Морозы матушки России

Да, посиделки в Мерсо явно сблизили двух опасных преступников, а именно — Осаму и Достоевского. Казалось бы, ну посидели в тюрме, поболтали, как сблизиться-то можно? Но для этих двоих оказалось всё очень просто. После побега из Мерсо Фёдор уехал в Россию, оставив несчастного Дазая одного тухнуть в Йокогаме. Пока приехать не мог, то далеко, то мысль о самоубийстве всё мешает, словно надоедливая вошь. Вошь та затуманивалась сигаретами, а вернее, задымлялась этим едким, режущим нос табаком. Даже тогда, когда летел в самолёте, наконец купив билеты в Москву, Дазая будто наизнанку выворачивало без сигаретки во рту да дыма, что так и клубится по воздуху, через секунду испаряясь...

***

Прошли дни. В Москве оказалось так холодно, что каждый раз, когда Фёдор с Дазаем выходили на улицу — мороз матушки России кусал щёки и руки, где даже перчаток нет. Дазай ходил не по погоде: всё в том же бежевом пальто, что ничерта не грело, как бы не закутывался каждый раз, когда шёл к Фёдору на место встречи. Дазай хрустит лёгкими шагами по снегу, что смешался со льдом. Стараясь не упасть, дошёл до заброшенной детской площадки, где все качели, горки и прочее настолько облезшее, что, казалось, скоро совсем рассыпется, но на турникетах всё ещё можно сидеть или опереться о них спиной, затягиваясь очередной сигаретой. — Приве-е-е-т! — протянул Дазай, подходя к Фёдору, который поднял всё тот же безразличный, но с ноткой радости взгляд. Увидев, что Дазай снова курит, пытался сказать, что тот негодяй и пиздюк, который всё обещания не сдерживает. Вместо этого отпил горячий шоколад, дымящийся на холоде, держа бумажный стаканчик двумя ладонями, дабы согреть давно покрасневшие от кусючего мороза костяшки пальцев. — Привет, — ответил Достоевский, смотря даже не на Дазая, а на ту дымящуюся сигарету во рту. Снова раздражённый вздох. Отвлеклись очередным вопросом, который перешёл в привычный разговор по душам, к которому привыкли во все те дни пребывания Дазая в России, где в некоторых местах пахло сигаретами, алкоголем и пропахшими бензином дорогами, по которым так любили гулять по ночам, пока все людишки, что всё время так мешают, спят в своих домах. Холодные окоченевшие пальцы внезапно коснулись чужих, переплетаясь в таком романтичном горячем узле, что даже несмотря на то, что на улице грядёт под минус двадцать, стало непривычно жарко, отчего и щёки краснели. Интимно близко, оттого некомфортно, но Фёдор поддался тому сладкому порыву, исходящему из романтичности Осаму, которой даже не ожидал. Тёмный переулок, пропахший едким дымом и липким алкоголем. В одну из стен нагло вжали. Взгляд фиалковых глаз поднялся на нахально-шоколадные, горевшие страстью и похотью, которую не старались скрыть. Стена холодная, но чужие губы, чувствующиеся на своих, тёплые, как будто весь холод матушки России исчезал с каждым прикосновением пальцев к волосам, к талии, да ко всему — всё так будоражило. На губах сладковатый вкус от горячего шоколада смешался с сигаретами, но так куда лучше, чем просто... Достоевский приоткрывает рот, углубляя поцелуй, обвивая, словно девчонка, руками горячую шею Осаму, который всё также нагло прижимал к холодной стене переулка Москвы.