Уху

      Я улыбаюсь девочкам сквозь решетку и шепчу:       — Это ж вы можете запечь любого из этих депутатов — никто и не заметит пропажи.       Те не поднимают глаз, хотя одна, по всему видно, с трудом сдерживает смех.       — Если мясо кончится, то вы знаете, к кому обратиться, — шепчу я. Хохотушка поднимает глаза. Я складываю ладони, улыбаюсь и говорю:       — Уделишь мне минуту?       Девочка прикрывает рот ладошкой и теряется за дверью. Её коллеги продолжают мыть и чистить — шкряб-шкряб-шкряб, — отдраивая золотые тарелки с завитушками и аккуратно промокая их досуха мягкими белыми тряпочками.       Спустя несколько минут хохотушка возвращается. Она выходит в общий коридор, кивает мне и замирает рядом, сложив руки как порядочная прислуга.       — Чем я могу вам помочь, сэр?       — А с чем обычно просят помочь другие? — спрашиваю я, притулившись спиной к соседней стене. Мой взгляд скользит по тонкой женской фигуре, полностью облачённой в чёрный наряд. Свободная юбка едва прикрывает колени, из-под которой выглядывают чулки на подтяжках. Звенящая пошлость её униформы переплюнет костюмы именитых порно-стар.       — Простите? — я встречаюсь с её растерянным взглядом. Повторяю:       — Что обычно просят другие гости?       Она впервые смотрит на меня — действительно смотрит. Странное ощущение: здесь встретиться глазами с персоналом — всё равно что пёрнуть в битком набитом лифте: да, случается, но только в силу неизбежности.       — Всё, что просят гости, я исполняю с удовольствием, — любезно подхватывает девушка. — Могу я узнать ваш номер? Вы не носите браслет...       — Ах, да, номер, — я сую руку в карман и достаю резинку с двухзначным числом. — Вот, — наконец-то надеваю эти упругие кандалы. Каждый норовит узнать мой номер. Стоит облегчить жизнь местным работягам.       Когда я поднимаю взгляд на девушку снова, та отходит назад. Её доброжелательный вид как хуём сметает. Она одаривает меня взглядом из-под изогнутых арок-бровей, а затем отступает дюймов на шесть, словно отгораживаясь от больного чумой.       — Что-то не так? — интересуюсь я. Моя собеседница резко дёргается в сторону, а потом и вовсе уходит, оставляя меня с целой кучей вопросов.       В следующей раз я вижу её уже за решёткой. Только она больше не полирует тарелки, а курсирует по помещению, передавая подружкам некий секрет исключительно на ухо. Но это ещё не самое странное... каждая, к кому она подходит, поворачивает голову в мою сторону.       Минутное замешательство. Все стоят, глядят не на тарелки, а на меня. В воздухе мерзко воняет паленой шерстью. А девочки всё смотрят, не выпуская грязной посуды из рук.       Удивительные вещи творятся в Богемском клубе.

***

      Шеф знает об этом месте ровно нихуя.       Когда я пытался выяснить у него, зачем ему информация о Богемском клубе — его язык превратился в деревянный башмак.       Шеф любит чёткие тз. Его задания, в большинстве случаев, имеют конкретную цель. К примеру, в позапрошлом месяце я притворялся переговорщиком и внедрился в одну из банд в Северной Осетии, чтобы разрушить её изнутри. Задание было выполнено быстро, грамотно, всё чётко. Дело в поставленном тз, что было сформулировано «от» и «до». Хотя шеф всё же остался недоволен некоторыми аспектами моей работы, но тут уж ничего не поделать. Люди созданы, чтобы обманываться собственными ожиданиями. Я слегка переборщил там, в Северной Осетии, и не просто разрушил, а уничтожил весь их контрабандный бизнес раз и навсегда, чем пошатнул чашу весов преступности в России. Кажется, шеф до сих пор точит на меня зуб за это. Впрочем, не суть. Щас мы о другом. Щас... хуй да нихуя.       Шеф сказал, что мне необходимо разузнать об этом месте всё. Максимально слиться с обстановкой, внедриться в высшие слои общества и запомнить лица присутствующих, их позывные, их имена и фамилии, сколько они зарабатывают, какие у них сексуальные предпочтения. Я собираю компромат на Богемскую рощу, и попутно роюсь в грязном белье отдыхающих. Именно этим я занимаюсь весь грёбаный день.       — Молодой господин, — бормочет кто-то и исчезает.       Сегодня я что-то с запозданием реагирую и на голос, и на мир. Когда это я был молод? Когда это я был господином?       Девушка, сидящая на соседнем шезлонге с круглым, похожим на блестящий каштан лицом, похоже, звала меня мгновение назад. Она тыкает острым пальцем в мою сторону.       — Вам принести что-нибудь выпить?       Я приспускаю солнцезащитные очки и окидываю её взглядом.       — Да, текилу, милая, — говорю я. Тут она резко встаёт. Я прищуриваюсь, пытаясь вглядеться в её лицо. Когда она делает шаг назад, её макушка заслоняет жалящее солнце. Я обнаруживаю на её мордашке коктейль из страха и удивления. Очередная женщина сваливает от меня, невзирая на мои оклики.       Я остаюсь у бассейна один. Ну, как один... вокруг снуют депутаты, бизнесмены и другие звёзды этого мира. Некоторые из них собираются в кружок прямо в воде, как стая бегемотов, обсуждая делая. Ещё кучка сидит у бара и хлещет чистый спирт. Остальные подзапекаются нагишом или в плавках, как я.       Официантка убегает достаточно далеко и по пути одёргивает официанта, шагающего ей навстречу, что-то ему докладывает... прямо на ухо. После этого юная парочка обслуживающего персонала поворачиваются и просто смотрит на меня.       Я в растерянности. В последний раз мне уделяли столько внимания, когда я давал шоу в «Дикой устрице». Я тогда подрабатывал барменом. Мне только исполнилось восемнадцать, хотя я уже легко орудовал бутылками, наполнял джиггеры, не проливая ни капли, и исполнял старые хиты при помощи шейкеров. К девятнадцати я стал самым высокооплачиваемым барменом в Стоктоне. А к двадцати меня завербовал шеф, но это уже совершенно другая история.       Я кидаю взгляд на своё запястье, которое крепко обнимает красный браслет. При детальном рассмотрении — самый обычный резиновый браслет. Ничего криминального. У всех остальных точно такие же, только с другими номерами. Красные резиновые браслеты — у всех гостей. Я не исключительный, не особенный, тем не менее... уже второй раз прислуга шугается, завидев мой номер.       Подцепив резиновый край, я снимаю браслет. Может быть, тем самым я вызову ещё больше подозрений, но теперь я хотя бы смогу заказывать себе выпивку.       Следующий официант, что проходит мимо, одаривает меня добродушной улыбкой.       — Чего желаете, сэр? — спрашивает, когда я останавливаю его жестом руки.       — Текилы.       — Можно ваш...       — Восемьдесят один, — перебиваю его. — Извини, забыл браслет в номере.       — Ничего страшного, сэр, — продолжает улыбаться парень. — Вам текилы, и всё?       — И гранатовый сок.       — Как скажете, — он кланяется — так, что торс его на мгновение застывает параллельно полу — и вновь выпрямляется.       В ожидании напитков я решаю немного осмотреться, не покидая шезлонга. Все местные гости одеты одинаково — в габардиновые свободные брюки и безукоризненно чистые парадные белые рубашки, ноги — в шлёпках или простых туфлях; никого вокруг, кроме себя, не видят. И неудивительно. Никто больше не обладает их чужеродной, неприкосновенной властью и обескураживающим лоском, их ухоженными лицами, их отполированными, налакированными ноготочками, что раздирают дымный воздух. Они все курят, без исключений. Не удивительно, что Питти тогда первым делом предложил мне сигарету. По всей видимости, их статус не позволяет им смаковать ядовитый дым публично, как и не позволяет упиваться в хлам, зверствовать с местными девками, и тем более парнями.       Если верить тому, что говорил Питти... мне стоит быть осторожным. Хоть я и выгляжу расслабленно, внутренне напряжён до предела. Питер сказал, что ему не стоит верить, но всё равно поведал мне о местном обычае, об этой дикой игре в прятки с мышью, где я в главной роли. Перспектива быть выебанным и убитым мне не доставляет. Свалить я тоже не могу — в этом месте полным-полно охраны. Вряд ли они выпустят из вида человека, вроде меня. Это лишит гостей одного из основных блюд.       Я размышляю об этом всём, и не могу не лыбиться. «Прятки» — смехотворно, и никак в голове не укладывается. Почему именно я? Неужели мне настолько не повезло, или дело не в везении?       — Могу я присесть рядом? — звучит голос откуда-то сбоку. Я поворачиваюсь и сталкиваюсь взглядом с мужчиной за сорок в шёлковом кофейном халате. Седовласый мистер с подтянутой хирургами рожей улыбается мне по-голливудски. — Итан Гинзберг, режиссёр, актёр, бизнесмен, — добавляет человек и протягивает свою ладонь.       — Да... Лоуган Рассел, — я приподнимаюсь на локтях и жму его руку. — Журналист.       — Журналист? — усмехается мужчина и опускается на соседний шезлонг, предварительно застеленный махровым полотенцем. — Кажется, ты, Лоуган, очень хорошо выполнял свою работу, раз попал сюда.       На краткое мгновение он смотрит на меня — глаза в глаза. Но его я прочесть не могу — глаза всё равно что из обсидиана, но что-то подсказывает мне, что Гинзберг здорово накидался с самого утра, хоть и не подаёт виду.       — Это большая честь, — отзываюсь я, стараясь удержать маску добропорядочного гражданина. Для меня Гинзберг — всё равно что двухфутовый усач, клюнувший на пустые снасти. — Я так понимаю, журналисты в этих сводах большая редкость.       — Да, — Гинзберг зажимает ртом сигарету и подкуривается в два щелчка. — Здесь не рады пронырам, вроде Фиска и Аманпур. Такие из любой шоколадки сделают дерьмо. — поясняет Гинзберг.       — Читателям нравятся скандалы, — говорю, — в городской суете, полной будничных скучных дел и монотонных задач скандалы о знаменитостях вносят перчинку. Некоторые и вовсе предпочитают жить чужой жизнью, а не собственной. Для этого у мира есть Фиска, Аманпур, я. Мы дарим простому обывателю досуг, а тем, что поглупее, и смысл жизни.       — Даже если при этом ваши интервью могут повлечь за собой крах компаний, или чьих-то жизней? — Гинзберг шумно затягивается, не выпуская меня из виду. — Совесть не терзает, когда после разгромных сенсаций ваша редакция заявляется и просит написать некролог о вчерашнем герое?       — Журналист должен быть непредвзят и хладнокровен.       Лицо Гинзберга абсолютно непроницаемо. Ну да покажите мне мужика, которому по душе, когда его точку зрения критикуют — или который хотя бы с этим стерпится.       — Я задам встречный вопрос. Когда вы отказываете актёрам, которые посвящают годы подготовке к съёмкам в вашем фильме, а после отказа совершают самоубийство — терзает ли вас совесть?       Короткая пауза. Подходит официант, тот самый, у которого я делал заказ, и глядит на Гинзберга, лицо которого взрывается смехом. Он толкает меня в плечо увесистым кулаком.       — Подловил, сучонок, — басисто хохочет Гинзберг. Он забирает свой напиток не оглядываясь. — Такими темпами мы можем притянуть любого элитарного ублюдка к горестным несчастьям простых смертных.       — Именно, — киваю я, — прошу прощенья, а где моя текила? — И сразу обращаюсь к официанту. Тот даже не смотрит в мою сторону. Вот мудак. Я повторяю: — Эй, чувак?       — Это бесполезно, — говорит Гинзберг.       — Почему?..       — Потому что «мышей» не обслуживают, — улыбается мой собеседник, выдыхая дым ноздрями. — Таковы правила. Но ты мне приглянулся, Лоуган, — Гинзберг поворачивается к официанту вполоборота. — Ещё текилы.       — Слушаюсь, сэр, — отвечает парень и уходит.       Я в недоумении.       — Почему «мышей» не обслуживают? — спрашиваю.       — Кто знает, — продолжает странно улыбаться Гинзберг. — Это всего лишь дурацкое правило, которому мы обязаны подчиняться, — он потягивается и зевает. — В чаще леса стоит некий тотем. Это он велит им всё это делать.       — Что за тотем? — излишне любопытствую я, и тут же себя одёргиваю.       — Ну, тотем... совы. Если хочешь, — Гинзберг делает последнюю затяжку и бросает бычок на пол. К нам тут же подлетает один из официантов, чтобы его подобрать. — Я могу показать его тебе. Но сперва выпьем.       — Ради этого я здесь, — пытаюсь улыбнуться я.       День постепенно перетекает в вечер, птицы улетают, загораются крупные огни на ближайших выступах крыш, время от времени из глубины леса доносится приглушенный странный треск и гул. Стеклянный резервуар с водой постепенно освобождается от потных нагих тел. Лишь один японец в блестящих чёрных плавках скользит под водой с раннего утра, наверное, мастер спорта по плаванию, или типа того.       Как только загорается последний столб света, Гинзберг затыкается. До сих пор этот тип вещал мне о своих последних фильмах, тех, в которых он снялся, и тех, которые он снял. Я к тому моменту успел осушить пару стаканов текилы.       — Ну что, приятель, — говорит Гинзберг, уже хорошо выпивший и ни грамма этого не скрывающий. — Прогуляемся до тотема?       — С удовольствием, — отвечаю я.       Синтезатор выводит первые аккорды. На улице даёт концерт какой-то именитый музыкальный коллектив. Гости стягиваются, чтобы послушать инструментальное исполнение.       — Идём, — настаивает Гинзберг, беря меня под локоть и напористо утягивая в сторону брусчатой дорожки, ведущей в лес. — А то не успеем, — его грудной голос звучит совсем тихо: приходится напрягать слух, чтобы разобрать хоть что-нибудь.       У меня сушняк лютый от местной выпивки. Я пытаюсь сфокусировать взгляд на слабо освещённой дороге и одновременно шагать прямо, пока вцепившийся в меня Гинзберг мямлит и плетётся, чутка подволакивая ноги. Такое чувство, будто это не он меня, а я его веду. Гид из него — сущий бесполезняк. Этот тип даже не пытается указывать мне дорогу. Я сам сворачиваю направо, как только мы подходим к развилке.       — Верно идём? — уточняю.       — Верно, верно, — бормочет Гинзберг.       Хотя нихуя не верю. Я бы сказал ему «пошёл нах», если бы голос не отказал.       Чуть подальше, прямо у меня перед глазами расплывается огромный костёр, вокруг которого собираются люди, облачённые в чёрное. Один из толпы смотрит в нашу сторону. Я напрягаю зрение и замечаю на нём совиную маску. В эту же секунду я замираю и, невзирая на жалкие попытки Гинзберга заставить меня идти, не двигаюсь с места.       — Это что такое? — спрашиваю я, пытаясь предать голосу побольше строгости.       — Это тотем. Идём скорее, я тебе всё расскажу по пути, — мямлит эта козья рожа, пока все мои инстинкты бьют тревогу. После почти бессонной ночи в голове — странная ясность: идти туда мне не стоит.       — Отвали, — рявкаю я, выдёргивая руку из цепких лап Гинзберга.       — Ты не понимаешь, — он, резко прильнув ко мне, впивается в мои грудки. — Идиот, это благословение, а не наказание, — улыбка растягивает его лицо, деформирует до неузнаваемости; бледные десны настолько скошены назад, что крупные лошадиные зубы повисают на самых кончиках корней. — Зачем противишься? Что ты вообще знаешь о жизни? Ничего! Ебливый сукин сын, ты даже не представляешь, от чего отказываешься!       Хрена лысого я знаю. Я как раз собирался пораскинуть мозгами на этом уик-энде, да вот шеф вмешался.       Схватив Гинзберга за запястья, я с силой отталкиваю его от себя. Пьяный мужик валится на землю и странно всхлипывает. Когда он поднимает на меня глаза вновь, в его взгляде образуется некая, абсолютно не обнадёживающая меня, решимость. Ещё через мгновение этот уёбок достаёт из кармана необычный нож, больше напоминающий звериный клык.       — Ладно, — зло шепчет Гинзберг, — мышь без хвоста далеко не убежит, так? — Он встаёт, чутка пошатываясь, и делает шаг в мою сторону, а я два назад. — Я привёл западное чудище на великодушный суд, ваше величество, — выкрикивает Гинзберг, ринувшись в мою сторону. Вот злобная тварь. Я не успеваю даже дёрнуться, когда по лесу разносится выстрел. Яркая вспышка загорается на периферии моего зрения. Я моргаю, и в следующую же секунду Гинзберг оказывается на земле с высаженными из черепушки мозгами. Любой другой человек, видя как содержимое его башки стекает в расщелины брусчатой дороги, наверняка б потерял сознание. Я же медленно выдыхаю всё, что запустил себе в лёгкие минуту назад, и только после этого поворачиваюсь туда, откуда прилетела пуля.       Из темноты вышагивает самый высокий из когда-либо виденных мною людей, на одном плече его костюма балансирует небольшая серая сова. Как только человек подходит, я узнаю в этих острых скулах и мрачном взгляде Эда Батлера. Он смотрит на меня несколько секунд.       — Почему ты не искал меня? — желает знать Эд Батлер.       — Потому что в итоге ты нашёл меня сам, — огрызаюсь я, явно не испытывая симпатии к тому, кто, якобы, меня спас. Но, сука, какой ценой? Если после этого инцидента меня притянут к делу, придётся подключить всех знакомых юристов, а это та ещё морока.       — У тебя дурной нрав.       Господи ты Боже мой. Я одариваю Эда самым холодным взглядом, на который способен.       — А у тебя маленький хуй.       — Это неправда.       — Неправда, — цокаю я и провожу ладонью вдоль собственного лица.       Внезапно я улавливаю чей-то вой. Вой начинает нарастать, превращаясь в свист, крик, но больше, чем эти звуки... по лесу разносится какое-то «уху». Мне становится не до шуток. На улице стремительно темнеет. Небо постепенно окрашивается в тёмно-синий.       Я сглатываю метафорический ком, образовавшийся в горле, и обращаюсь к Эду:       — Что это за херня?       — Охота, — беспристрастно отвечает Эд, меланхолично глядя по сторонам. — Через пару минут больше сотни вооружённых мужчин кинутся в лес, чтобы прикончить тебя, — с этими словами Эд демонстративно прячет свой пистолет в кобуру. — Не думаю, что у тебя есть шансы выжить. Убивать их ты не имеешь права — за это тебя мгновенно дисквалифицируют, то есть убьют. Остаётся только убегать и прятаться... Итак, что же ты будешь делать, Лоуган? — безжизненным голосом доканчивает Эд Батлер, на загорелом лице которого появляется ухмылка хищника.       Над нашими головами висит луна, до полной самую малость недотягивает — спелый персик, вот-вот упадет. Легкий ветерок шевелит хвою сосен. Луна сияет в зрачках Эда двумя золотыми монетами. Я думаю, что сплошные радости с утра и до вечера — не мой формат — я рождён, чтобы посмертно выгребать из помойной ямы.       На миг прикрываю глаза, вся эта кровавая сага проигрывается на внутренней поверхности моих век. Когда я открываю глаза, Эд Батлер открыто улыбается, дотрагиваясь пальцем до моей нижней губы.       — Кровь, — говорит, стирая каплю.       Я бы посмеялся, да только незачем. Да и не хочется. Есть только я, стою, выпрямившись, на брусчатой дороге в ожидании казни, Эд Батлер — напротив, ждёт моего последнего слова. Я ничего не чувствую; по щекам текут слезы. Эд стирает их тыльной стороной ладони. Мне плевать на все. Батлер подходит ближе под нарастающие «уху». Он вылизывает мне лицо, я — растлитель миллиардеров. Мамочка бы мною гордилась. Перед последним своим вздохом она завещала мне долго жить, невзирая на невзгоды. Я дал ей клятву, что так и будет. Мои обещания можно пересчитать по пальцам. Ни одного я пока не нарушил. И не планирую.       Эд Батлер запускает ладонь мне под рубашку, скользя вдоль мышц живота. Я замечаю недоумение в его взгляде. Он очерчивает пальцами следы грубого шрама на моём животе.       — Что это?       — Шасси к моему сердцу, — отвечаю я, резко перестав плакать. В этот же момент я снимаю спизженный прям из кобуры пистолет с предохранителя. Щелчок раздаётся у виска Эда Батлера. — Не думаю, что у тебя есть шансы выжить, — я копирую его абсолютно холодную манеру речи. — Но если ты выведешь меня из леса и поможешь пережить эту ночь, я сохраню тебе жизнь. Итак, что же ты будешь делать, Батлер? — и крепче вжимаю металлическое дуло в висок этого уёбка.