Всё произошло из праха и всё обратится в прах.

Когда они разговаривали, воздух был наэлектризован. Заряды частиц порождали широкий спектр эмоций между ними: вспышки колкостей выливались во взаимную агрессию и неприязнь. Вместе с тем разряженная атмосфера соединяла двоих такой сильной искрой, что кроме электричества, воздух разрезали магнитные поля, притягивающие их друг к другу. "Бежали от них любящие собрания благочестивых, словно воробьи разлетелись от гнезда своего". Николай Ставрогин ненавидел Петра Верховенского, но питал болезненное любопытство к бездне его пороков. - Поколение разврата, говорите? - Точно так и говорю, Николай Всеволодович, разврата вселенского, уничижительного, разжечь кострища для нравственности, выкопать могилы для принципов. Взрастить надобно, взрастить гнусных атеистов, равнодушную дрянь, террор в живом обличии. В такие минуты Ставрогин молчал и странно на него смотрел. Лишь однажды он спросит: - А сами то знаете ли вы разврат? Тот театрально рассмеётся. И ничего не ответит. "Вместо притонов разврата прохожий всякий сюда сворачивал, при свете дня смеялись беззаконию своему". Пётр Степанович испытывал безусловный пиетет к Николаю Ставрогину, но глубоко в душе, если таковая вообще имелась, презирал его за праздность, равнодушие и отстранённость. Оба боялись друг друга: Ставрогин видел в мелком бесе угрозу, которую он не мог разгадать, словно паутина лжи и пустой жестикуляции таила в себе глубокий инфернальный смысл, непостижимый даже для такого пропащего человека, как он. Верховенский видел себя исключительно как продолжение чужих идей, мимесис под человека, но, кроме желания подражать, в нём был страх перед этими самыми идеями и людьми, страх быть ими поглощённым или раздавленным. "Ибо насмеялись друг над другом и не знали пощады в гневе и ярости злобной". Несмотря на гремучую смесь различных мотивов отвращения, Николая Всеволодовича безудержно тянуло к Петру Степановичу и наооборот. Сначала они стали появляться в обществе вместе, затем встречаться по поводу и совпадению каждый день, вот они уже живут вместе, делят быт, алкоголь, кровать, и всё также ненавидят друг друга. Ставрогину ничего не стоило быть поглощенным бездной пороков Верховенского: он просто распоряжался о поощрении произвола пятёрки, присутствовал на собраниях в качестве пресловутого Ивана-царевича, финансово поддерживал подполье. "Сказал безумец в сердце своем: "нет Бога". Они развратились, совершили гнусные дела; нет делающего добро". Для Верховенского власть идола над ним далась гораздо болезненнее. Сначала Ставрогин развратил его. Всё произошло как само собой разумеющееся, без активного согласия со стороны подчиняющегося, грязно и больно. Несмотря на унизительное использование его тела, Петр Степанович был рад даже такому вниманию и покорно задыхался под ним, когда тот этого хотел. Самое важное для стрессированной психики Верховенского было то, что Николай Всеволодович его хотел, значит был им востребован и нужен. Эта связь ещё крепче привязала идолопоклонника к своему языческому изваянию. "Чиня разврат, речи с языка мужа порочного подобны огню, поджигающему на току солому". Самое страшное произошло потом, когда единственной формой правления Ставрогина стало равнодушие. Его физическое присутствие, пребывание рядом, не помешало выстроить Николаю непреодолимую изоляцию себя от мира. Вся коммуникация с его стороны была пронизана жутким холодом, вся его сущность демонстрировала вынужденность общения. Одним днём, не выдержав очередного часа тишины, Пётр Степанович сядет на его стол, пытаясь взять бесцеремонностью и прямотой, и спросит: - Как это Вы стали ко всему равнодушны? Ваша безучастность отравляет дело, людей вокруг Вас, мою жизнь. - Не знаю, Пётр Степанович. Мне всё чаще кажется, что я таким был всегда. Когда-то давно боялся Бога. Его не стало. Затем я боялся того, кто на меня смотрит из углов. И Они ушли. Потом самого себя боялся. И со всем смирился. Не боюсь больше ничего. Верховенский поморщится от непонятных расплывчатых формулировок, но не сразу найдётся, что ответить. Подумав с минуту, скажет: - Бога нет, а я есть. Не нужен значит стал? - Значит не нужен. И на это нечего ему будет ответить. Ставрогин продолжит читать корреспонденцию безо всякого интереса. Это пустое чтение как будто станет его единственной формой существования. Ставрогин будет жить безо всякого интереса. Рассеивался по ветру пепел вскрытой пустоты. "Душа его повержена в прах". Когда на него перестали обращать внимание, Пётр Степанович превыше всего стал ценить вспышки гнева, которые случались всё реже. Пока его били, кричали на него, это означало отсутствие равнодушия, извращённую форму отношений, в конце концов, потребности в его личности. Однажды, Ставрогин перестал даже избивать и склонять к близости. Он читал, выезжал за город, принимал визиты или бездействовал, без малейшего раскаяния не обращая на страдания Верховенского никакого внимания. А тот страдал. Бесновался, закатывал истерики, скандалы и всегда разбивался об айсберги брезгливой безучастности. "В бесчестии пала его краса на землю". Пётр исхудал, лиловые синяки пролегли под глазами, его одолевала бессонница, он всё чаще болел и бился в лихорадке на мятых простынях: покинутый и бесполезный. Один раз Ставрогин подошёл к его постели и сделал великое зло: подоткнул больному одеяло. - Спите, Пётр Степанович? - Будто не видите, что нет. Вы ушли и не приходите. Зачем? Николай Всеволодович нервно усмехнулся. Он скорее не мог ответить на вопрос зачем он пришёл, а причины его отсутствия были ясны. Постояв с минуту, он собирался уходить, и уже у двери услышал быстрое, задыхающееся: - Не покидайте меня, останьтесь, ведь знаете, как сильно вы мне надобны. - Будет вам меня умасливать. Отдыхайте. Медленно, но лишённый всякого сомнения, Ставрогин вышел вон и более не вернулся. Агония, которой стало существование Верховенского, длилась только лишь из надежды, что Николай повторит этот жест трогательной, щемящей заботы. Его кабинет был отделён парой шагов, но из преступного равнодушия Ставрогин более их не преодолел. Петру Степановичу даже казалось, что явление Николая Всеволодовича было галлюцинацией во время приступа горячки, но славный, целительный самообман иссяк и рассыпался о доводы разума. Верховенский понял одно: каким бы прекрасным или отвратительным ни было их совместное прошлое, сейчас никакого «вместе» уже нет. Познавший однажды счастье подоткнутого одеяла, он осознал, что это не повторится. Невыносимой стала жизнь, запятнанная призрачным счастьем. "Сон его — в скорбях, а пробуждение его — в смятении". Недуг не успел его настигнуть. Языки пламени лизали его воспалённый разум, мысли терялись, путались, и лишь однажды он зацепился за идею. Последним проблеском сознания стало навязчивое желание не дасться воле судьбы и утвердить свою волю. В голове звучал исступлённый голос Кириллова, обрывки его мрачных монологов. Желание обрести абсолютную отрицательную свободу победит. Одним пасмурным весенним утром, первого числа марта, Пётр Степанович Верховенский наглотается таблеток и сгинет для всего сущего. "Изыдет дух его и возвратится в землю свою. В тот день погибнут вся помышления его". Забиравшие тело свидетельствовали, что на прикроватной тумбочке им была оставлена записка для Николая Ставрогина. На сгоревшем клочке бумаги не было признаний в любви, проклятий или последней воли. Там было лишь краткое, такое не похожее на обычные реплики покойного: "Я Вас прощаю". При обнаружении Ставрогин бросил её в камин, не разворачивая. Спустя годы Николай будет рыдать над тлеющими простынями и белым пеплом, запоздало ощутив утрату чего-то очень важного, в том числе, части себя со смертью Верховенского. И ничто не сможет заглушить эту боль. Первого марта гражданин кантона Ури обрёл бесчестную кончину в петле, сумев перед смертью простить себе всё, кроме смерти последнего в мире человека. "Да будут они всегда в очах Господа, и да истребит Он память их на земле".