свобода и сборник китайских стихов

      Ему дают пятнадцать лет за убийство, которое он не совершал. Джисон измучен слушаниями настолько, что не может ни спать, ни есть, ни ровно идти под конвоем.       Всё шло по пизде изначально, когда возмущённый и горячноголовый Джисон, не осознавая масштабы трагедии, повёл себя агрессивно, пытаясь доказать невиновность. Всё стало еще хуже, когда его дражайшая супруга солгала, что он опоил её и, судя по грязи на ботинках, выходил ночью.       Тогда Джисон и осознаёт, что всё это большая подстава ближайших людей и помощи ждать неоткуда. Тогда для Джисона всё и кончается.       Пятнадцать лет. Больше половины от того, что он уже прожил. Не за хуй собачий. Это страшно. Как и оказаться преданным родными людьми. Джисону невыносимо больно. Джисону хочется сдохнуть. Джисону хочется рвать и метать.       Он держит бошку опущенной, когда их — его и пару чёрных парней в таких же наручниках — проводят через ворота и подвергают первичной санитарной обработке. Джисону кажется, будто он идёт на три шага позади самого себя, будто видит всё со стороны. Он бледный. И единственный, у кого ни единой тату. Другие пялятся. Даже у охранников с их синими одноразовыми перчатками и грубыми руками во взглядах, кажется, проскальзывает жалость.       Он влезает в тюремную одежду. Белое нижнее бельё, колючие носки, футболка, синяя роба с жёлтой нашивкой. Забирает набор вещей первой необходимости: постельное, сменные трусы, рулон туалетки, кусковое хозяйственное мыло.       Ведут дальше, преодолевая дверь за дверью. Джисон путается в серокаменном лабиринте. Их задерживают на очередной контрольной площадке, освобождают от наручников. Джисон рассматривает свои несуразные кеды. Забрали даже шнурки.       — В первый раз, да? — заговаривает с ним один из парней, но Джисон игнорирует его.       — Итак, — начинает надзиратель. У него высокий голос, с благожелательностью в интонации, но твёрдый. Жёсткий. — Многим из вас уже известно, но слушаем и запоминаем, как собственное имя. Ваша камера — дом, содержите в чистоте или будете вылизывать парашу собственными языками. Регулярно выполняете физические упражнения, посещаете занятия и присутствуете на семинарах по вопросам наркомании и алкоголизма. Работаете на одном из тюремных заводов. Соблюдаете распорядок дня. Спите, когда говорят спать. Жрёте, когда говорят жрать. Придерживайтесь правил, или вас научат их придерживаться.       Он открывает блокирующуюся дверь и фиксирует её.       — Добро пожаловать в Чхонанскую тюрьму. Ах, да, прошу прощения, это же теперь называют институтом коррекции поведения.       Джисона помещают в изолятор на три дня. Пока решают куда поселить. Время, на удивление, быстро идёт. Джисон много думает. От мыслей некуда бежать. Комнатка маленькая, матрас на полу старый и дерьмово воняет псиной. Холодный душ в тюрьме можно принимать каждый день. Тёплый — раз в неделю. Но не в изоляторе. Постепенно запах собаки пропадает. Джисон понимает, что провонял им насквозь.       На четвертый день его выпускают из изолятора и селят в камеру номер двадцать пять. Третий блок.       Камера меньше других. На полу два спальных места. Причём правое из них, около которого покоится маленькая стопка книг, состоит аж из двух матрасов, наложенных друг на друга. А левое, ближе к туалету и умывальнику, — одинокий вонючий близнец подстилки из изолятора.       Сначала Джисон думает, что это может быть опасно и стоит вежливо и спокойно лечь ближе к параше на псинью поебень, а после думает, что он в ебаной тюрьме. На пятнадцать ебучих лет. И срать ему, что там опасно, а что нет. Он вам не сучка дрожащая. Поэтому Джисон отодвигает книжки влево, перекладывает стопку чужого белья и захватывает спальное место из двух матрасов. И пусть его на них хоть прирежут. Кровью зальёт нахуй, а не уступит.       — Тебе лучше вернуть всё как было, — доносится голос со стороны входа в камеру.       Джисон поднимает взгляд на соседа. Дверь камеры закрывается.       — Ли Минхо. Не то чтобы рад встрече. Есть пара вещей, которые следует уяснить сразу. Я не переношу, когда трогают моё. Шум, неряшливость и хамство. Не порть мне жизнь, насколько это возможно в наших условиях, и я отвечу тебе тем же.       Язык Джисона приходит в движение прежде, чем он успевает подумать.       — Да пошёл ты нахуй… — а после затыкается на середине фразы, потому что мозг успевает обработать информацию и он понимает. Тут всё не так. Камера маленькая. Но не на двоих. Судя по матрасам — на троих, а то и на четверых, Ли живёт один. У Ли какого-то черта два матраса, и от него жутко.       Договаривать перехотелось. Умирать за матрас тоже. Джисон поднимается, перекладывает своё постельное и возвращает на место стопку соседа, руками приглаживает, чтобы убрать складки.       — Умница, — Ли едва улыбается. — Я не люблю повторять дважды, и у меня есть нож.       При первой же возможности он жалуется на это охранникам. Они шманают их камеру и не находят нож, а может, просто ищут плохо, потому что после их ухода Минхо его достаёт.       Водит острием у щеки, так, что не касается, но фантомно ощущается. Бьёт ногами так, что Джисону кажется, что он выблюет кишки, а после шумно вздыхает и загибает палец.       — Начнём сначала, сосед, — говорит он, — но когда я загну пять — ты будешь гнить в местном морге.       После этой воспитательной беседы Джисон неделю проводит в медицинском блоке, а когда возвращается, покорно ложится на матрас ближе к умывальнику и туалету. Не шумит. Не хамит. Не трогает чужое.       Они остаются в тишине до тех пор, пока Джисон не вспоминает, что так и не дознакомился с Ли Минхо.       — Я Джисон, — говорит он. — Хан Джисон. Как Джеймс Бонд, только Джисон, я больше не буду тебя палить и…        — Приятно познакомиться, Хан Джисон. Уверен, мы отлично поладим, — Минхо подаёт ему руку. Его ладонь сухая и горячая, мелкая. Джисона — покрупнее. Мокрая. Слегка дрожащая от родненького тремора.       — Мои вещи занимают много места, — сообщает он, кивая в сторону стены и ровных стопок. После проверки комнаты и последующего избиения, пока Джисон отлёживался в медблоке, он прибрался. Джисон слышит в каждой фразе предупреждение — не суй нос, куда не следует. Забейся в угол и не мерцай — и отшатывается.       Отодвигаться некуда. У стены — параша, с другой стороны матрасы Ли, в ногах — стопки его вещей. Их много. Слишком для заключённого. Джисон оставляет матрас на месте и забивается в правый угол. Заключённые выцарапывали свои инициалы на стене. Джисон обводит пальцами бандитские символы и паршиво нарисованные хуи. Джисон скучает по своей жизни так сильно, что внутренности сводит от тоски. То, что происходит сейчас, — не жизнь. Остановка на пути. А дальше он поедет только через пятнадцать ебучих лет. Джисон пялится на соседа, наблюдает за тем, как мускулы спины и плеч Минхо перекатываются под футболкой.       — Меня сожрут живьём, если я выйду отсюда, — тихо роняет Джисон очевидное, но только пришедшее в голову осознание. Он слабый. Низкий, тонкий, так и не сходивший в зал несмотря на купленный абонемент. Он не может справиться даже с Ли, а вряд ли Ли — главный босс этого подземелья.       Минхо откладывает в сторону блокнот, оборачивается и находит его взглядом,        — Не живьём, — он не улыбается, но звучит шутливо, и это именно то, чего Джисону сейчас не хватало больше всего. Кажется, у него случается истерика, потому что он ревёт и царапает поёбанную жизнью краску серых стен.       Утром, когда их выпускают на завтрак, Джисон честно пытается не жаться к Минхо совсем уж палевно. А потом ему всё же приходится отойти. И потеряться в собственном мыслепотоке, потому что он читал когда-то, что в тюрьмах, как в американских школах, очень важно правильно выбрать стол.       Джисон долго стоит. Ёбаную вечность, а после видит тех самых парней, с которыми сюда приехал. Они машут, чтобы он подошёл, и Джисон затыкает мысли в собственную жопу и идёт.        — Как там маньячеЛи? — вопрошает парень, который и тогда первый и единственный с ним заговорил.       — Что?       — Ли Минхо. Ты ж с ним в одной клетке.       Кажется, на его лице явно читается непонимание, потому что второй чёрный парниша перенимает инициативу, продолжая:       — Джей пытается сказать, что, согласно официальному обвинению, Ли Минхо хладнокровно ёбнул около десятка челиков.       — Да, — кивает упомянутый Джей. — Походу япошка ёбу дал на «тетрадке смерти», решил вырезать всех маньяков города. Говорят, что он сжирал их трупы, но пруфов нет. А ты за что присел?       — Убийство, — отвечает Джисон, но почему-то не подаётся в обьяснение, что никого он, блять, не убивал и его подставили. Потому что уже не поможет. Он уже здесь, и будет лучше, если о нём будут думать плохо. Как можно хуже, чтобы как можно меньше трогали.       Джей присвистывает и заявляет:       — Переводись отсюда, пока можешь. А то местный Кира и тебя ёбнет за убийство.       На выходе кто-то огромный хватает его за задницу и шумно дышит в спину.       Джисон бегом возвращается в камеру и не выходит из неё девятый день. Заключённые кружат неподалёку, но не приближаются к обиталищу маньячеЛи. Он утоляет жажду водой из-под крана, ей и питается. К концу девятого дня у него нет сил даже стоять. Живот сосёт. Голова кружится, и эта чёртова дикая, блядская невыносимая слабость. Кажется, он даже с полной силой не может сжать кулак. Руки и ноги кажутся онимевшими.       Джисону думает, что не доживёт до конца месяца. Джисон мысленно прощается с родственниками, проклинает предательницу жену и думает, как они делят всё им нажитое. Эти бляди делят, пока он тут дохнет.       Он обращается к Минхо с просьбой одолжить ему одну из книг. Чтобы тупо отвлечься и не думать. Ли даёт выбрать, Джисон берёт что-то на китайском, потому что всё остальное на японском, а японский он никогда не учил. Читать не получается. Голод глушит все мысли. Слепит глаза. Не даёт держать руку вытянутой. Болят все кости. Даже ненависть, которая борется из последних сил, постепенно их теряет.       — Я могу тебя защитить. Если ты того хочешь, — говорит Минхо одним из вечеров. Притом показательно загибает второй палец.       — Зачем тебе это? — слабо отзывается Хан.       — Всегда считал, что всё в этом мире — мое личное дело. К сожалению, твой вонизм меня тоже коснулся. Я не хочу жить с трупом. Пусть пока и гниющим заживо. Мне мерзко.       Но теперь всё за него решает Минхо.       Минхо даёт ему сухарей и фрукты. Минхо отводит его в душ и следит, пока он моется. Заключённые заходят, но, видя маньячеЛи, торопятся на выход.       Вечером, в камере, Джисона тянет трепать языком, но Минхо не ведётся.       — У тебя переутомление, Джисон. Это время было напряжённым для тебя. Спи.       И Джисон не мог это отпровергать.       Они практически не общаются, но Джисон выполняет условия Минхо, а их достаточно.       Ли нравится контролировать, как Джисон питается — всё до последней крошки в одни дни и совершенно ничего в другие. Так, как решает Минхо и никак иначе, — как упражняется — до дрожи в коленях, — как много воды потребляет. Джисон вынужденно терпит всё это — а что ещё делать? Он не может сказать: дело в спасательском комплексе Бога, или это попытки скорректировать тело Джисона на свой вкус. Он в целом старается не задумываться. Не думать. Жить на автоматизме.       Упражнения помогают. Очищают разум. Распорядок дня изматывающий, и под вечер Хана трясёт. Он опускается коленями на плитку, прижавшись лицом к бедру Минхо, и позволяет промыть себе волосы. На первых порах это унизительно, но вскоре он приучается игнорировать присвисты других заключённых. Его покорность придаёт образу Минхо ещё больше силы, и, чем больше маньячеЛи производит впечатление, тем с меньшей вероятностью кто-либо посмеет тронуть их.       Прикосновения не приносят удовольствия и не вызывают вопросов. Если ему что-либо нужно от Джисона, он даст об этом знать. Если что-то нужно Джисону, надо спросить.       Джисон ловит себя на том, что не испытывает ни малейшего влечения даже подрочить. Кажется, писька атрофировалась. Отказала служить следующие пятнадцать лет. Минхо подтверждает его опасения, говоря, что в еду добавляют таблетки. Чтобы они были спокойнее и менее проблематичными.       Однажды Джисон условия нарушает, покинув камеру без разрешения. Обходится практически без приключений, но после, уже в камере, Минхо ставит его в позу индийского петуха — мурги.       Чтобы принять её, Джисону приходится сесть на корточки, закрутить руки за колени и крепко держаться за собственные уши. Сначала это напоминает игру. Покрутись вокруг своей оси трижды и кинь стрелу в колчан. После это становится невыносимой казнью, потому что тело ломит. Разогнуться самостоятельно Джисон не может. Ли долго массирует его суставы, а после придвигает матрас Джисона ближе к собственным и укрывает его двумя одеялами. В тепле тело начинает приходить в норму.       Однажды ночью, где-то на пятый месяц после их соглашения, Минхо вдруг признаётся, что это неправда. Не ест он людей. Джисон, признаться, немного разочарован. Монстр на собственной стороне заставлял его чувствовать себя в большей безопасности.       Еще через пару недель Ли говорит, что убивал только маньяков. А через год признаётся, что один из них изнасиловал и убил его племянницу. Закон не смог наказать преступника. Поэтому этим занялся Ли.       Одним осенним вечером Хан работает в прачечной. Хан засыпает порошок в тот момент, когда на него нападают. Их шестеро, татуированные от и до, со свастиками на предплечьях и бритыми головами. Они загоняют Хана в угол, пихая, хватая за одежду, пытаясь свалить на пол. Джисон понимает, что ему не отбиться. Он знает, что сопротивление даст им повод прикончить его. Но Джисон всё равно сопротивляется. Потому что горячая голова не действует рационально. Горячая голова слышит только глас эмоций. Комбинезон трещит по швам в грубой хватке чужих рук. Он выхватывает из кармана нож, и вслепую наносит удар одному из нападающих, и попадает в глаз, прежде чем его запястье переламывается, и оружие вылетает из руки, исчезая под машинкой. Тень перекрывает дверной проход — Минхо здесь. Один из нападавших обрушивается навзничь, хлыща кровью из вскрытой Минхо сонной артерии. Другой набрасывается на маньячеЛи и втыкает ему заточку в бедро, прежде чем Ли удаётся свернуть противнику шею. Они не справляются с ними двумя одновременно. Повсюду кровь. Тот, кого Хан пырнул в глаз, до сих пор орёт.       Он видит, как Минхо с кровоточащей раной силится подняться на ноги, но прежде, чем ему удаётся, Бан Чан использует на нём шокер, и он тяжело падает на пол. Джисон на интуитивном уровне знает, что от него требуется лечь на живот и позволить охранникам заковать себя в наручники, но вопреки этому начинает драться. Тогда его прикладывают дубинкой по голове, и он теряет сознание.       В медблоке с ним говорят, но почему-то в странном тоне. Они хотят, чтобы он обвинил во всём Минхо. Они предлагают защиту, но почему-то от Минхо.       — Они напали на меня, — говорит Джисон. — Я защищался. Минхо пришёл мне на выручку. Он дал мне нож. Лучшее, что для меня сделали в этом месте. Я уже говорил, что у него есть нож, и нашу камеру шманали. Но мне не поверили.       Бан Чан кивает и отправляет его обратно в камеру.       — Им следовало бы держать тебя под наблюдением, — недовольствует Минхо, когда они добираются к себе. — Тебе серьёзно досталось по голове.       Он с трудом садится, вытягивая раненую ногу.       — Я ударил человека в глаз, — произносит Джисон. — Ножом. В тюремной драке.       Минхо начинает раздевать его. На мгновение Джисон удивляется навыку раздевать того, кто этому никак не помогает, но после сопоставляет умение с практикой, полученной Минхо во время работы с телами жертв.       — Скольких людей ты убил? — спрашивает Джисон.       — Людей? Ни одного, — отвечает Минхо, выглядя необычно задумчивым. — Мразей много.       — Ты что-то помнишь из того, что произошло после драки? — спрашивает Минхо, набивая рот разваристым рисом.       Их выпускают из строгой изоляции двумя неделями спустя. Минхо подсаживает Джисона в компанию к Джею и отходит в сторону, чтобы сделать телефонный звонок, растянувшийся на полчаса, чем раздражает других зеков, но, похоже, маньячеЛи имеет на это право. Хан в целом впервые видит, чтобы он звонил. Закончив, Минхо уводит Джисона обратно в их камеру, где протягивает ему сложенный лист бумаги.        — Я обратился за помощью для тебя. Твой новый адвокат придёт завтра и объяснит порядок апелляционного обжалования.       — Судья повесил на меня всё, что возможно. Ничто не поможет вытащить меня отсюда, — Джисон разворачивает лист и видит длинный список фамилий с инициалами. У Минхо паршивый почерк, половина фамилий записана с помощью ханча. Что бы это ни было, Джисону придётся переписать собственной рукой.        — Что это? — спрашивает Джисон. Две страницы, исписанные именами.       — Полный список людей, которых я убил в течение более чем десяти лет, включая проведённые здесь, — невозмутимо объясняет Минхо. После он указывает на цифры слева: — Даты, когда они были убиты. Не все точные, но насколько вспомнил.        — Почему ты даёшь мне это? — Джисон складывает бумагу. У него руки дрожат больше обычного. Это уже не родненький тремор. Одно дело — знать, что человек, с которым ты живёшь, — серийный убийца. Другое — держать в руках перечень его жертв. Джисону скручивает желудок, и на мгновение он задаётся вопросом, не вырвет ли его. Но блевать особо и нечем, сегодня Минхо не разрешил ему есть. Минхо забирает листок и кладёт в ту самую одолженную Ханом китайскую книгу. Потом он берёт лицо Хана в ладони.        — Ты дашь показания против меня в обмен на смягчение приговора. Нет ни единой причины, почему ты должен отбывать срок дольше, чем уже есть.       — Ты пытаешься меня вызволить?       — Да. Ты находишься здесь из-за ошибки. Я не верю, что такой, как ты, способен на убийство. И мотива у тебя нет. Твой предыдущий адвокат — днище. Ты будешь давать показания, я их подтвержу, меня признают виновным и невменяемым. Затем поместят в дурку. Ты выйдешь на свободу с учётом отбытого срока. Тебе помогут те, кто мне за это очень благодарен, — кивает на книгу Минхо, а после отворачивается на своём матрасе и укрывается с головой. Джисон понимает, что разговор на сегодня окончен.       — Кто вам платит? — спрашивает Джисон у вызванного адвоката.       — Деньги поступают с благотворительной организации. Я не особо интересуюсь тем, кто мне платит. Меня больше беспокоит, как сделать то, за что платят. Поэтому давайте обсудим, каким образом всё будет происходить. Я намерен переговорить с окружным прокурором и заключить сделку. Вы ходатайствуете против Ли Минхо, что потребует письменного заявления и, возможно, некоторого времени, если Ли вздумается сопротивляться обвинениям. Взамен на содействие следствию вас, скорее всего, освободят, потому что я очень хорош в своём деле.       — Он собирается признать себя ещё и безумным, — бормочет Джисон. Адвокат Ким Сынмин делает пометку в блокноте и шумно выдыхает.       — Повезло, что это не моя проблема. Список при вас?       Джисон двигает бумагу через стол. Имена разборчиво переписаны собственной рукой. Адвокат Ким поднимает список и просматривает без особого интереса к именам — только к их количеству.       — Я вроде как впечатлён, — произносит он.       Джисон впечатлён тоже.       — Чего ты добиваешься? — спрашивает он вечером после отбоя, в камере. — Хочешь быть хорошеньким человеком, отмолить грехи…       — Мне достаточно быть просто человеком, Джисон. И мне не для кого больше стараться.       Они больше не видятся. Судебная машина работает быстро тогда, когда это ей выгодно. Джисона действительно выпускают, и он приезжает в свой — уже чужой — дом, видит, как его блядская предательница жена весело поживает с его собственным родным старшим братом, и очень хочет действительно начать убивать. Но Минхо пожертвовал многим ради его свободы. Это останавливает.       У Минхо на свободе, оказываеся, основательная фанбаза. Одна семейная пара принимает Джисона к себе пожить и рассказывает, что Минхо убил мудака, изнасиловавшего и зарезавшего их четырнадцалетнего сына. Они говорят, что будут благодарны ему до конца веков.       Джисон не знает, как жить дальше. Как вклиниться в общество, из которого выпал практически на два года. Постепенно жизнь налаживается, он строит планы, ежемесячно отмечается в участке, ходит на курсы, помогающие «вернуться» в жизнь на свободе, и копит стамину на отчаянный рывок навестить Минхо.       И когда он это делает, оказывается слишком поздно. Ли Минхо скончался от рака. Сгорел меньше чем за полгода. И Джисон уверен, что он знал, что так будет, просто не стал говорить, потому что иначе Джисон остался бы рядом.       Ли Минхо обещал его защитить, и Ли Минхо его защитил.       От Ли Минхо остался список подвигов, свобода и сборник китайских стихов.