Недостойные слуги

      Он — священник.       Он должен нести Его волю. Должен помнить о служении. О правилах.       Она — ведьма.       Другая. Неправильная и опасная. Запретный плод.       С ней нельзя иначе как на расстоянии. С ведьмами нельзя дружить, нельзя общаться, нельзя доверять и нельзя смотреть в золотые глаза, особенно когда их взгляд обращён к тебе в поиске поддержки.       А он смотрел в ответ и чувствовал, как все учения и смыслы, вложенные в него, впитанные в кровь, уступали такому простому человеческому желанию позаботиться и сберечь. У него были обеты, обещания, молитвы, у неё — силы, противные божественному, и миссия, невольным участником которой он вынужден был стать.       И если бы не просьба кардинала Бароне, больше напоминающая приказ, его душа была бы чиста и незапятнанна, свободна от греха, тяжёлым грузом теперь свисающего с шеи вслед за крестом, когда его губ касались её ядовитые. Она — сладкий сок яда, впрыснутого клыками в плод, текущего по рту и подбородку, чтобы пропитать им воротник рясы. Чтобы весь он был помечен грязью, чтобы ведьминский запах преследовал его, напоминая и напоминая.       Зачем были эти испытания? Что проверял в нём Господь, когда его целовала Нова, а собственные руки дрожали от желания прикоснуться к ней в ответ, но только цеплялись до белых костяшек пальцами за подоконник, лишь бы не посметь и не поддаться.       И он пытался сопротивляться, как стал бы любой священник на его месте, оставшись один на один с ведьмой:       — Нова, остановитесь. Прошу вас.       Её лицо напротив в сантиметрах от его — бледное с лёгким румянцем после короткого поцелуя, пока его щёки пылали так сильно, будто он впал в лихорадку и действительно был отравлен одним лишь прикосновением к ней. В золоте глаз ведьмы блеск, отражающий мягкий свет торшера в квартире, где они были вынуждены встретиться сегодня. Место, куда он не пошёл бы ни за что, если бы знал, чем всё обернётся.       — Остановите меня.       В хриплом шёпоте слоги сливались, слова были неразборчивыми и утонули в очередном поцелуе одними горячими губами. Она тут же отстранилась, сжала в пальцах края накидки его рясы и заглянула в глаза, уже зная, что не найдёт в них ни капли сопротивления, что она разрушила все барьеры и ему нечего ей ответить.       И ему кажется, что сам Господь выбил почву из-под ног, когда она вжала его в подоконник сильнее, приникая вновь ядовитыми губами к его, ожидая, чтобы он разомкнул их и вкусил всё худшее и непозволительное, окончательно сдался.       — Прошу… — его мольба между поцелуями осталась неуслышанной, а каждое следующее слово заглушалось очередной ведьминской печатью и её шёпот снова и снова раздавался обрывками:       — Остановите меня, Ренато… потому что я… я не могу остановиться…       Как быть? Как ему быть, как остановить их взаимное грехопадение, если противоестественное притяжение связывало по рукам и ногам до невозможности физически двигаться? И если бы он не знал, что она Ловчая, то решил бы, что околдован, но ему не на кого было переложить ответственность за собственные чувства к ней, коей был в действительности очарован.       Наверное, поэтому он, ощущая липнущий к щекам жар стыда, открыл рот ей навстречу, лишь бы мука совести прекратилась. Ему бы сию секунду начать молиться и просить прощения у Господа, потому что искры огня пожирающего обжигали язык и кололись на коже; её ладони, которыми обняла его лицо, были всё равно что клеймящие калёные тавро — отныне все будут знать, как низко пал священник.       Он не посмеет её тронуть, пусть хотя бы руки останутся чистыми, если губы, лицо и душу спасти не удалось. Она его поймёт. Поймёт ведь? Что он не хотел обидеть, не хотел, чтобы подумала, будто его отвращала мысль о прикосновении к ведьме — отвращала его только собственная постыдная слабость. Её мужеству ему можно было поучиться.       От её языка в своём рту мысли плыли, он потерялся в них, на одно короткое мгновение забыв о своём статусе, об её участи и о том, где они были. Кем они были. Пальцы, сжимающие подоконник, болели, болело всё напряжённое до последней мышцы тело и горело всё нутро адским грешным пламенем предательства, разжигающего возбуждение. В плотной рясе, укутывающей его с головы до ног, было так жарко, что чесалась и изнывала кожа.       Или она просила прикоснуться к себе?       Последняя мысль заставила его выдохнуть громче ожидаемого, что вызвало у Новы интерес. Возможно, до того она считала, что он терпел соблазнение, но теперь могла убедиться, как ошибалась. Во взгляде золотых глаз, которыми исследовала его розовеющее лицо с выделяющимися веснушками, — любопытство. Он ощутил себя так, словно был пойман с поличным на получении недостойного удовольствия от происходящего, и вместе с чувством ужаса его захватило ещё больше возбуждение, а за ним — стыд.       Она могла пользоваться им, могла перейти на сторону Других и вести двойную игру против самого Его Высокопреосвященства, он знал, что такие случаи имели место быть. В конце концов, не все как он руководствовались душевным искренним порывом и чистой верой, для кого-то жизнь — лишь следование приказу. И мотивация Новы оставаться верной приказам кардинала была от Ренато скрыта.       И всё же он не считал её способной на подобное. Глупец?       Когда она спустилась лёгкими колкими поцелуями от губ по щеке к шее у самого края воротника, он прошептал сипло:       — Мы не должны… — собственный голос показался чужим, измученным, умоляющим почти жалко, и от её смешка по коже под тяжёлой рясой разбежались мурашки.       Аккуратная ладонь с длинным маникюром легла ему на грудь, накрыла крест, вжимая в его тело, и Нова поморщилась на одно короткое мгновение, словно ожидала, что её ладонь зашипит и останется навечно с чёрной меткой поперёк. Ему почудился запах горелой кожи во время клеймения и к горлу подкатила тошнота.       — Если мы слуги недостойные… — она вздохнула и подняла взгляд, чтобы встретиться с его растерянными глазами, — …не всё ли равно?       Поражённый золотыми всполохами её необычных радужек, он не сразу ощутил натяжение цепочки на шее, когда она обняла крест рукой, потянула на себя, а за ним и самого Ренато, вынужденного податься к ней. Он продолжал цепляться за подоконник, корябать штукатурку под пальцами, как Нова корябала своими ногтями все барьеры, какие были.       — Не всё равно, — выдохнул он.       — М.       Нова смотрела ему в глаза неотрывно и он неосознанно залюбовался тем, как длинные светлые волосы обрамляли нежное лицо, как выделялся цвет её радужек и слабо розовели щёки, отражая обуявшую их обоих страсть. Если бы не была ведьмой, то легко было бы спутать с ангелом. Жаль, что её истинная природа была ему уже известна.       — Если боитесь…       Её томный голос — или только казалось, что он томный — разливался между ними неосязаемым туманом.       — …проверим, наблюдает ли за нами Господь.       Ему оставалось только растерянно моргнуть в непонимании, как можно проверить подобное и зачем, если Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём…       — Я признаюсь вам, Ренато, — Нова говорила, продолжая сжимать в одной руке крест, чья цепочка опоясывала его шею. — И пусть меня накажут здесь и сейчас за то, что я скажу, чтобы я уверовала вновь.       — Что вы…       — Я не верю в Господа, — золотые глаза полыхнули адским пламенем, заискрили злостью, — потому что не верю, что Он мог бы быть так жесток к своим творениям.       Его брови поползли жалостливо вверх, сминая лоб в гармошку. Чужое неверие не вызывало в нём ничего кроме печали по боли, которую испытывал говорящий подобное.       — Нова, остановитесь…       Она лишь натянула цепочку с крестом сильнее, вынуждая его смотреть на себя, но он успел заметить мелькнувшее у края её рукава клеймо на запястье. Клеймо, которое поставил ей своими руками. Ещё одно событие, вызывающее в нём непроизвольное колючее чувство стыда, сковывающее горло, из-за чего голос его не слушался:       — Каждый грех и богохульство будут прощены людям, — он сглотнул, встречая её задумчивый взгляд, — но богохульство против Духа не будет прощено…       — Так пусть покарает немедленно ещё одним клеймом.       Перевернув крест в пальцах основанием вниз, она приблизилась к Ренато, высунула язык на всю длину и, глядя ему в глаза, приложила к нему крест, мажа в слюне. Ему показалось, у него покраснели даже кончики волос от того, сколь развратная сцена предстала перед глазами. Нова медленно провела крестом по языку, словно желала поделить его надвое, выпустила основание из пальцев и мокрый крест ударился о его грудь, пачкая рясу, а вслед за ним по губам ударили губы Новы, запечатывая привкусом железа непотребство.       В каком она отчаянии, если творит такое?       Она вновь оттеснила его к подоконнику, вжалась своей грудью в его, зажимая между их телами нагретый крест, и не давала ни одной мысли родиться под нетерпеливыми поцелуями, на которые он постыдно отвечал. Если ей нужно, пусть даже она ведьма, если её тянуло к нему, а его к ней, не знак ли это от Господа, что им нужно помочь друг другу? Или он лишь выдавал желаемое за действительность, или в нём снова проснулась гордыня?       — В отличие от Господа… — её шёпот нежно раздался возле его розовеющего уха, — …я дам вам выбор, Ренато.       О каком выборе шла речь он понял лишь тогда, когда её пальцы ласково коснулись его паха, прожигая сквозь рясу. Под зажмуренными веками заискрило, он задрал голову, краснея только больше от её поцелуев в случайно подставленную шею, и выдавил из себя тихое:       — Я к вам не прикоснусь, Нова… простите…       — Ваше благородство это очень трогательно. Правда.       У него предательски заслезились уголки глаз от услышанного, что к нему больше не относилось. На руках и ногах были кандалы веры, давящие и прижимающие к земле, но когда она сверкнула своими золотыми глазами, положив обе ладони на его бёдра, то кандалы хрустнули ржавчиной. Какое благородство, когда он готов отдать свою душу на растерзание ведьме лишь за то, что от её улыбки у него учащался пульс?       Целуя его в шею, она перебирала пальцами и тянула край рясы вверх. В голове шумела кровь, набатом стучало сердце, а в мыслях пытались всплыть строчки молитв, но немедленно рассыпались пеплом под каждым следующим поцелуем.       От ощущения задранной рясы ему стало неловко, хотя под ней были всего лишь обычные брюки, но облачение священника не должно было выглядеть так, не перед женщиной и тем более не перед ведьмой, которая выжигающими прикосновениями метила его тело под тяжёлой тканью. Её пальцы нащупали ремень, звякнула пряжка и тихий звук резанул по ушам, отрезвляя.       — Что вы…       — Что я?       Нова невинно улыбнулась краешками губ, не прекращая мучительно медленно расстёгивать пуговицу и молнию его брюк.       — Всего лишь собираюсь замолить свои грехи. Это ведь положено делать на коленях?       Он только сглотнул, не в силах вымолвить ни слова сдавленным горлом, и зажмурился вновь, отвернувшись, когда она опустилась на колени перед ним. У него вспотели ладони, которыми продолжал держаться за подоконник, как за единственную доступную ему опору.       Одно прикосновение губ к плоти и его дыхание сбилось, стало шумным и подстёгивало Нову продолжать, лишь бы заставить священника издать полный стон удовольствия. Ему ведь хотелось. А ей хотелось услышать.       Всё тело дрожало мелкой дрожью, когда её губы и язык влажно проходились по горячей коже, с упоением вбирали твёрдую плоть в рот и узкое горло сжималось, доставляя одновременно самые ужасные и прекрасные ощущения, которые он мог испытать от происходящего. Запрокинув голову, он не сдержался, полузадушено простонал и почувствовал, как её руки на его бёдрах сжались сильнее, прося ещё. Он не смотрел на неё, не смел, и только рисовал в воображении под закрытыми веками, как смотрели бы в ответ золотистые глаза снизу вверх в жадном желании увидеть залитого стыдом от своей слабости священника.       На вздымающейся от частого дыхания груди тёрся о грубую ткань рясы крест.       Ему хотелось коснуться её волос, убрать пряди от лица и нежно провести по щеке, подарить ей ласковый жест. Дьявольская фантазия, как семя бы оросило чёрную ткань, накрыло жаркой волной до вскипающей крови, стянулось в узел в паху и он дёрнулся в неловкой попытке отстраниться, но она не позволила, не отпустила, и ему стало ещё жарче, ещё омерзительнее от себя самого и того, что случилось через мгновение.       Выдохнув раскрытым ртом, он опустил голову, открыл слипшиеся от непроизвольных слезинок глаза и увидел лишь, как Нова облизнула розовые губы, и от вида её языка, которым облизывала крест, его охватило удушающее чувство осознания содеянного. Она подняла взгляд золотых ведьминских глаз, встретилась с его распахнутыми глазами, и усмехнулась, явно не испытывая и толики его переживаний, но и не желая над ними издеваться. Он разрешил сам, хотя мог отказаться, настоять, но не стал, и они оба это понимали.       Её взгляд вдруг изменился под лёгким взмахом ресниц, прояснился от возбуждения и в резкой тишине комнаты раздался её тихий треснувший страхом голос:       — Вы простите меня?       — Да, — рот не слушался из-за ноющих челюстей, которые он слишком сильно стискивал до того. — Я всегда буду прощать вас, Нова.       В её глазах засияли солёные жемчужинки от его неожиданной мягкости, такой неуместной после всего, что произошло. Ренато впервые за вечер улыбнулся одними уголками губ, разжал закостеневшие пальцы, чтобы всё же протянуть к ней, так и сидевшей перед ним на коленях, руку, и осторожно заправил тонкую прядь за ухо ведьме.       — И Он простит.       Нова распахнула глаза шире, отпрянула от его ласкающей руки, но с какой бы мыслью она ни шла на их встречу сегодня, что бы ни гложило её там, за дверью их маленького мира преданно служащих кардиналу, он надеялся дать ей островок всеобъемлющего принятия и понимания. Ренато желал, чтобы Нова не чувствовала себя отвергнутой в их невыносимо сложном мире.       И Он тоже.