Курятник вдовий увидав, И Макс, и Мориц для забав Решили целью птиц избрать. — Какую штуку здесь сыграть?
***
— Максито, мне понадобится мой ска… Х Р Я С Т Ь Что-то очень сочно и смачно хрустнуло в челюсти. Ну, по ней как раз от души проехался с размаху кулак Бутче. Удара хватило, чтобы Морица де Вриза, невероятно гениального и столь же невероятно безумного мастера ароматов швырнуло к стене. Оперевшись на которую он постарался посмотреть Максимально Асуждающим Взглядом. Устремлённым на «сутенёра, мудака, главного мерзавца всея Германии, а, ну и лучшего друга по совместительству». Нет, Бутче не самоасудился. Оперативно ощупав языком зубы во рту (а то как бы потом не драться за кликуху с Беззубым), Мориц, видимо, убеждается, что ребятишки все на месте. Задумчиво трогает щёку. С ней всё не настолько безоблачно, и наверное, ходить Морицу пару недель с живописнейшим синяком, а то и кровоподтёком на лице. Да не переживайте, эту стрёмную физиономию уже ничем не испортишь. Она ещё хоть как-то где-то сходила в годы юности, но сейчас на ней чётко пропечатаны все Морицовы диагнозы, пороки и заёбы, и неподготовленного человека сразу начинает тошнить и потрясывать, едва он глянет на этого Парфюмера. — Не называй. Меня. Этим. Тупым — как впрочем и всё что ты говоришь и делаешь. Прозвищем, — цедит Бутче голосом, от которого крокодилы разбежались бы в ужасе. — Хорошо, — только и отвечает кротко Мориц. — Итак. Макси-Томме, мне нужен мо… От второго удара у него выходит увернуться, но этим он только приводит своего друга в бешенство, и вынуждает гоняться за собой по ангару. В итоге Морицу удаётся с великолепной ловкостью забраться на цистерну с кислотой. Как он смог?! А вот смог. Ещё и не туда заберёшься, знаете ли, когда тебе угрожает опасность. Томас Бутче, знаете ли, если разозлился, ничего не соображает, и способен избить до полусмерти. В юности и до смерти был способен. Терять было нечего, кроме своей жизни, а жизнь была такой пиздец, что любые перемены в ней могли её лишь улучшить. Усевшись у люка, Мориц весело болтает ногами, пиная пятками бок цистерны, и довольно благожелательно смотрит на беснующегося внизу Бутче. Который прыгает как Рыжий пёс под деревом Маугли, и пытается ухватить Морица за ногу, рыча проклятия и осыпая друга сквернословиями. — Росту в тебе маловато, — глубокомысленно заключает Мориц, вытягивая носок ступни, и дразня друга своей недосягаемой ногой. — «Макси» ты совсем в другом. А вот росточку тебе не досталось. И долго с удовольствием слушает перечисление всего того, что Бутче сделает с ним, когда стащит вниз с «этой разъёбанной цистерны». Бутче почти удаётся уцепить дразнящий его кроссовок, но пальцы лишь скользят по его носку, а Мориц издевательски смеётся. Ну не сука ли, а, и так нервы ни к чёрту, а этот ещё и остатки от них разъёбывает в прах. — Скажи, а… — Мориц нервно-предвкушающе передёргивает плечами, — твоя фантазия — она только в отношении меня блещет таким разнообразием? Кто-нибудь ещё вызывает у тебя такие же сильные чувства, или всё досталось только мне одному? Бутче изливает на него ещё немного посулов и обещаний, и Мориц плотно сжимает свои плоские бесцветные губы так, что они превращаются в невыразительную полоску. — Не знаю, — говорит он вполголоса, — мне пора чувствовать себя польщённым, или самое время возбудиться от твоих обещанных красочных перспектив. Это интересно. Наверное, стоит задуматься — но задумываться конечно мы будем потом, после свершения акта мести, который этот ушлёпок точно заслужил. Бутче перестаёт бесноваться. Кашлянув, одёргивает на себе моднявое пальтецо, поправляет шарф, бросает огненный взгляд наверх. — Спускайся, — тихо и вкрадчиво предлагает он, и даже вытягивает руки призывно. — Соскакивай вниз, я поймаю. А здесь уже разберёшься, или, даже лучше, вместе, вдвоём разберёмся, с твоими реакциями. Ну, давай, Марик, иди к папочке. — Я подумаю, — предлагает Мориц, ложась плашмя на цистерну и прижимаясь к холодному металлу люка ушибленной щекой. — Сейчас мне больно, и я не могу думать ни о чём, кроме этой боли. — Да у тебя каждый раз стояк, когда тебя бьют! Как минимум каждый раз, как тебя бью я! — Верно, — чуть приподняв бёдра и покосившись на свою ширинку, кротко соглашается Мориц. — И это, вообще-то, тоже больно. Особенно если на нём лежать. — Так спрыгивай ко мне! — с коварным радушием распахивает ему навстречу свои гостеприимные объятия Бутче, но Мориц смотрит на них с нескрываемым сомнением. — Мдееее? — скептически фыркает он. — Я отсюда слезу, и ты мне что-нибудь сломаешь. — Ну не исключено, да, — миролюбиво говорит Бутче, чуточку подумав (бессмысленно врать он не любит, вот честное слово). — Всякое может случиться, не отрицаю. — Ты больной ублюдок. Тебе нравится меня избивать. — Нет, я нормальный, это нормальная реакция на тебя, нормальная по отношению к тебе. А вот ты — больной ублюдок, потому что тебя это заводит. Мориц думает с полминуты, потом всё тем же кротким тоном сообщает, отворачиваясь от друга: — Я не буду продолжать разговор в таком тоне. И слезать отсюда не буду. — Тогда я сам к тебе залезу. — Вперёд. Бутче не сможет. Они оба это знают. Никто бы не смог. Кроме человека-паука Морица де Вриза. От бессильной злости Бутче принимается пинать ногами цистерну. Не столько для того чтобы пробить её, сколько из надежды, что от сотрясения всей конструкции Мориц соскользнёт с гладкой округлой поверхности и наконец наебнётся со всей высоты сломав себе при этом пару рёбер При этом Бутче вываливает на своего дорогого друга просто кучу оскорблений, обзывательств, самого чёрного мата и самых мерзких посулов на тему того, что он с ним сотворит, когда заставит слезть оттуда. На моменте с заливанием через самую большую какая сыщется воронку в жопу трупного жира смешанного с эфирным маслом гвоздики и красного перца, Мориц сворачивается в позу эмбриона перед абортом, и затыкает уши. И нет, он не падает оттуда, даже когда Бутче с разбегу бьёт в стенку цистерны обеими ногами в прыжке. В общем, весь и в целом результат — это что Бутче выматывается полностью, и падает отдохнуть на пол. — Слезай, — хмуро зовёт он, лёжа по-прежнему в позе звезды, когда ему удаётся немного восстановить дыхание и унять темп бешено колотящегося сердца. — Даю слово, что ничего тебе не сделаю. Ничего не сломаю и не отобью. И прямо не может поверить, слыша лёгкий хлопок подошв кроссовок о пол с той стороны цистерны. Чисто эльф как будто с лориеновского дуба на землю спрыгнул. Вот только Мориц с его тонкой шеей и запястьями пианиста, худощавый, узкокостный, с маленьким аккуратным носом и лягушачьим ртом, выглядит скорее как кикимора из славянских мифов. А не как белокурый остроухий блумоподобный красавчик. Мориц и не весит-то ничего. Вон, звук такой, словно не человек спрыгнул, а что-то размером с кота. Ничего общего с боевитыми и мускулистыми эльфами из фильмов. Бутче принимает сидячее положение, раскинув ноги в стороны и не отрывая задницу от каменного пола. Придав лицу нечитаемое выражение, смотрит на выходящего из-за цистерны абсолютно спокойного Морица. — Итак, — с выбешивающей улыбочкой говорит Мориц, словно ничего и не было, — нужен будет очень-очень тонкий разрез. Давайте, ассистент, вставайте на ноги и несите инструмент. Мне понадобится мой скальпель. И простерилизованные ёмкости. И капельница. И, и, и… и бор-машинка. Ты вообще шевелиться собираешься? Ты обещал слушаться. Я тебе себя не навязывал. И он направляется к резекционному столу с трупняшкой. Гляньте на него, а. Слабоумие и отвага — это ведь вообще не по части Морица. он псих, конечно, и по нему плачет больница, обитые войлоком стены и комнаты без окон и дверей, но. Слабоумия и отваги нет. Бутче ещё сам не определился, что в ближайшие пару минут сделает с этим уродом, а тот уже безбоязненно повернулся спиной. Сбить бы с ног сильным ударом, как тараном, опрокинуть прямо на тот самый стол, уткнув лицом прямо в тот самый трупешник (жаль, он не разложившийся, было б круче), и… Вот тут да, тут затык, потому что что там дальше за «и» (или, как говорит сам Мориц, «и, и, и… и») — тут сценарист-и-режиссёр ещё не решил. Факт в том, что Мориц не будет активно сопротивляться, что бы Бутче ни начал с ним творить. Осознание вседозволенности вообще неплохо так сносит крышу. И всегда возбуждает. Ладно, живи пока, жертва неудачного аборта. А Мориц взмахивает рукой на ходу: — Шевелись, Максито, — беззаботно понукает он, даже не оглянувшись, — а то мы так здесь и до утра не управимся. Максито. Максито, блядь. Это личное изобретение Морица. Наверное, он считает имя Том слишком скучным. Или в личном мире оно звучит неблагозвучно. Или ещё что. «Максито» собственно означает всего лишь «Макси Том». Ранее Мориц несколько раз нарывался на избиение, когда называл Бутче «Томме». И всё равно делал это до тех пор, пока у него не придумался ещё более бесячий вариант. С тех пор Мориц примерно одинаково часто использует варианты «Максито» и «Макситомме». Вам вот что больше нравится?! Вот и Бутче тоже. Бутче больше нравится — врезать за это намеренное и целевое глумление Морицу посильнее, чтоб у этой сойки-пересмешницы воздуху в лёгких не осталось для нового словесного издевательства. И он обязательно сделает это. Но потом. Потому что сейчас надо чтоб у нашего дорогого Парфюмера не тряслись руки и не подгибались ноги, пока он выполняет элегантную липосакцию мёртвого тела. Или что он там собрался с ним делать. Возможно, ничего. Извращается чисто чтобы Бутче впечатлить своей извращённостью. — Ассистент, чего вы там титьки мнёте? А может, заодно и член тоже, — недовольно пихает его кроссовком Мориц, и Бутче едва сдерживается, чтоб не перехватить ступню и не дёрнуть резко в сторону, до характерного хруста. — Я третий раз уже говорю «поменять бачок», глухой вы, что ли?! Жир сейчас уже наружу потечёт, а этот всё стоит мечтает о чём-то, нет, вы посмотрите, всё стоит и мечтает… Бутсе, сцепив зубы, меняет резервуар. Ну да, да, да, ну выплескивается у него там немножко, ну что теперь. Вот прямо давайте древнегреческую трагедию тут разведём на ровном месте. Но хуйский парфюмер де Вриз конечно не преминул недовольно скривить свой лягушачий рот и пробормотать что-то там себе под нос про грёбанных дилетантов. Ну да, ну да. Бутче дилетант, а сам-то Мориц дипломированный специалист, конечно. Ни в одну даже самую захудалую академию не смог поступить. Хотя их трудно винить — от Морица за километр такой психической невменяемостью веет, что пусть спасибо скажет что просто от ворот поворот давали, заодно пытаясь пригладить вставшие дыбом от жуткого молодого человека волосы. А не вызвали бригаду из психушки. — Нам и одного бачка выше крыши, — сдержанно говорит Бутче, — зачем ещё один? — Затем, — медленно и нараспев говорит Мориц, снова неосмотрительно поворачиваясь спиной и прилипая взглядом к датчику нагнетания давления, — затем что в лаборатории ты всегда ведёшь себя как слон в лавке фарфора, всё роняешь и бьёшь и проливаешь. Ну вот как вы считаете?! По мне — так однозначно сам нарвался. И, знаете, что? Это ублюдочное создание даже не пытается хотя бы изобразить испуг. Или притвориться, что для него было неожиданностью — когда Бутче хватает его со спины, выворачивая ему руки, и толкает к шкафу, впечатывая в него лицом, плотно прильнув сзади так, словно хочет вплавиться в худое и неестественно гибкое тело. — Ты заставляешь меня терять лишнее время, — ровным голосом, почти скучным, говорит Мориц в свойственной только ему одному манере, без доминирующих положительных, либо отрицательных эмоций, у Бутче иногда просто реально крыша отъезжает, когда он слышит такой голос Морица. — При том, что ты, хоть и полная тупица в парфюмерии, всё же знаком с основами процесса, и понимаешь, что временная составляющая — важнейшая часть рецептуры. И я никогда больше не позволю тебе снова участвовать в моей работе, если ты сию мину… Бутче не даёт ему договорить, резко отстранившись и отступая назад, хотя короткие волосы на затылке Морица, сгребённые в горсть при захвате, отпускает не без сожаления. — Да конечно, — фыркает Бутче, — не позволит он, гляньте только. Да ты был так счастлив, когда я напросился к тебе, что если б я сказал отсосать мне за это, ты бы сосал всю ночь без остановки, прерываясь только чтобы проглотить. Тебе ж до смерти хочется перед кем-то блистать своими священнодействиями в твоём царстве ароматов. И трындеть про таинство создания запаха. — Пока трындишь здесь только ты, — мягко замечает Мориц, возвращаясь к своим мензуркам. — Ты и с трупным жиром так долго возишься, запасая его в промышленных масштабах только чтобы меня впечатлить, — не унимается Бутче, чувствуя всё нарастающую досаду, которая опасно близко подходит к границе с обидой, и сам не хочет дать себе хотя бы задуматься, что лежит там, в фундаменте этих неуместных эмоций. — Трупный жир — это только звучит так пугающе и крипово. Для аромата он тебе вообще не нужен, максимум ты из него пару свечей сделаешь. Ну, там, для сатанинского обряда на вальпургиеву ночь. Даже не пытайся меня заверить, что к сатанизму ты ни ногой. Ты точно из этой секты. Одержимый. Забавно приоткрыв от растерянности рот, Мориц оглядывается на Бутче с видом, словно не может поверить в услышанное, и Бутче, обрадованный, что удалось пронять вечно непроницаемую ледышку де Вриза, ядовито припечатывает: — Дешёвка. Все твои приёмчики, рассчитанные на юных анорексичек и перезрелых климактеричек — дешёвые уловки. Спектакулюм. Бездарное шоу бездарного актёра. С дешёвыми спецэффектами и дешёвыми декорациями. — Парфюмер — это же тоже своего рода артист, — быстро вернув себе самообладание, беспечно пожимает плечами Моритц. — Ты абсолютно прав. Я устраиваю шоу из своей работы, когда работаю напоказ кому-то. И наверное, для человека твоего уровня всё это и правда дешёвка. Тем удивительнее для меня, что всем доступным тебе видам развлечений ты предпочёл моё дешёвое общество и возможность принимать участие в моих действиях. Наверное, всё же мне стоит чувствовать себя польщённым — твоим интересом к моему занятию. Ну, или ко мне. Я ведь не знаю, чем ты руководствуешься, когда хочешь провести время со мной. Туше, мысленно говорит Бутче мрачно, туше, мон амур. Но ты лучше не знай дальше. Тем более, что я и сам не знаю, и знать не хочу. — Что ж, — бодро подытоживает тем временем Моритц, безжалостно спихивая с прозекторского стола совершенно тут никому не всравшийся, как выясняется, труп в загодя расстеленный на полу пластиковый чехол, — раз уж мой коварный замысел с трупным жиром оказался не настолько уж коварным, хватит валять дурака, займёмся настоящим делом. И Бутче опять испытывает ту же самую гремучую смесь досады пополам с обидой. Нет, на самом деле он бы вообще-то был совсем не прочь повалять дурака и дальше. Попикироваться подколками и подстёбками с Моритцом, может, красиво прихвастнуть чем-то из своих бизнес-проделок, красиво приосаниться своими успехами… невзначай, небрежно и походя поинтересоваться, как там дела идут у самого парфюмера, сколько баб удалось склеить на своих гениальных приёмчиках. Бутче вот уверен, что ни одной. И не то чтобы они не клеились. Как раз наоборот. Невозможное, просто противоестественное сочетание в Морице запредельно отталкивающей мерзотности, недвусмысленно намекающей на сильные врождённые психические нарушения, и периодически прорезающегося магнетизма, приправленного запредельной эмпатией, почему-то действовали на женщин как ворожба. Ну то есть как почему-то. Бутче понимал — как ему казалось — почему. Как сверхэгоцентричные дамочки, так и барышни с тонкой душевной организацией, бунтарки, эмансипе, одинокие и непонятные миром страдалицы — все велись на этот психоделический флёр, который источал из каждой своей поры парфюмер Мориц де Вриз. Он был неприкрытым маньяком, холодным и отстранённым настолько, что это могло показаться самовыбранной позицией. И это невольно воспринималось самыми разными категориями женщин как вызов их женственности. Вызов силе их женских чар. Превращая буквально в дело чести совращение этого пленника Снежной Королевы. Выросшего, но душой навсегда оставшегося в том ледяном лабиринте, вывести из которого может лишь истинная любовь. Которой, разумеется, у Морица случиться просто не могло, по причине отсутствия в его заводских настройках требуемых для влюблённости опций. И ловить с ним всем его клиенткам было нечего. Бутче вообще до сих пор не уверен до конца в том, что Мориц испытывал близость с женщиной. Все подобного рода разговоры парфюмер сводил к совершенно непристойным, сальным что твой трупный жир, шуточкам и отмазкам. Однажды Бутче невыразительно прокомментировал привычку Морица говорить настолько неприличные и шокирующие интимные подробности женской физиологии и реакций. Бутче сказал тогда — с максимально безразличным выражением лица — что это уже наводит на мысли, а не девственник ли Мориц де Вриз вообще. А то может с женщиной и не был никогда вовсе. Увы, смертельно оскорбить своего дружка не вышло. Мориц оборвал свой увлекательный монолог на тему выделений из женского влагалища и с непритворным удивлением спросил — а что, разве девственность потерять можно только с женщиной, а всё ОСТАЛЬНОЕ совсем несчитово?.. И долго хохотал сатаной потом, когда Бутче обескуражено замолчал и подвис, пытаясь переварить услышанное и понять, сколько в нём было бравады и сколько правды. Прохохотавшись, Моритц убеждённо высказался, что ёбля — крайне переоценённый человечеством процесс. И переоценён он в первую очередь благодаря слабой развитости притуплённых современными условиями жизни чувств среднестатического обывателя. Не способные различать все многочисленные оттенки звуков, красок, вкусов, запахов, люди возводят в культ то, что они способны в прямом физическом смысле прочувствовать своим телом — вожделение, возбуждение, стимуляцию, оргазм. И чувствуют они лишь непосредственно механику тела и органов. Тактильные ощущения испытывают далеко не все. Что уж говорить про восприятие партнёра чем-то ещё, кроме как своим хуем/пиздой. Это очень печально, резюмировал как итог Мориц сокрушённо, пока Бутче сидел и в который раз обтекал со своего друга и его ебанутости. Очень печально, что такому скучному и бездарному времяпрепровождению как секс, люди отводят такое большое место в своей жизни. Это как быть слепым от рождения, и даже не понимать, чего ты лишён, не будучи способным видеть этот мир, вынужденный компенсировать себе отсутствующую возможность зрительного восприятия другими органами чувств. А пока Бутче подавленно молча сидел, мысленно охуевая всё больше, Мориц беззастенчиво сожрал в одно рыло всю клубнику из вазочки с фруктами, не оставив другу ни одной ягоды закусить шампанское. И Бутче был в таком негодовании, когда обнаружил это, что даже не смог полноценно проанализировать все тезисы Морицова выступления. Хотя Мориц его подзадаривал и призывал поделиться, что чувствует Бутче, вколачиваясь в очередной анус или влагалище, окромя мыслей об избыточности или недостаточности смазки на своём члене. И самое обидное было в том, что Бутче и правда затруднился бы сказать, а что ещё, кроме этого, можно ощущать во время секса?! Ну не першение же в горле, и не мигрень в левой половине черепа. И не то что где-то там зачесался комаринный укус. — Хочу продолжить валять дурака, — отрывисто говорит Бутче, направляясь к выходу. — На работе назанимался делами. Думал с тобой душу отвести, но у тебя не лучше. — Ты куда?! — опешивает Мориц, высовывая голову из своей лаборатории: он уже начал переодеваться в свой герметичный комбинезон для работы, и сейчас торчит из этого костюма с голым торсом и выражением непонимания на лице. Не оборачиваясь на него, и не сбавляя ходу, Бутче бодро чешет к дверям, махнув рукой: — Туда. Бутче не очень хорошо понимает в этих всяких вещах: ну, вы знаете — те, о которых говорят «сентиментальность», «трогательность». Но, но, когда он сидит на заднем сиденье своего мерседеса, приоткрыв дверь и свесив ноги наружу, хлещет коньяк прямо из горла и усиленно жалеет себя и вдруг видит чуть не бегом несущегося к нему из ангара Морица… Наверное, думает Бутче, вот именно в такие моменты люди и говорят «меня это ТАК тронуло». «Я был очень тронут этим поступком». Потому что Мориц хмурый, но… немного — очень немного, но мы же помним, мы говорим об воплощении человеческой эмпатии Морице де Вризе — немного обеспокоенный. И ему явно становится легче, когда он видит неуклонно набухивающегося вусмерть, но всё же живого и невредимого Бутче. Из своего стерильного презерватива Мориц уже выбрался. Видимо, наспех натянул на себя штаны, а свитер просто набросил на плечи — и бросился смотреть что это там решил с собой сотворить Бутче. Не знаю, может он там решил что Бутче сейчас начнёт делать не свойственные ему глупости какие-нибудь. Может, он решил что сейчас Бутче повесится на своём дизайнерском Версаче, смазав его предварительно как следует из тюбика с лубрикантом, случайно прихваченного когда-то с работы и до сих пор катающегося в багажнике. Галстук от именитого бренда и смазка от именитого борделя — да-с, господа, вот так кончают с жизнью элитные изысканные сутенёры. Вот так-то. Верёвку и мыло оставляем плебсу. — Как ты поедешь за рулём после этого? — Мориц кивает на бутылку, которая уже наполовину пуста. — У тебя заночую, блядь. Где-нибудь между трупом двухнедельной давности и горшочками с геранью и марихуаной. Или где ты там обычно обустраиваешь спальные места. — Здесь вообще-то у меня флигель есть, вон, на отшибе, на взгорке у реки. Мы напивались там с тобой пару раз, но ты, конечно же, не помнишь. — Потому что чем бы, где бы и когда бы мы с тобой не набухивались, в финале ты всё равно достаёшь какую-то хитровыебанно тобой скрученную хрень и предлагаешь дёрнуть по паре затяжек. — А ты никогда не отказываешься потому, что?.. — делая понимающее лицо и кусая губы, чтобы не смеяться, подсказывает Мориц, Бутче упрямо ведёт подбородком: — Потому что с хуя ли я должен тебе в чём-то уступать?! В конце концов, прикольно же будет обнаружить утром тебя, лежащим в обнимку с трупаком. С тем, что от трупака осталось. Универсальное помещение, думал я всегда. Здесь и работаем, и бухаем с дружбанами, производство и жилище, два в одном. — Я не могу жить там же, где создаю аромат. Это не приемлемо, — Мориц поджимает губы, и вдруг с недоумением добавляет: — И я не сплю с трупами. — Хотелось бы надеяться, что не врёшь. Ну. Значит, заночую во флигеле. Не спишь с трупами? А с кем-нибудь вообще спишь? Или спал? Со мной — не считается. — Лаааадно, ночуй… — увы, никак не реагируя на «спал со мной» (хуле б ему реагировать, если для него «спать» имеет значение только именно «спать», и никаких других смыслов он за этим словом не закрепляет, что само по себе уже много говорит об интимной жизни человека) тянет Мориц, задумываясь о чём-то о своём. И Бутче даже икает, потому что — ну вот поверьте знающему человеку на слово — никому не надо знать, что там в этой психованной голове за мысли. Все мысли, что могут водиться в Морицовых чертогах разума — это клубок сплетённых змей, или пиявок, или даже червей. Точно. Это просто клубок червей. Вас вывернет наизнанку даже пустым желудком сразу, едва вы только до этого дотронетесь. И прикиньте, это смешно, НО. Но Бутче кажется и правда собирается дотронуться. — Хочешь? Бутче протягивает свой коньяк и Мориц, после некоторого колебания, берётся за бутылку, но делает всего глоток, да и тот, похоже, несёт в себе лишь символический жест доброй воли. Тем не менее. Ведь не мог же он не заметить, что, вручая ему бутыль, Бутче намеренно допустил соприкосновение их пальцев, скользнув своими — тёплыми — пальцами, по холодным, как у трупа из морга, пальцам друга. — Зачем ты здесь сегодня? — спрашивает Мориц с кошачьим любопытством, и по его лицу видно, что он и правда не въезжает, ах, эти психически неадекватные личности, это ж просто инвалиды чувств и эмоций, эмпатия в терминальной стадии. — Ты заставил меня взять тебя с собой, но работать не хочешь. Бухаешь, злишься на меня, устраиваешь хлопанье дверь… — Ничем я не хлопал. Мне просто надоело вдыхать смерденье человеческого трупа, гашишную вонь и ароматы химических реактивов, и я свалил сюда. Тут вокруг природа, рощи, река, здесь блядь ПРОСТО ВОЗДУХ, мне хотелось простого обычного чистого воздуха, можешь ты блядь это понять?! — Могу. Не понимаю я другого — чем ты приехал заниматься со мной. Налетевший порыв ветра, принесшего с собой целый мощный поток того самого чистого воздуха, по которому страдал Бутче, заставляет не вполне одетого Морица зябко съёжиться, втянув голову в плечи, и поплотнее закутаться в длинные тёплые рукава своего свитера. Потом он соображает, что в самом свитере будет теплее, и стаскивает его с плеч, натягивая на себя. Бутче тупо смотрит на это действие застывшим взглядом. Кикимора. Как есть славянская кикимора. Поверьте, Бутче знает о чём говорит, он видел книжку по славянской мифологии у Елены, и прямо даже как-то травмировался от рисунков в ней. Мориц — кикимора. У всех фейри, троллей, брауни и иже с ними — у всех обитателей Неблагого двора так принято — чинить подмены. Они крадут человеческих детей, подменяя их своими всратышами. У родителей Морица украли ребёнка, и подсунули своего. Детёныша кикиморы. Похожий на лягушку и тощий. Как на той картинке в книжке. Все рёбра вон выступили, когда руки вверх поднял. Чёртов астеник. Не то чтобы сам Бутче был могучим Гераклом, с возрастом господин Главный городской сутенёр начал пиздецки усыхать. Наверное, это можно было бы перебороть спортзалом и хорошим питанием, но Бутче не собирался перебарывать себя. Нахуй, нахуй. Мориц худой, кость тонкая. Узкий торс. Красивы разве что эти чёртовы запястья пианиста. Но на фоне всего остального меркнут даже эти изящные запястья. Мориц одёргивает на себе свитер, у которого слишком широкий вырез горловины, и шея по-смешному торчит из него. Сломать её голыми руками, наверное, так-то и не сломаешь. А вот пережать, если сжимать достаточно сильно — придушить можно. Коньяк пошёл не в те пути, наверное, прямо в дыхательные, Бутче попёрхивается и раскашливает его во все стороны. Чем он приехал заниматься с Морицем? Хороший вопрос. Давайте-ка всё повзвешиваем и решим. Бутче так полагал, что он приехал чтобы хоть ненадолго вернуться во времена своего безумного детства. — Ну чем я могу заниматься, кроме секса, да, — сквозь надсадный кашель выдавливает Бутче. — Я приехал заниматься процессом создания аромата, дубина бесчувственная. Я хотел вспомнить это ощущение — когда создаёшь что-то удивительное, то, что нельзя измерить ни в деньгах ни в граммах, ни в сантиметрах. Мне хотелось вновь испытать то, с чем мы столкнулись, когда ты начал собирать нас и мы творили в твоём царстве ароматов. Испытать ощущение творца. — Тебе и в детстве было на это примерно похуй. Сейчас так тем более, — пожимает плечами Мориц, как обычно, пропустив мимо ушей всё, что касается секса. Логично, логично. В личной реальности Морица де Вриза секса, как той ложки из «Матрицы», не существует. Он его не понимает. Для него это просто недоступное для восприятия измерение. Ну разве что придушить его примерно до полусмерти — вот этим, пожалуй, возбудить его можно. — Говорят, что когда людей вешают, — осипшим голосом осведомляется Бутче, принимая назад свою бутылку, и вновь мимолётно оглаживая ледяную кисть руки Морица, — те то ли обделываются, то ли испытывают оргазм. — Говорят, — прищуривается Мориц. — Я никого не душил. Ни ради фекалий, ни ради семени. Если ты на это намекаешь. Нет, блядь. Бутче вот вообще ни разу ни на это намекал. Но Мориц де Вриз — чёртов инопланетянин, с которым невозможно говорить на человеческом. Инопланетянин, прилетевший с Юггота. А вы не знали?! Да, да… Юггот — родина кикимор.***
Длиннет шея, слабнет крик, Затихнул Петя-озорник. Снеслися курицы затем, — И придушило их совсем.