Любовь на вкус солёная

      Шумит море.       Они отбыли от Гамбурга на рассвете. Кольт нравилось путешествовать: порой стены её кельи давили нещадно, и ей хотелось от них бежать.       Её жизнь состояла из «До» и «После». «До» Кольт жила с мамой в задрипанной комнатушке за десять медных монет, которые они отдавали в начале каждого месяца. Она как сейчас помнила: они сидят с милой мамой за столом и пересчитывают то, что она... Добыла. Почему-то язык горчит от слова «заработала», потому что то, через что проходила Сьюзан Патерсон, было мерзко. Мерзка не её мама Сью, а то, что с ней творилось, и Кольт ничего не могла с этим поделать, даже при сильном желании. Она хотела ей лучшей жизни – и взаимно. И только ради этого поделила жизнь на две части, перейдя за грань «После».       Она ушла работать в монастырь. Лишних рук там отродясь не было, так что всё прошло нормально. Она выполняла разные поручения: мыла кельи, пока благочестивые монахини отдавались молитвам, тёрла полы и доводила до блеска монашескую утварь. Собирала яблоки и ухаживала за редкими тогда арбузами. Стирала руки в кровь, но старалась обеспечить маме жизнь лучше той, что они имели «До».       Но порой... Кольт никому об этом не говорила. В ночи, когда она оставалась в монастыре, чтобы с первыми петухами приступить за работу и пораньше вернуться к матери, происходило что-то странное. То, что она никому не смела рассказывать. По стенам плясали тени с недобрыми намерениями, и раздавались громкие шаги, которые никто не слышала. Порой она слышала, как некто древний и по-древнему жуткий распевает песни на мёртвом языке, что медленно и верно переходили в истошный вой. От его завываний кровь стыла в жилах, и волосы вставали дыбом.              — Спасибо за заботу о нашем монастыре, — говорит настоятельница – с ней они пересеклись в саду, когда Кольт поливала цветы.       — Я... Да...       — Моя воля, я бы взяла тебя в наши монахини, — продолжает она. — Твоё усердие – истинная благодетель, которую Господи обязательно оценит...       Кольт не слушает. Серые глаза зажигаются, а в сердце теплится... Надежда? Она много раз слышала, как переливаются голоса монахинь в монашеском хоре, наполняя воздух неведомой благодатью, что ощущалась всем существом. Она видела, как они молятся, знала, как они живут. Жизнь их тяжела, но каждая молитва, каждый ритуал наполнял эту жизнь смыслом – по крайней мере, так казалось Кольт.       — А можно? — робко спрашивает Кольт.       — Разумеется, — отвечает настоятельница. — Разумеется.       И ведь она стала монахиней. Шаг за шагом, наставлением за наставлением, Кольт учится читать и писать. Кончается её третье лето в монастыре – её признают полноценной служительницей и поручают дела серьёзнее похода за хлебом в город. Она учится верховой езде, заканчивает изучение английского при родном немецком. Её ценят всё больше, а она чувствуют себя не в своей тарелке, потому что ей кажется, что она постоянно врёт.       Тени на стенах становятся всё материальнее. Теперь они – не тени, а полноценные фигуры, которых при желании Кольт может касаться. Но она не хочет, потому что чувствует нутром, что теням знать её знание необязательно. Что они обязательно соберутся в стаю и начнут на неё охоту. Их много, а она одна.       Пятая зима Кольт кончается пиром – у них Рождество. У них – да. Но не у Кольт. У Кольт проблемы.       За пять лет жизни в монастыре она считает тени – их около ста с хвостиком. Они низенькие и совсем высокие, под потолок, тонкие и тучные, выразительные и совсем блеклые. В рождественскую ночь и в другие знаменательные дни их тела становятся отчётливее, настолько, что она почти врезается в них. И всё бы ничего, но одна из них понимает, что они не одиноки. Что их видят.       И спокойные деньки для Кольт кончаются.       — Сестра Кольт, я не могу вас отпустить, — говорит настоятельница, уже совсем в годах. — Ты одна из наших прекраснейших цветов.       — Но мне плохо, матушка, — шепчет она и прикусывает язык: правда чуть не соскочила с него.       — И ничего нельзя поделать?       Кольт качает головой.       — Значит, так...       На море их ещё больше. Они плавают в морской воде. Их лица искажаются в гримасах ужаса и боли, отчего у Кольт сжимается сердце, а вместе с ним – руки, в которых она держит Священное Писание. Оно и есть то «так» настоятельницы.       — Я тебя отправлю к моей сестре в Дублине, — сказала тогда она. — Попытаешь своё счастье там, раз тебе плохо тут. Заодно передашь ей нашу реликвию.       Ей казалось, что она поступает правильно. Что тени монастыря больше не будут тревожить её и без того уставшую душу, что там, на чужбине, она сможет успокоиться. Что тишина наконец накроет её сознание, и она сможет вдохнуть полной грудью. Даже мама, которая порой навещала Кольт, сказала, чтобы она за неё не переживала. Что Кольт пора налаживать свою жизнь, что её солнце только-только зашло. И она ей поверила.       Морские тени тянутся к Кольт. У них человеческие руки и ноги, лица и до бесконечной тоски грустные глаза. Их рты шевелятся в безмолвном молении – о чём? Кольт молится, как учили её молиться старшие монахини. Она отпевает их души, не зная их имён. Гримасы ужаса и страха смягчаются при теплоте молитвы и растворяются в лёгких улыбках, но на их место приходят другие. Им нет конца, и у Кольт болит рот от одних и тех же слов.       — Утопленницы, — проговорится как-то старый моряк. — Русалки. Лучше не трогай их, покуда они в море тебя не утянули, и свари похлёбки.       Она чистит картошку и молится. Варит и молится. Подаёт на общий ужин то, что она сготовила, благословляет всех, и, смотря, как удовлетворённо бубнят мореходы, тоже молится. Она слишком хорошая, чтобы забыть тех несчастных, и слишком плохая, чтобы слушаться чужих указов.       И вечером. И утром. Днём, под солнцепёком. Снова вечером. И в полночь.       Она заканчивает ночную молитву. Страшно клонит в сон. Руки, огрубевшие от неблагородного труда, ныли, кости ломило от вечного сквозняка. Она опирается о борт корабля и кладёт голову на руки, закрыв глаза. Зевает. Почти засыпает.       И слышит пение.       Кольт почти подскакивает, ничего не понимая. Ночь, ни души на корабле, а пение всё доносится. Красивое, мелодичное, такое, что, кажется, в самом сердце расцветают прекрасные цветы. Туманная луна возвышается над морем.       — Кольт... — слышит Кольт и замирает. Голос низкий, что щекочет слух, но мягкий, как бархат, ласкает его тихой мольбой. — Кольт, посмотри сюда.       И она смотрит.       Владелица чудного голоса отличается от тех, кого Кольт привыкла видеть в морских глубинах. Её кожа перламутром блестит под лунным светом. Белое золото волос, пропитанное солью, очерчивает голову. Глаза сверкают тёмными рубинами. В глубинах вод – или Кольт кажется? – переливается чешуя.       Она улыбается. Но не хищно, как чудовища монастыря, и не грустно, как те, которых Кольт отмаливает. Нежно, отчасти игриво и светло. Беззлобно.       Где-то между рёбрами распускаются розы.       И она говорит.       — Сестра, выглядишь сонной, — говорит всё тот же моряк. — Случилось чего?       — Спится последнее время плохо, — врёт Кольт.       — В море всегда так, — он усмехается. — Не забудь похлёбку сварить, да пожирнее. Совсем скоро пристанет к Дублину, можем себе позволить.       Мысли Кольт далеки от похлёбки. Она вспоминает незнакомку.       Она приходит – приплывает – снова. И снова говорит. Кольт понимает – она любит разговаривать. Она рассказывает о бесконечных морях и непостижимом небе, о стаях озорных рыбок и мраморном гроте у её любимого берега. Она говорит, говорит и говорит, пока Кольт не спрашивает.       — Как тебя зовут?       Анжела. Её гостья молчит, и Кольт понимает: всё это время голос Анжелы звучал в её голове. Это не пугает и не отталкивает, хотя она удивляется своему спокойствию. Ей слишком хорошо и спокойно, душа её тянется к морским волнам, хотя книга, которую она сжимает в руках, тяготит к палубе корабля. Она – якорь, который Кольт не просила, но, похоже, заслужила.       Когда-то давно, когда Иисус даже не родился, люди на земле верили в богов. Они возводили в их честь идолы, водили хороводы и приносили им подарки, веря, что идол – это их подобие, которое оживает ночью и уносит дары домой. Кольт ложится на борт корабля и смотрит, как выгибается Анжела в неведомом танце и смеётся. Но на самом деле никто никакие дары не забирал. Они сами их поедали, когда приходило время, приговаривая, что боги взяли то, что им понравилось, а остальное оставили сынам и дочерям своим. Люди – странные, но временами забавные, неправда ли, Кольт?       — Правда, — Кольт улыбается.       Я наблюдала за тобой. С начала пути ты выглядела грустной, а то и напуганной. У тебя всё хорошо?       — С тобой – да, — она краснеет. — Пока ты здесь, они не приходят.       Потому что они меня боятся. Они думают, что я их съем. Но, знаешь, Кольт, я другая. Не меня им надо бояться. Море прячет их души от человеческого мира, который не принял их. Люди оттуда издевались над ними – я слышала, как они кричали от боли и унижения и умоляли о смерти – и бросали за борт. А море милостиво, море принимает всех, перед морем все равны. Море – мать наша, и у неё большое сердце. Не золотое. Анжела улыбается. А солёное. Ведь любовь на вкус солёная.       — Я про других, — качает головой Кольт.       На корабле которые? Кольт кивает. А, эти с суши. Они мне тоже не нравятся.       А потом.       Иди ко мне, Кольт. У Кольт по спине пробегают мурашки. Те, которые с суши, больше не тронут тебя, а морские примут, как родную. Они будут благодарить тебя за то, что ты хотела их спасти, а им это было ни к чему. Они знают, что сердце у тебя солёное, ведь ты неустанно читала то, что вы называете молитвами.       — Я же умру, — шепчет она. — Я не умею плавать.       Я тебя поймаю.       — Мне надо подумать, — говорит Кольт и уходит.       Остаток ночи прошёл беспокойно. Сон не шёл, а, когда Кольт открывала глаза, она видела, как играли тени на стене. Она чувствовала их дыхание, слышала их шаги. Временами становилось настолько шумно, что она пыталась молиться. Но никакие молитвы не успокаивали тех, кто с суши. И Кольт казалось, что дорога только усугубила то, что и без того было плачевно.       Когда Анжела танцует, краски со всего мира стягиваются на её чешую. Призрачно-прозрачные чешуйки покрывали её спину и блестели на скулах. Их Кольт хотела разглядеть получше, настолько, что она почти угнала шлюпку, но старый моряк ловит её и ругает так, что у неё пылает даже спина. Говорит, что ей повезло, что она попалась ему, а не молодняку; что молодняк бы задал ей трёпку. Такую, что ей бы захотелось сброситься в море и без шлюпки.       — Чего удумала, бестия, — кряхтит он. — Ну, слава те Господи, осталось два дня. И чтобы я тебя не видел здесь, чертовка!       На следующее утро он не просыпается. Хватил удар, сказал какой-то морячонок. Днём его отпевают, а Кольт не хочется даже читать молитв. Вечером – легче. Ночью она льнёт к борту и снова видит её.       — Это ты убила его? — спрашивает почти безразлично. Ей всё равно, и в то же время любопытно.       Он мне не понравился с самого начала. Анжела хмурится с презрением во взгляде, так, словно она случайно размазала по стене таракана. А потом я увидела в его глазах, что он один из тех, кто многих отправил на дно. Он творил ужасные вещи, милая, и только под конец жизни решил причаститься. Но воды всё помнят. Мы всё помним, а человеческую жестокость и трусость – тем более.       — Понятно...       Тебе не место среди таких, Кольт. Ты заслуживаешь всего лучшего, что может предложить море. Покой, который известен только глубинам вод, драгоценности, жемчуг и золото затопленных кораблей. Тайные знания, которые передают из уст в уста русалки, что застали подъём человека. Откровения тех, кто ушёл слишком рано.       — Мне не нужно море, Анжела, — шепчет Кольт. — Мне нужна ты.       Я? Анжела смущается. Это слишком легко, Кольт.       Блестит русалочий хвост, и Анжела оказывается на борту. Она сидит на нём и довольно ухмыляется, видя, как краснеет Кольт. Кольт замирает. Слова застревают в её глотке, и она ничего не может с этим поделать.       — Язык проглотила? — она поправляет волосы.       Кольт смущается опускать глаза. Волосы Анжелы едва прикрывали полные груди, и ей кажется, что она горит без огня. В голове проносятся все заветы и наставления, которые ей когда-либо давали, или она читала. О влечении женщины к женщине она ничего не может припомнить...       — Ты всегда так могла сделать?       — Ты и не просила, — отзывается Анжела.       Чешуйки переливаются на скулах Анжелы цветами радуги, и Кольт клянётся: она готова смотреть на них бесконечно. Она неуверенно касается чужой щеки и млеет – её пальцы встречает нежная, но холодная и влажная от воды кожа. Она теряется. Она не знает, что делать. Ей кажется, что, если она вдохнёт слишком шумно, Анжела исчезнет. Она почти не дышит.       — Я никуда не убегу, — слышит она. — По крайней мере, бегать я не умею.       Взгляд минует живот и перебегает на хвост. Издали он кажется белым, как белёсый снег осенью, а ближе виднеются радужные переливы. По крайней мере, в свете луны. Под лучами солнца Кольт обомлела бы от игры света и цвета ещё сильнее.       — А можно?...       — Можно – что?       Кольт отводит взгляд. Она знает это – «что», – но мнётся.       — Ты милая, — говорит Анжела.       Она слабо щурится, улыбаясь ещё и глазами. Всегда бы так. Всегда бы садиться куда-нибудь на борт и дурачиться между собой, не думая о том, что они такие разные. Хочется тонуть в теплоте подруг подруги и не переживать, что кто-то их увидит. Хотя, может, всем будет всё равно? В Библии же ничего не написано о женщинах, любящих женщин – только о мужчинах, спящих с мужчинами.       Анжела выжидает немного. Думает, наверное, а, может, ждёт первых шагов Кольт, но их нет, потому что она смущена. Она сокращает расстояние между их лицами. Осторожно, медленно, готовая в любой момент отступить, ведь согласие – это главное. Касается носа носа её визави. Трётся, хихикая, и Кольт бубнит что-то вроде: «Щекотно». И жмурится. Такая милая, что Анжела бы её заобнимала.       Анжела едва ощутимо ловит её губы. Еле касается, как бы спрашивая, а потом напирает сильнее, увлекая в медленный и робкий поцелуй.              — Ты меня не обманула, — Кольт улыбается. — Любовь на вкус солёная.

      Когда наступил рассвет, тени отступили. Солнце поднялось. Корабль причалил наконец к берегам Ирландии. Его пассажиры давно разошлись, а команда заканчивала с разгрузкой корабля.       На пристани маячил парень. Его послала его тётушка и попросила сопроводить некую сестру Кольт, в миру – Кольт Патерсон. Но сколько бы он не ждал, она так и не явилась.       — Мистер... — сказал Джесс. — Мистер, подскажите, а с вами переправлялась Кольт Патерсон?       — Сестра Кольт? — отозвался грузный мужчина. — А-а... Да, была.       — А где...       — Сбросилась с корабля. Царствие ей небесное, не к ночи будь помянутая, — он перекрестился.       — А... Книга? Книга с ней была?       — Писание? Ну, подойди к капитану, да забери. Нам этого добра не надо.       Джесс замешкался. На языке вертелся вопрос, который отказывался задаваться. В конце концов, он просто сказал, не веря, что всё так случилось:       — Сбросилась?       — Спрыгнула с борта и была такова, — сказал незнакомый моряк. — Растворилась в пене морской, веришь, нет. И утопла.       — Пойдём со мной, — шепчет Анжела.       Её пальцы путаются в волосах Кольт, как путается дыхание монахини. Она краснеет. Она тает. Она чувствует себя на седьмом небе, хотя находится на каком-то задрипанном корабле с кучей озабоченных мужиков и... С ней.       — Мне нужно утопиться, да?       — Не говори таких громких слов, — она целует Кольт под мочкой уха, и та тихо умирает от мурашек. — Тебе нужно просто довериться мне, как ты доверилась только что.       Кольт жмурится:       — Сейчас?       Анжела выдыхает:       — Сейчас.       И воды над ними сомкнулись.