***
Прежде всего, огрызнуться хочется на Клаудию, которая так небрежно требует от него заняться Йонасом, словно Ханно только для этого утром и встал с кровати. Он сдерживает себя, чтобы не огорчать Элизабет перед отъездом. «Мы приедем через два дня», — показывает ему Элизабет. «Я ей не доверяю», — он указывает взглядом на Клаудию, не уделяющую их разговору никакого внимания. «Глупый», — Элизабет взъерошивает ему волосы. Он недовольно уклоняется. — «Я взяла с собой талисман», она показывает заячью лапу и снова прячет в карман. Препираться дальше нет смысла, он уже согласился, что им и правда стоит съездить проверить лабораторию в соседнем городе. Он даже чинил машину вместе с Йонасом. Но тогда он предполагал, что тоже поедет с ними. Ещё сильнее, чем Клаудия, его выводит из себя Йонас. С любовью Йонаса забаррикадироваться от всех и заниматься спасением мира в одиночку, все они уже смирились. Ханно это далось даже легче, чем другим: он уже знал Адама, так же вечно отсутствующего, чтобы потом появиться на несколько минут и ошарашить очередным малопонятным пророчеством. Только Йонас не выдавал по заказу пророчеств. И Клаудия была права — он превратил себя в совершенно непонятно что. — Они уехали, — Ханно выбирает начать с чего-то постороннего, не связанного с самим Йонасом, чтобы не ругаться с ним сразу с порога. Йонас отстраненно кивает. У него болезненный вид, а предплечье перевязано отвратительно грязной даже по меркам Ханно тряпкой. — Поживешь в эти дни со мной вместо Элизабет. — Нет, — Йонас всё-таки поднимает на него взгляд, с трудом фокусируется. — Я не спрашивал. Будем экономить топливо, пока их нет. — Нет. Ты не понимаешь. «Ты не понимаешь», — говорил ему отец. «Тебе ещё только предстоит понять, гораздо позже», — назидал Адам. «Однажды ты поймёшь», — отмахивался старший Ноа. Все они могли себе это позволить, но терпеть такое дерьмо от Йонаса он не намерен. — Тогда мы возьмём твои бумаги, пойдем ко мне и там ты мне объяснишь. Так, чтобы даже я понял. Начнёшь с того, какого хера произошло с твоей рукой. — Оставь, — Йонас дёргает его за плечо, мешая собирать документы. Слишком резко встав из кресла, он пошатывается от слабости, но выглядит так, словно готов вцепиться в глотку. — Я почти нашел. — Что? — устало переспрашивает Ханно. — Что ты почти нашел? Если ты знаешь, что ищешь, то назови мне? Йонас истерически хватает воздух губами. Ханно легко справился бы с ним даже со здоровым. Йонас худой, теперь ещё более худой, чем тогда, когда Ханно увидел его впервые. Неловкий и тонкий. Совершенно не умеющий драться. «Как я боялся тебя», — с удивлением, все ещё не проходящим, в очередной раз думает Ханно, — «Тебя-Адама. Взрослого, всезнающего, способного покарать за любой несущественный проступок. Или с насмешкой простить самый страшный грех. Как я смотрел на тебя, ощущая тошноту. Ощущая, что рубаха прилипает к мокрой спине. И если бы он сказал встать на колени, то встал бы без промедления». А теперь Йонас отказывается есть суп. Всё-таки тащится вместе с Ханно в дом за своими драгоценными бумагами. Но сворачивается в клубок в кресле, даже не пытаясь продолжить работу. Дышит через силу и дрожит. — Не трогай меня, — уворачивается он от прикосновения, вжимаясь в спинку кресла. Если животные, которые настойчиво прячутся от человека, чтобы умереть в одиночестве. Йонас не из таких. Йонас мягкий и домашний, бьющийся в бесконечном ужасе от того, что с ним сотворили и ещё собираются сотворить. И он будет есть суп, потому что сам понимает, что не собирается умирать. — Будешь кормить меня с ложки? — Йонас смотрит на него враждебно, но совсем не впечатляюще. Даже Клаудия не испугалась бы. — Ты видишь кого-то, кто может мне помешать? — ровным голосом спрашивает Ханно. Несколько секунд они испытующе сверлят друг друга взглядами, а потом Йонас сдается. Касается губами края ложки. Собак всё-таки убивать не пришлось, вездесущая Клаудия смогла вскрыть дверь, ведущую к запасам, хранившимся на фабрике. Но Йонасу все равно лучше бы не знать, из чего приготовлен суп. Его хватает на всего лишь совсем короткое противостояние, а потом он протягивает здоровую руку, молчаливо требуя отдать ему ложку. — Нет, — отказывается Ханно. — Что?.. — Нет, ты сказал, что я буду кормить тебя с ложки. Йонас беспомощно и часто моргает светлыми ресницами. И его правда жаль. Вряд ли за свою короткую жизнь он успел сделать нечто настолько ужасное, чтобы заслужить это всё. Но выбора нет. Каждый должен стать тем, кем должен стать. Йонас — Адамом, который способен приказывать одним жестом руки. А ещё ему нужно понять, что Ханно тоже умеет злиться. Старается не показывать этого, иногда всё-таки вспоминая, как восхваляли в церковной школе библейское смирение. Но это не значит, что не умеет. Йонас торопливо смаргивает слезы обиды, которые всё-таки падают на деревянный стол. И Ханно думает, что может выдержать это. Может выдержать даже гораздо больше.***
Дальше — сопротивление сломано окончательно. Травмированную руку Йонас показывает ему совершенно бестрепетно. Равнодушно. Ссохшиеся бинты приходится осторожно срезать, чтобы не отдирать их вместе с кожей. Под ними все оказывается не так уж плохо, как Ханно успел вообразить. Наверное, в первые пару дней Йонас все же пытался ухаживать за раной. — Куда ты там сунулся? — недовольно спрашивает его Ханно. Ответа не следует. Он выбрасывает бинты, собираясь накладывать новую повязку. Кладет ладонь на лоб Йонаса — температурно горячий, влажный от пота. Прядки грязных, не светлых, а совсем серых от пыли и пота волос, липнут к вискам. Йонас смотрит на него с раздражающим долготерпением. Словно уверен, что однажды его всё равно оставят в покое и он сможет свернуться клубком и продолжить жалеть себя. — Ладно. Пока просто поспим, — заключает Ханно. Он отдает Йонасу свою кровать, а сам ложится на место Элизабет. Подушка пахнет ее волосами, ее запахом, таким знакомым, успокаивающим, но вместе с тем рождающим слабое напряжение мышц внизу живота. Совершенно неуместное.***
«Элизабет добилась своего», — с удивлением понимает он. Сначала это была просто игра — если он не позволяет ей остричь волосы и готов возиться с ними, то нет смысла зря тратить горячую воду. Его тоже загоняли вымыться каждый раз после Элизабет. Постепенно вошло в привычку, и теперь раздражают даже обвисшие сальными прядями волосы Йонаса. Наверное, его-то не жалко было бы подстричь, но Ханно старается не давить сильнее дозволенного. Его подпускают бинтовать больную руку. Это уже неплохо. Только таскать ведрами воду и греть ее чертовски надоедает. — Пойдем, — зовёт он. Не нарочно, но именно тогда, когда стягивает с плеч рубашку. Йонас вопросительно вскидывает брови. — Пойдем вымоем тебя, а потом я займусь твоей рукой, — распространяет для него мысль Ханно. Раздеваться под его взглядом неуютно. Равно как и продолжать стоять босому на холодном полу. — Справлюсь сам, когда ты закончишь. — Нет. Я и так уже устал таскать воду. — Принесу сам, — Йонас почему-то напоминает ему Агнесс. Та тоже в ответ на любой отказ возмущенно распахивала глаза и готова была всплеснуть руками. — Будет отлично, если ты хотя бы разденешься сам, — Ханно подходит к нему, уже понимая, что ответной инициативы не добьется. Тянет за рукав. — Снимай. Потом поменяем повязку и сможешь вернуться к своим бумагам. Несколько мгновений кажется, что Йонас оттолкнет его. Но потом он послушно и осторожно, стараясь не задевать предплечье, начинает выпутываться из одежды. — Это странно, — бубнит, уткнувшись взглядом в пол. — Я увижу там у тебя что-то необычное? После взрыва мутировали не только дворняжки и кролики? — Пошел ты, Ханно. Препираться раздетыми холодно, у Йонаса плечи моментально покрываются мурашками и его заметно трясет. На контрасте с молочно-светлой кожей обожжённое предплечье выглядит хуже обычного. — В воду, — требует Ханно. Дожидается, когда Йонас усядется, выплеснув часть воды на пол, и, поморщившись, положит больную руку на бортик ванны. И садится так же напротив него. — Нормальные люди моют сначала волосы, — всё-таки огрызается он, когда Ханно начинает сосредоточенно оттирать его здоровую руку. — Если я начну с волос, тебе придется сидеть мокрым и холодным, пока я не закончу со всем остальным, — резонно возражает Ханно. — Вы делали так с ней? — Что? Вопрос сбивает с толку. Мыло, украденное в магазине, пахнет чем-то непривычным. Лавандой, которую мама вешала крошечными букетиками в платяной шкаф. — Вы с Элизабет делаете так же? О Йонасе можно сказать много плохого, но только не то, что у него совершенно отсутствует чувство такта. Значит, этот выпад нужно расценивать как попытку защитить Элизабет. — Нет, конечно. Она же девушка. Вообще понятия не имею, что она там делает — она выгоняет меня на улицу. — Я видел, как ты расчесывал ей волосы, — уже не таким обвиняющим тоном напоминает Йонас. — Тебя это тоже не минует, — соглашается Ханно. Садиться лицом к лицу было глупой затеей. Удобнее было бы опрокинуть Йонаса лопатками себе на грудь, чтоб дотянуться везде, где необходимо. Приходится встать на колени, ощущая, как сырой воздух пощипывает мокрую спину. У Йонаса веснушки на плечах. Он такой живой, настоящий, сбивающий с толку, что на него не получается злиться. — Наклонись, — просит Ханно. Зачерпывает воду ладонями и льет на слипшиеся прядки волос. Можно было бы сделать все это быстрее, но ему правда не хочется причинить Йонасу дискомфорт. Это странное ощущение, когда ты не обязан быть терпеливым, но делаешь это без усилия. Не из долга, из любви. — Что с тобой такое? — Йонас, здоровой рукой смахнув с лица мыльную пену и мокрые волосы, смотрит на него с недоумением. — Ничего... Вспомнилось, — Ханно давит ему на загривок, заставляя снова наклониться, чтобы не смотреть в глаза. — Я уже подзабыл, какой ты светлый, если тебя отмыть. — Мудак, — заключает Йонас. Ему удобно ругаться, сидя по плечи в теплой воде.***
Вытираться он подталкивает Йонаса к горящему в открытой печи огню. Там же уже лежит одежда и полотенце, одно на двоих, вот о чем надо было подумать. Впрочем, Ханно чувствует, что ему в целом все равно. Они все так часто оказываются в неприличной близости друг от друга, что Йонас не воспринимается как нечто чуждое. — Не лезь. Перевяжу тебе руку, тогда будешь делать, что хочешь, — ворчит на него Ханно. Ступням тепло, пол рядом с печью нагрет, а до плечей этот жар уже не достаёт. Но он старается не торопиться и не дергать Йонаса. Ерошит полотенцем потемневшие волосы, смахивает воду с груди. Опускается на корточки. Йонас вздрагивает и шумно вздыхает. У него не стоит, расслабленный член спокойно лежит среди завитков пепельно-светлых волос. Ханно проезжается полотенцем по напряженному животу, словно рисуя широкую полосу. Спускается к паху, замедлив движения ещё сильнее, не флирт, только осторожность. И затем к коленям. Открытый огонь бросает оранжевые отсветы на светлую кожу, делая ее не такой бледной. — Одевайся. Простынешь — будет совсем катастрофа, — он поднимает взгляд вверх, все ещё сидя на корточках, а потом встаёт во весь рост и начинает старательно вытирать собственные волосы. Йонас как будто только сейчас осознает, что не одет, или выходит из какого-то ступора, и сразу бросается натягивать футболку. Ханно тоже одевается, ощущая, что эта сцена ещё не завершена. Что дело было не в наготе — что такого удивительного он мог бы там рассмотреть — а в слабом ощущении, притаившемся на самом краю сознания. Темные пятна от их ступней на полу быстро светлеют и высыхают. — Что... — Йонас останавливается и прокашливается, заставляя с подозрением посмотреть на себя. А если он и правда заболеет всерьез? Клаудии нет, а Ханно ничего не смыслит в разноцветных упаковках таблеток. — Что у нас происходит? — наконец нормальным голосом формулирует Йонас, хмуря брови. — Что именно? — Между нами, — туманно поясняет он. Наверное, Ханно есть, что ответить. Все происходит закономерно. Так домашние коты сначала кидаются в драку, прижав уши, а потом начинают вылизывать шерсть — друг другу. Где-то между тем и этим лежит момент принятия. Если выдать эту метафору Йонасу, то желание что-либо вообще обсуждать у него можно отбить на неделю, не меньше. — А что тебе сейчас нужно? — вместо объяснений спрашивает Ханно. Йонас поднимает на него возмущенный взгляд. — Чтобы меня оставили в покое. — Так не пойдет, выбери что-то другое, — Ханно закрепляет бинт и отодвигается. Ему кажется, что он разговаривает с совсем маленьким ребенком. В одни моменты в Йонасе можно узнать Адама. В другие — даже в голове не укладывается, что они двое — один человек. Ханно чувствует, как кидается из крайности в крайность — из мягкой снисходительности в суеверный ужас: он разговаривает с Адамом, хамит Адаму, он позволяет себе такое, от чего волосы на загривке поднимаются дыбом. Нельзя разговаривать с ним как с Адамом, он к этому ещё не готов. И нельзя разговаривать с ним так, словно Адама никогда не существовало. Он есть. И он должен помнить о том, как глупый Ханно вытирал ему волосы, бинтовал ожоги, делал ещё кучу разных вещей. Почему-то это пугает. Словно не Адам-Йонас предстал перед ним в неожиданной для себя беспомощности, а сам Ханно со своей собачьей привязанностью к Йонасу лег перед Адамом, беззащитно подставляя живот. «Разве я не доверяю ему-старшему?», — мысль приходит неожиданно и ставит в тупик. Йонас не представляет опасности. Совершенно ничего не дёргается ему навстречу в инстинктивном требовании нападать или защититься. Взрослая его версия — та, что ещё бродит по временам, не превратившись в Адама — по воспоминаниям, тоже не вызывает неприятия. Это тоже Йонас. У него щетина и морщины в уголках глаз. Вот и вся разница. К нему можно прикасаться так же, говорить те же слова и он реагирует вполне предсказуемо. И не хочет никому навредить. А чего хочет Адам? — Я видел тебя. Тебя-будущего, — с трудом собирая мысли в один клубок, пытается объяснить Ханно. — Ты сможешь всем помочь. Я не знаю, год спустя, месяц, десятилетие, он таким никогда не делился, но в какой-то момент ты поймёшь, что должен делать. — А её? — ладонь Йонаса — здоровая рука — вдруг неожиданно цепко удерживает Ханно за рукав. — Что? — Марту. Вспомни, ты бы запомнил ее. Ты видел ее в будущем? Там она жива? Этого вопроса Ханно не ожидал. Должен был подумать, ведь косвенно он звучал и раньше. Но никогда вот так напрямую. — Я не знаю. Я никогда ее не видел. Пальцы Йонаса разжимаются и он отворачивается. Хорошо, если для того, чтобы скрыть слезы, а не чтобы снова бесконечно долго пялиться в стену. — Тогда это все не имеет смысла, — заключает он. — Что не имеет смысла? — Ханно удерживается от желания развернуть его к себе, удерживая за подбородок, и не прикасается вообще. — Жизнь Элизабет? Клаудии? Твоя? Весь мир не имеет больше смысла потому, что тебе сделали больно? — Ты не понимаешь. Просто не можешь представить. Это сделал с ней я. Тот я, о котором ты... Во всем виноват я, — Йонас сам разворачивается к нему. У него и правда текут слезы. Начисто отмытый, переодетый и плачущий он вызывает какое-то жалкое щемящее чувство — кому вообще пришло в голову все это взвалить на него? Кому пришло в голову, что Ханно достаточно жесток, чтобы взвалить это на него? Очевидно, самому Адаму. Самому Йонасу. — Я понимаю, — очень тихо произносит он, как-то сразу и накорню подрубая назревший скандал. — Я расскажу тебе, если захочешь. О человеке, которого я убил. Если захочешь слушаться. Только сначала ты поешь, а я принесу ещё дров, а то до утра мы не дотянем.***
Про дрова он не лжет. И всерьез тратит не меньше четверти часа, чтобы принести их и переделать другие мелкие дела. Проверить, что вокруг дома не бродят звери. Закинуть подальше грязную одежду — стиркой заниматься уже нет никаких сил. Йонас читает документы Клаудии. Ничего нового, ни малейшего желания продолжить разговор. Ханно выставляет перед ним кружку чая с сахаром, получает в ответ сдержанное «спасибо» и ретируется в постель. Кажется, успевает даже уснуть. Неприятный побочный эффект того самого «принятия» — Йонас не воспринимается как опасность и в его присутствии можно спокойно спать. А он в это время может сотворить с собой что угодно. Впрочем, в этот раз он не делает ничего страшного. Садится на краю постели, этим движением разбудив Ханно. — Я хочу услышать. В полутьме у него забавный профиль. — Хорошо, — соглашается Ханно, моментально понимая, о чем пойдет речь. Нельзя рассказать всю правду — нельзя сказать ему «это ты заставишь меня пойти и убить». Поэтому Ханно описывает только ощущения. Тысячу и тысячу мелочей. Кровь под ногтями, скользящие пальцы. Оглушительную тишину, когда понимаешь, что только что вас было двое, а теперь ты остался один. И удивление. Всепоглощающее удивление, когда жизнь продолжает идти вперёд. Люди на улицах не указывают на тебя пальцем, еда не теряет своего вкуса, боль все ещё ощущается болью, а удовольствие удовольствием. Каким бы несправедливым тебе это не казалось. Нужны ли Йонасу эти знания? Он ведь не убивал ещё никого, именно он, не тот, взрослый. Но уже усваивает это как свое. Ханно рассказывает ему, как ощущается кровь на руках, и, кажется, он уже отказывается помнить, что пытался остановить эту кровь. И не убивал. — Это всё, достаточно, — заключает Ханно, уже сам не понимая, сделал лучше или гораздо хуже. Йонас продолжает молча сидеть рядом с ним. Достаточно долго. Ханно тоже не хочется продолжать разговор — вспоминать оказывается неожиданно больно. — Так у вас с ней ничего нет? — внезапно спрашивает Йонас. Ханно видит только его спину, тощую, сгорбленную, с выпирающими лопатками. — Почему ты считаешь, что это тебя касается? Йонас оборачивается и смотрит на него обиженно. Его можно попытаться обмануть, но он на удивление неглуп и все прекрасно понимает. Себя Ханно тоже не назвал бы глупым, поэтому покорно сдается. — У нас с Элизабет ничего нет и не будет, пока она сама не решит, что хочет. — Хорошо, — Йонас сразу расслабляется, становится мягким, сонным, больше не пытается так настойчиво просверлить взглядом. Что он там надумал у себя в голове, Ханно в кои то веки достаточно очевидно. Но воплощать задумку придется самому. — Иди сюда, — предлагает он, откидывая одеяло. Никакого сопротивления не следует. Йонас укладывается рядом с ним, напряжённо вытянувшись, чтобы не задевать обнаженными участками тела. Сделать это сложно, потому что, как минимум, больная рука оказывается тесно зажата между ними. — Я никогда не мог понять, почему он тебя не боится. Светлые брови вопросительно поднимаются. — Почему та другая версия меня не боится взрослого тебя. Адама, — поясняет Ханно. — Такая причина мне даже в голову не приходила. Он придвигается ближе к Йонасу, придерживая его за шиворот, чтобы не свалился с узкой кровати. Старается только не задеть руку, но в остальном всё уже можно — молчаливое одобрение получено. Переплетает голые лодыжки с его одетыми в колючие шерстяные носки. Прижимается губами к губам, и Йонас послушно раскрывается навстречу. Все легко и правильно. Не может быть всегда только больно, обязательно должно быть что-то ещё. Более важное.***
Только теперь он понимает разницу. Заниматься любовью с Ноа... Было совсем иначе. Действия одни и те же, изобрести новые никто из них и не пытался. Но чувства другие. Нет никакого ощущения благоговения перед чужой, легко перехватывающей контроль, волей. Есть только Йонас, растерянно распахивающий светлые ресницы. И он не выглядит смешным. Он касается губами шеи, а прохладной ладонью — уже слегка напрягшегося члена. Не справляется, не удерживается, опершись на травмированную руку. И Ханно думает, что все может сделать сам. Растягивать себя, глядя в светло-серые изумленные глаза, насмешливо касаться — везде, абсолютно везде — и направлять чужой член, и растирать семя по влажной простыни. И ничего в этом нет из болезненно-постыдного. А Йонас вызывает до боли в груди острое и тонкое желание утешающе гладить его по волосам кончиками пальцев.***
Ощущать себя маленьким непривычно. Это уже давно осталось где-то в прошлом. Даже не благодаря путешествиям — гораздо раньше. Он всегда умел заботиться о себе и не боялся, что это придется сделать. Но все равно раньше рядом был кто-то ещё. Кто-то взрослый, кто точно присмотрит и поможет подняться на ноги, даже если ты вовсе и не собираешься падать. Теперь даже вопросы задавать некому. Ему, Ханно, положено быть старшим. Никто не говорил этого вслух, но он ощущает это именно так. Йонас главный здесь, если говорить о том, как найти путь в прошлое или будущее. Но Йонас понятия не имеет, где украсть не просроченные ещё консервы. Есть ещё Клаудия, которой Ханно суеверно опасается. Она не проявляет враждебности, но он чувствует жалкое собачье желание огрызаться на нее и защищать от нее Йонаса. Буквально физически. Вклиниваться между ними, оттесняя его себе за спину. Именно сейчас он должен ощутить себя старшим и взрослым, а вместо этого чувствует так, словно ему слова шесть, и мамы больше нет, а вокруг творится что-то шумное и малопонятное. Все эти мысли Ханно произносит вслух, усевшись на полу и уложив загривок на колени Элизабет. Она несколько раз возмущённо бьёт его по плечу ладонью, напоминая, что ничего не слышит, когда он болтает, отвернувшись. Ханно ловит ее руку и прижимает к своему плечу. Он и не хочет, чтобы она это выслушивала. Просто очень-очень устал. Элизабет ещё пару раз пытается обиженно пихнуть его коленом и заставить развернуться. Потом успокаивается и уже без злости начинает гладить по голове, перебирая волосы. — Извини, — произносит Ханно, потершись щекой о ее ладонь. Встаёт на колени, обернувшись к ней и повторяет ещё раз, словами и жестами одновременно. «Извини. Я больше не стану так делать». «У тебя что-то случилось?». «Нет. Вы с Йонасом в порядке, значит, все хорошо».***
Йонас приходит вечером. Ничего не говоря, вытаскивает его за руку на улицу, пока Элизабет возится с волосами. Это что-то непривычное, не рядовое. У него холодные пальцы, которые жёстко удерживают запястье Ханно, и обычно он вообще не любит прикосновений к себе. — Что стряслось? — с подозрением спрашивает Ханно. — Ничего, — Йонас садится перед ним на голую землю. Не выбирая места, не выискивая даже какое-нибудь дерево, чтобы опереться на него спиной. Смотреть сверху вниз с высоты своего роста очень неуютно, поэтому Ханно садится напротив него, наплевав на то, сколько они вдвоем натащат в дом песка. — Прости, — произносит Йонас. И протягивает ему плоскую фляжку. — Прости, я не хотел создавать столько проблем. — В вашем времени не учат, что подслушивать нехорошо, да? — Ханно жмурится — больше от ощущения неловкости, чем от того, что алкоголь оказывается слишком крепким. — Я... Да. Я подслушивал. Прости. Мне надо было услышать. — Что? — всерьез озадачивается Ханно. — Что я веду себя как мудак. — Ты не ведёшь себя как мудак, — Ханно возвращает ему фляжку и поддавшись глупому порыву трогает пальцами мягкую светлую челку. Такой удивительный цвет, не соломенный, не золотой, и не пепельный. Ханно не хватает слов. Он никогда не был дураком, но правильных слов так мало, что их вечно не хватает, чтобы описать самое важное. — Мы справимся. Я все сделаю иначе. Веришь мне? — Йонас строго смотрит на него из-под челки. Хмурит брови — того же светлого колера, что и волосы. — Верю, — признается Ханно. Становится легко-легко. Словно он наконец видит в этом Йонасе Адама. Кого-то взрослого и неспособного ошибиться. И правда верит ему.