые с грибком и запеченной кровью. Очевидно, украсть сапоги у сапожника не представлялось возможным, они всегда работали на заказ и принимали плату до работы. Ребятам приходилось бегать по каменным дорожкам босиком, поэтому на ступнях уже собралась вся возможная зараза.       Чей-то палец уже поедали черви — такое зрелище заставило Рёмена настороженно и брезгливо смотреть на мальчишек и с нетерпением ждать, когда они покинут карету. Их требование было простым — деньги на пропитание. В надежде больше никогда не увидеть этих беспризорников, новоиспеченный герцог бросает в руки золотые монеты: он боится любых прикосновений, учитывая эпидемии. Несмотря на то, что он убил отца с помощью зелья, умереть как он от неизвестной заразы, юноша боялся всем сердцем. Ребята радостно кричат, благодарят и вываливаются из кареты с восторженными возгласами о щедрости наследника.       Следующих попрошаек он уже не запоминает: все они немытые, голодные, худые до невозможности. Давят на жалость, но ещё больше заставляют кривиться от отвращения — наследник так и не научился бороться с эмоциями, но бедняки этого и не замечают. Они готовы ему ноги целовать за сущие копейки.       Сукуна уже забывает про свой основной страх, но, когда напротив присаживается она: красивая, кудрявая особа с доброй, казалось бы, улыбкой, он уже не чувствует прежние опасения. Он вспоминает, как вчера собственными руками душил отца, и смотрит на женщину уже с усмешкой. Она задирает подбородок, поправляет несуразное платье, состоящее из разноцветных совершенно несочетаемых юбок, и задаёт тот самый вопрос:       — Когда ты вернёшь мне должок? — Сукуна смотрит на неё твердо, уверенно, как будто это он здесь забирает свои проценты, а не черная ведьма.       — Ты слишком много требуешь, карга старая, — оскорблениями он пытался задеть, отвести тему от основного, но вызвал у женщины звериный оскал. Ему уже не было страшно — он отчего-то чувствовал себя выше, сильнее той, в чьих руках сила дьявола.       — Нужно было думать об этом раньше, сопляк, — она издает странный, нехарактерный для молодой женщины хрип. — Ты дал своё согласие, когда пожал мне руку и оставил свою подпись! — она срывается на крик, который напоминает воронье недовольство. Рука скользить под шаль и достает сверток, на котором стоит не только подпись Сукуны, но и печать кровью, обязующая к выполнению условий.       — Отдавать тебе треть замка за то, что ты убила моего отца? — он смотрит нагло, холодно, и это окончательно сбивает женщину. Она годами строила свой образ, вызывала страх, а тут какой-то мальчишка смеет её обводить вокруг пальца.       — Я убила?! — она начинает сильнее хрипеть. — Это ты чудовище, пришёл ко мне за убийством собственного отца! — она вскакивает и подносит сверток прямо к лицу парня, тыкая его в совершенное преступление носом.       На лице Сукуне абсолютно полное безразличие, он трепливо молчит, пока сверток подносят к лицу. Запах залежавшейся бумаги ударяет в нос, а засохшая кровь, принадлежавшая ему, вызывает раздражение. Он повёлся на глупые сказки про ведьм, а теперь терпит сумасшедшую. Женщина кашляет, но что-то орет — напоминает отца и это вызывает странную, накопившуюся злобу, с которой он впервые познакомился вчера.       Резким, ловким движением он выхватывает желтоватый пергамент с подписью и жестоко, без зазрения совести, разрывает в клочья, заставляя ведьму издать тошнотворный, невыносимый визг. Она кидается на него, пытается выцарапать своими длинными, мерзкими, расслоившимися ногтями с грибком его глаза. Он не ожидает такого нападения, но успевает ухватиться за запястья ведьмы — её некогда нежные руки превращаются в морщинистые, усыпанные пигментными пятнами старческие ручища. Лицо больше не принадлежит той красивой, молодой женщине — это мерзкая, обрюзгшая старуха с крючковатым носом и множество бородавок.       Единственная здравая мысль и спасенье мелькают в голове, пока ведьма пытается вырваться из крепкой хватки. Сукуна не был подкаченным, крепким в силу возраста, но сила какая-никакая в нем была, поэтому удерживать женщину в «плену» ему пока что удавалось, но вечно так продолжаться не могло.       Выход был только один.       Он резко поднимается, дергает старуху следом и за руки выталкивает её наружу, отшвыривая в самое сердце толпы. Следом он встает на ступеньку и смотрит, как граждане уже с обожанием после «даров» смотрят на него и ждут указаний.       — Инквизиция истребила не всех ведьм в своё время. Мерзкая тварь ввалилась ко мне с искушающем предложением от самого дьявола! — он воскликнул так, что толпа вздрогнула: кто-то даже потерял сознание от страха. Ведьма попыталась сбежать, но её схватил тот самый барон, всеми силами пытающийся доказать, что родство с ним — лучшее решение и отличная перспектива. Она брыкалась в воздухе, кричала что-то, но никто даже не пытался её слушать — зеваки ждали указаний. — Сжечь чертову ведьму! — Сукуна поднял вверх кулак, после чего знать и крестьяне загалдели: они что-то громко орали, кидались камнями в ведьму, а кто-то накидывал хворост, собранный в лесу еще задолго до этого.       Самопроизвольный столб с кучей прутьев возвели быстро в самом сердце города средь каменных плит и домов. Ведьму ненадолго вырубили кулаком, от чего её лицо тут же окрасилось в бордовый — синяк медленно давал о себе знать, пока старуху привязывали к деревянному столбу по старым технологиям. Никто из них ещё не сталкивался с подобным, ведь времена инквизиции прошли, оставив неприятный осадок у всех. Каждый мог оказаться на её месте.       Местные с одобряющим гулом подкидывали хворост и плясали вокруг, будто бы ликуя в честь нового герцога и его первого уличенного преступления. Кто-то принес факел из близ стоящего дома и поджёг его так, что пламя устремилось вверх, взываясь к богам, дабы те обратили внимание на то, как сжигают посланницу дьявола.       Сукуна смотрел на это зрелище и чувствовал, как злость медленно успокаивается, сходит на нет, ровно так же, как это и было вчера. Его проблемы одна за одной решались: сначала отец, покинувший этот мир по его вине и помыслам ведьмы, теперь сама ведьма, рискующая уже в ближайшие пять минут составить компанию отцу. На душе становилось тепло, жар медленно разливался, так что, заняв место на смотровой площадке, он отдал свой приказ:       — Поджигай! — факел тут же опустился на хворост, и жители радостно воскликнули. Огонь медленно распространялся и охватывал весь хворост, превращая маленькое, безобидное пламя в настоящее стихийное бедствие.       Стоило ему задеть ноги, как ведьма тут же очнулась и что сил заорала. Её истошные крики распространялись по всему городу, стая птиц, пролетающая в небе, казалось бы, замерла, природа затихла, а народ с весельем поглядывал на живое представление. Она плакала, проклинала каждого, пока огонь распространялся по телу, оставляя ожоги, не совместимые жизнью. Ведьма будто плавилась, её кожа стекала в костер и пропадала, а кровь разливалась по телу, словно в попытке потушить пламя.       — Сукуна Рёмен, я проклинаю тебя на вечные муки! И, если меня считали послушницей дьявола, так стань же живым воплощением самого дьявола! — никто, кроме самого Сукуны, не обратили на это внимание. Парень смотрел с высоты на то, как тело полностью охватывается огнём, крики прекращаются и, казалось бы, он освобождается от обязательств. Но отчего-то легче ему не стало — наоборот. Проклятие, сказанное ведьмой в последние секунды жизнь, прочно засели в голове, будто клеймо.       Он пытался избавиться от навязчивых мыслей, откинуть их куда подальше, внушить, что это все глупые сказки, но от этого становилось ещё хуже. Рёмен надеялся избавиться от странного бремени собственным неверием, скептицизмом, но сам того, не осознавая только подкреплял предсмертную речь и обрекал себя на муки.       Не в силах больше смотреть на необоснованную радость, веселье от смерти человека среди граждан, Сукуна незаметно проскользнул в карету и дал кучеру знак. Он покинул город, но ужасное чувство не покинуло его — оно оставалось с ним и разрасталось. Перед глазами стояло искаженное смертью лицо советника, его вытекающие глаза, затем лицо отца, последнего родственника, близкого по крови, но такого далекого по своим взглядам — Рёмен больше не чувствовал свободы от ноши.       Ему больше не казались эти два убийства освобождением души, скорее наоборот с последним убийством, пусть и не своими руками — он обрел разрастающееся чувство, засевшее где-то в груди.       Хотелось избавиться от него: разорвать грудную клетку прямо в карете, пока кучер старательно избегал неровности дороги. Выпотрошить себе все внутренности и достать ту самую занозу, мешающую жить, но он не мог это сделать. Он в целом казался себе беспомощным перед этим странным ощущением — он пытался разорвать воротник, чтобы вдохнуть больше воздуха, но даже это не помогло.       Это заставляло его чувствовать накатившую из-за собственной беспомощности злость — она стала содержимым его крови, важным элементом, распространяющимся по венам. В какой-то момент ему показалось, словно по тем самым венам проходит осколок его же опасного, памятного меча, подаренного отцом, он разрезает его, наносит странную боль — Сукуна душераздирающе орёт прямо в карете. Кучер обеспокоенно останавливается посреди дороги и встревоженно спешит к господину, открывает кабинку и видит страшное.       На кресле сидит его хозяин, вот только не тот, кто был на площади, не тот, кто приказал сжечь ведьму, не тот, кто ещё утром велел ему отправиться в город. Вены парня вздулись, они выделялись черным — это была странная болезнь, которую никогда еще мужчина не видел.       Сукуна уткнул лицо в руки и шумно дышал — его не было видно, но одни лишь звуки вызывали дрожь по телу. Солнце давно село, пока они добирались, поэтому страшные сказки, распространяющиеся среди простых граждан, вспомнились кучеру. Он отпрянул, и тут же обратил на себя внимание чудовища.       На него смотрели красные, дикие глаза, которые, будто бы жаждали съесть его живьем, некогда чистое лицо покрывалось странными черными узорами, словно господин дал присягу самому дьяволу. Сукуна хищно улыбнулся через всю боль и обнажил заостренные, длинные клыки — кучер вскрикнул от такого и побежал в лес.       Он слышал, как за ним несется тварь. Именно тварь — это больше не его хозяин. Мужчина отчаянно оглядывался по сторонам в попытке найти оптимальный, верный путь для своего спасения, но вместо этого спотыкался, царапал ноги засохшими травами, время от времени врезался в дряхлые деревья и шумно дышал — из ног уже бежала кровь.       Все это было от страха — он был не в состоянии мыслить адекватно. Казалось бы, именно по запаху его могли — терпкий, стойкий аромат железа с нотками чего-то необычного стоял в лесу. Он бежал долго, мышцы уже ныли, и вот пришло ощущение, будто тварь отстала.       Он оперся рукой об массивное, крепкое дерево, облегченно вздохнул, боясь даже взглянуть в сторону дороги, от которой так усердно бежал. Дыхание сбилось, грудь саднило от нагрузки, но это не мешало ему, будто взываясь к богу, взглянуть на синее полотно ночного неба и безупречный диск луны. Ликуя от того, что оторвался от погони, кучер не услышал, как шелестят совсем рядом кусты, скрывая за собой настоящего монстра.       Вороны, притаившиеся в тени, разлетелись в стороны от пронзительного крика. Природа замерла от страха. Этой ночью появилось на свет истинное зло.

***

      С тех самых пор прошло уже несколько месяцев — город, казалось бы, навсегда затянули темные грозовые тучи, которые только сгущались и будто предупреждали об угрозе. Герцога с тех пор никто не видел, он не выходил из спрятанного в лесах замка, находящегося на склоне. Люди тревожились, ведь больше никто не осыпал их подарками в виде денег — голод рос, недовольство крепло, а с близлежащих территорий приезжали все новые люди. Они нуждались в еде и ночлеге, так как война, которую вел король, лишила их дома.       Так в городе появились необычные, выделяющиеся из общей массы, люди. У них была чрезмерная растительность на теле: женщины имели пышную, впечатляющую шевелюру, а мужчины отличались особой волосатостью на теле — они как можно больше обнажали свое тело и показывали впечатляющие мускулы. Таких горожане не видели даже у рыцарей, которые тренировали ради турниров и рук самых привлекательных, богатых принцесс.       Стая, как прозвали их местные, поселилась в лесу — они жили диким племенем и лишь иногда появлялись в центре города, недовольно оглядывая прохожих. Некоторые зеваки рассказывали. Что видели у них клыки, когти и даже слышали звериное рычание. Так поползли странные слухи, будто бы в лесу таинственный зверь убивал горожан, оставляя высушенные, обескровленные тела.       Жители решили отправить за помощью тех самых ребят, которые вновь хотели получить золотые монеты и порадовать себя вкусной едой. Дети шли несколько часов до замка и, оказавшись там ближе к ночи, громко постучали в дубовую дверь, скрывающую, как им казалось, изыски.       Никто не отзывался.       Они постучали ещё раз, потом еще. Затем они начали кричать и звать герцога. И вот один из детей радостно воскликнул, стоило услышать шаги по ту сторону.       — Господин Сукуна! Стая убивает город! — завопили что есть мочи старшие, когда услышали звон открывающегося замка.       Дверь отворилась и показался парень, лишь отдаленно напоминающий герцога. Бледная кожа создавала впечатление, будто перед ними возвышался мертвец, метки по всему телу заставили детей широко раскрыть глаза — сказки про дьявола тут же вспомнились, но ни один не смел и слова сказать.       Страх заставлял молчать.       Сукуна, взглянув на оцепеневших детей, мрачно улыбнулся мокрыми, покрытыми чем-то красноватым губами, блестевшими в свете луны. Твердый, холодный, оценивающий взгляд тут же смягчился, но в красных глазах сквозила опасность.       — Стая, говорите? — мягко улыбнувшись, будто хищник в попытке заманить жертву, Рёмен сделал задумчивое лицо, а после поспешно добавил. — Что это я! Как негостеприимно держать гостей на пороге! Проходите, — подмигнув детям, он отошел с прохода и приглашающим жестом позвал мальчишек.       Вынырнув из объятий страха, дети тут же с предвкушением забежали в холл — не каждый же день вас в свой дом зовет сам герцог. Будет что рассказать. Но радость не длится вечно — её обрывает крик мальчишки, который первым заметил обстановку вокруг.       Мраморная, парадная лестница с кованными ступеньками украшена брызгами крови, уже засохшей, но выделяющейся за счет тусклого освещения. С левой стороны валяется чьё-то тело, дети не понимает жив ли этот человек в форме слуги или нет, но его одежда в бордовых пятнах, напоминающих всю ту же засохшую кровь.       Сукуна грациозно, как и подобает человеку его статуса, проходит ближе к столу, размещенному между лестницами в центре — поддевает что-то на столе, и его палец становится красным, он слизывает содержимое и жмурится, подобно коту, вышедшему на улицу под теплые лучи солнца. Дверь громко захлопывается от какой-то неведомой силы — дети тут же вздрагивают и пятятся назад.       — Уже уходите? А я как раз хотел пригласить вас к столу, — он тут же убирает окровавленный палец от губ и щелкает им так, что тут же все свечи в замке загораются.       Дети, наконец, видят то, что находится на столе и это вводит их в ступор, а лица замирают в ужасе. Груды окровавленных, изуродованных тел лежат на друг на друге — где-то вниз стекает кровь, будто жертва еще свежая и, возможно, еще даже дышит, где-то конечности совсем обмякли и посинели. Среди них можно заметить молодых девушек, явно слуг, мужчин, работников замка и судя по кровавым следам, ведущим от дверей — это не все жертвы.       Мальчишки с ужасом смотрят на улыбающегося герцога, который поправляет белую блузку, спрятанную под темно-бордовой жилеткой в полосочку. Он выглядит утонченно: талия подчеркнута одеждой, ботинки блестят, воротник расправлен, оголяет тонкую, бледную шею. Красота Сукуны словно раскрылась: всё то, что в нем таилось до этого стало краше, опаснее и прекраснее одновременно. При этом он не казался сильным — сила была в его холодном взгляде, худых, жилистых руках, улыбке, навевающей страх.       — Так о чём вы говорили? — его абсолютно не волнует ответ. Неожиданно Рёмен исчезает из поля зрения детей, будто испаряется в воздухе — они шумно сглатывают и настороженно оглядывают зал, пятясь при этом к самому выходу. Однако что-то их останавливает, по счастливой случайности они врезаются прямо в герцога, который уже стоит позади них возле входа и с добродушной улыбкой на лице поглаживает одного из мальчиков по кудрявым, засаленным от грязи волосам. — Мне так интересно услышать вас рассказ! Ну же, ступайте!       Он толкает детей к столу, а сам каким-то образом оказывается во мгновение ока, будто сам ветер, по ту сторону стола. Скидывает пару тройку обескровленных трупов на пол, и к ногам мальчишек падает белая, как сама смерть, женщина. Её глаза, покрытые белой пленкой, скрывающей зрачки, с головы спадает головной убор прислуги, а рот тут же приоткрывается, будто она хочет предупредить об опасности.        — Простите меня за беспорядок, — Сукуна присаживается на стол рядом с телом ещё розоватой девушки, он аккуратно скользит по её руке, слегка оглаживает, словно пытаясь вернуть к жизни. Ребята размещаются на стульях и пытаются донести до него суть проблемы дикого зверя. В ходе рассказа герцог неожиданно хмурится, его лицо на секунду становится серьёзным — он явно осознаёт и прокручивает что-то в голове.       — Их словно загрызли волки! — прикрывая рот ладошкой, подводит итог один из детей. Всё это время Рёмен молчит так, будто его былой запал пропал после такого рассказа.       — Как жаль, — он улыбается детям, его рука поднимает ладонь мертвой девушки, Сукуна внюхивается в этот аромат и слегка прикрывает глаза. Вдруг обнажает клыки, блаженно ведет носом и резко втыкает их в нежную кожу. По девушке стекает кровь — ей уже слишком всё равно. Дети сидят и не могут даже пошевелиться, когда настоящий зверь так близко. — Но не бойтесь, я спасу вас! — отрываясь от трупа, Рёмен вытирает с губ кровь пальцем, а затем облизывает, чуть ли не мурлыча от наслаждения.       Вдруг один мальчишка резко выпрыгивает изо стола и с воплем несется к двери, остальные. Подхватив панику, несутся за ним что есть сил. Они надеются спрятаться от монстра, притворяющегося герцогом, но выходит безуспешно. Дверь заперта, окна высоко, а напротив смеется ОН.       — Ну же, куда это вы? Давайте поиграем!

***

      Сумерки. Люди расходились по домам после тяжелого дня: кто-то все это время трудился, торгуя на рыночной площади всеми изысками, а кто-то в попытке урвать что-то мельтешил вокруг да около. Солнце заходило красиво, яркой, оранжевой полосой закат медленно скрывался и наступала ночь — открывались таверны, пьянствовали зажиточные горожане.       Жизнь текла своим чередом, но можно было услышать боязливый шепот женщин и детей, опасающихся за свою жизнь.       Вдруг из неоткуда появился знакомый статный силуэт в красивом, изысканном даже по меркам знати одеяние — в его одежде хоть и присутствовал всё тот же черный, но теперь основной акцент приходился на бордовую широкую рубашку с красивым, необычным, обрамленным воротником. Сверху была накинута порванная меховая накидка.       Это некто иной как герцог.       Он шел сам, едва переступая с ноги на ногу, громко вздыхал и сопел, словно задыхаясь — в его истерзанных руках был огромный, очевидно, тяжелый мешок.       — Помогите! — крик герцога услышали мгновенно, толпа тут же собралась на рыночной площади. Они все с нескрываемым интересом оглядывали парня, а затем устремляли свой глаз к мешку. Неужели там золото?! Глаза тут же загорелись, а слюнки непроизвольно потекли раньше времени. — Дети… Они… — Сукуна говорил, едва скрывая слезы, дышать ему было крайне тяжело, от чего особо обеспокоенные незамужние дамы порывались к нему.       Рёмен, не выдержав своего бремени, упал на ноги, его брюки тут же окрасились пылью, а накидка с меховушкой упала за спину. Его рыданья заполнили площадь. Никто не мог пройти мимо такого: когда богатые плакали, бедным становилось действительно страшно. Истерзанные, кровоточащие руки потянулись к мешку, он слегка тряхнул им, и тут же на каменные плиты упали лишь два знакомых жителям тела. Послышались охи, ахи, шум, будто кто-то чрезмерно чувствительный упал в обморок.       — Они пришли ко мне… — губы дергались, голос дрожал. — Рассказали про… Ззз… Зверей… Мы тут же решили немедля поехать спасать город, но… — Сукуна вытер слезы и замер. — На нас напали волки. Это были не просто волки. Я читал о них в книгах отца: это дикая стая, люди, которые под лунным светом превращаются в чудовищ! Все тут же воскликнули от страха и взглянули на небо, на котором сиял диск луны, уже провожающей солнце — она всегда появлялась раньше на небе, будто бы намеками отправляя светило на покой.       — Мою карету разгромили, детей схватили почти сразу. Я пытался их спасти, но все безуспешно. Мне удалось оторваться, а потом забрать двух детей… Но было слишком поздно. Они уже были мертвы, — на этом к Сукуне подходит женщина, гладит по плечам и пытается успокоить. — Лучше бы они забрали меня! — орет парень и поднимает голову вверх: слезы катятся градом по расписанным щекам — никто не задает лишних вопросов откуда же эти символы. В толпе начинает закипать ненависть, недовольство, которое устремлено на приезжих, те, кто и без того рычал по слухам. Пазлы сходятся.       — Нам нужно истребить этих зверей! — мужчина орет во все горло. Толпа одобрительно бурчит, они хватают факелы, виллы, совсем как в далеком раннем средневековье, любые предметы похожие на орудие тоже подходят.       Так набирается целая команда, которая с громким криком уходит из зон видимости Сукуны, оставляя пустой город, истощенного от испуга герцога и двух женщин. Одна из них наклоняется к бездыханным трупам мальчишек, ласково проводит рукой по истерзанным телам, среди которых уже ничего не разберешь. Рёмен понимающе смотрит сначала на ту, чье сердце сжимается от такого зверства, а том оценивает взглядом округу, в его красных глазах что-то мелькает, как кажется на секунду второй особе женского пола.       — Это так ужасно, Господин! — дама всхлипывает над мальчишками и не сразу замечает хрипы со стороны. Её слезы стекают по нежной коже, падают на грязные, окровавленные руки мальчишек.       Вдруг раздается странный грохот и секундный вскрик, который тут же обрывается, стоит её подруге опуститься рядом подобно тому самому мешку с невыносимой ношей. Из-под ней вытекает лужицей кровь, она пробирается среди камней, смешивается с уличной пылью и стремится дальше.       — Не то слово, — ухмыляется Сукуна, вытирая с губ кровь рукой. Он смотрит на женщину хищно, кровожадно, его глаза наливаются красным, а в зрачках так и читается невыносимая жажда.        Дама быстро вскакивает от столь резкой смены настроения герцога, который ещё минуту назад, как ей казалось, всхлипывал над изуродованными телами. Она уже не хочет замечать кровь под её ногами, на его подбородке, на воротнике, в собственных глазах — красного слишком много.       Женщина поспешно собирает платье руками и разворачивается, дабы с криком убежать, но её тело врезается в Сукуну, поменявшего своё расположение и теперь с превосходством вглядывающегося в её испуганные, серые глазки. Ноги становятся ватными, руки не слушаются, а мозг окончательно отключается. Она с грохотом падает в обморок.       — Так совсем неинтересно, — хмыкает Сукуна.

***

       — Вскоре за герцогом приходит смерть. Ненасытные от жажды мести волки наполовину истреблённой стаи Зенин разрывают его тело прямо в собственном замке. Они находят его за очередной жертвой, пирующим так, словно на его землях не было голода. Повсюду кровь, трупы, и только он сидит такой красивый, чистый, не тронутый кровью и грязью. Его истерзали и скинули с обрыва, как и он своего отца когда-то. С тех самых пор его замок пустует, а в Трансильвании слагают легенды о герцоге и загадочной стае. Его боялись ещё долгое время, им казалось, будто он воскреснет. Всех жертв сожгли, дабы предотвратить распространение заразы. Город заметно опустел к тому времени — Сукуна действовал быстро, не давая подумать ни своим жертвам, ни очевидцам. Стая после разоблачения главного монстра смогла всё же завоевать доверие граждан, они влились в общество и со временем перестали выделяться. А герцога в народе прозвали вампиром.       Тоджи, облегченно вздохнув, закончил рассказывать обещанную сказку на ночь. Когда старший Фушигуро услышал, наконец, умеренное сопение со стороны укутанного комка одеял, одобрительно хмыкнул . Он такой большой, накаченный несуразно смотрелся в детской, но именно здесь под теплым взглядом жены рядом со спящим пятилетним сыном он ощущал себя на своём месте.

2004 г. Яссы. Румыния.