Грязь по весне

      И на что похоже это облако? На зефир? На плюш? Боже, оно похоже на жареную печенку в кляре и больше ни на что другое.              Череп тяжело выдохнул, стек по стулу вниз и попытался удержать карандаш верхней губой. На столе перед ним лежал желтоватый лист бумаги. Исчерканный, уголок оторван и, кажется, всего мгновение назад этот лист был смят, а потом извлечен из мусорного ведра.              На кухне было тихо. Первая за долгое время ночь, когда все агентство осталось дома на заслуженный выходной. Череп перевел взгляд с окна вглубь кухни. Он сейчас прямо как та застоявшаяся в раковине сковорода из-под утренней яичницы — поцарапанный и с противными шкварками мыслями, которые никак не отмываются. Череп пробовал уже, кажется, все: стоять под моросящим дождем, — правда, Люси не позволила ему долго находиться на улице. Затащила за локоть в дом, твердя, что его иммунитет еще слишком слаб. — в душе он растирал свое тело мочалкой, пока кожа не начинала краснеть. Даже пытался отвлечь себя какой-то домашней ерундой, например, пытался пропылесосить ковер в гостиной. Правда, попытка убраться успехом не увенчалась, потому что пылесос засосал один из журналов Локвуда, оставленного на краю подлокотника, а потом и вовсе перевернул журнальный столик.              И вот, он опять сидел посреди ночи один, — иногда его не брали на задания «в целях предотвращения несчастных случаев, так как ты еще не до конца окреп» — медленно размешивая чай, и думал, как ему быть. Ведь чувство, в последнее время посещающее его все чаще и чаще, начинало давить. Стало проскакивать в речи. Это напоминало головоломку, которой мозг, не оповестив Черепа, развлекался все время. Он даже не понимал, откуда в голове взялось так много витиеватых слов.              «Хрустальная роса.»; «острые завитки эктоплазмы.»; «туман в ледяной лазури.», да что же это, в конце концов, такое?!              Череп на ходу сочинял стихи.              Он думал, что сможет разобраться с этим и заглушить, потому что стихи писали инфантильные романтики, из разряда всяких Локвудов. Ему и по духу это больше подходило. Писать о своем трагичном юношестве весьма органично вписывалось бы в его образ. Однако все в этой жизни будто насмехалось над Черепом. В голове внезапно возникали глупые образы и все они неизменно были связаны с описанием Люси.              Да-да, ни кого-то другого, а именно Люси. Черепу, если говорить на чистоту, даже немного обидно было, что именно она стала его музой. Ну что в ней такого? У миндального круассана эпитетов для описаний больше, чем у Люси. Ведь круассан такой свежий, ароматный, пышущий жаром лежит и так жаждет попасть в сальные пальцы Каббинса. А что у Люси? Ее бедра полноваты, под глазами круги, а волосы вечно в каком-то беспорядке. И как ее можно описать? Серая как бетон? Мутная, как чай, наполовину разбавленный водой? С каждой новой ассоциацией вопросов к самому себе у Черепа возникало все больше. Было в Люси что-то такое, что заставляло его раз за разом прокручивать в голове сочетания слов и рифмы.              Он опять попытался взять в руки карандаш. Затем написал пару строк. Кажется, не режет глаз: количество слогов и рифма такие, как надо. Хотя, Череп еще слабо понимал значение «как надо», когда дело касалось стихов. Он понимал «как надо» смазывать цепи, незаметно ставить подножки агентам и как перепрыгивать по три ступени на лестницах. Но не до конца улавливал ту тонкую грань, которая бы показывала, какое слово лучше поместить в центр строки. Череп даже незаметно от всех стащил стихотворения По из книжного шкафа и тайком — а то еще начнут выспрашивать что и зачем. — читал. Стихи казались ему родниковой водой после сотни лет известковой кипяченой воды. Это не было похоже ни на что другое, слова никогда не казались такими удивительными и никогда не напоминали узоры.              В последнее время он даже сам пытался что-то из себя выдавить. Что-то про сердце на холодном полюсе вечности. Однако вместо струящегося и искристого потока слов выходил какой-то искореженный жизнью гомункул с девятью глазами и семью руками. Но про себя Череп решил, что будет пытаться дальше. Писать по ночам, при бледном свете тающей луны. Конечно же исключительно в целях саморазвития. И еще немного из-за того, что ему нравилась патетика устаревших слов, которые он сам раньше свободно использовал в речи. Ни больше и ни меньше.              В очередной попытке описать глаза Люси — странно, но кроме весенней грязи ничего на ум не шло. — Череп каким-то удивительным образом пришел к двум четверостишиям о черных надгробиях и туманной заре.              Однажды, думал про себя Череп, он обязательно напишет нечто светлое и живое. Когда-нибудь — обязательно. А пока ему только оставалось брать очередной чистый лист и думать, как можно описать в паре фраз шум времени, так часто проносящийся в его голове. И еще немного подумать о том, на что же все-таки похож цвет глаз Карлайл.              Он будет пробовать писать дальше.