Чужие решения

Ноа приходит, когда Ханно сосредоточено отмывает руки в тазу уже не менее получаса. Выставляет за дверь болтающую безо всякого собеседника Агнесс и садится напротив, протащив по полу тяжёлый колченогий табурет. «Он сделал то же самое, что и я», — думает Ханно, — «только не сегодня, а уже очень давно». Мысль не окрашена никаким чувством. Она перекатывается в голове лёгким оловянным шариком. — Я оставил его тело в штольне. Не там, где мы работали, а рядом, чтобы... — Я знаю, — прерывает его Ноа. Накорню подрубая почти здравую идею о том, что он просто хочет узнать, что дело сделано. — Тогда чего ты хочешь? — Ханно обычно старается не грубить ему сразу по двум причинам: священническое облачение, даже фальшивое, заставляет невольно сдерживать себя, да и в целом Ноа не даёт никаких поводов для резкости. — Будет легче, — обещает ему Ноа, сейчас как никогда походя на самого настоящего святого отца. Если бы только еще не уговаривал, что после убийства может стать легче. Он вылавливает из уже остывшей воды тряпку, берет в ладонь пальцы Ханно и начинает их терпеливо оттирать, как делал до этого сам Ханно. Крови на руках давно нет. Ее было-то несколько капель — испачкался, когда переносил тело, не когда убивал. Ханно кажется, что никогда ещё его руки не были такими безупречно чистыми, без привычной пыли под короткими ногтями, которая в каменоломне въедается буквально в каждый дюйм тела. — Он ведь не был со мной злым, — кому-то возражает Ханно. Сам не знает, кому, ведь Ноа и не пытался убедить его в обратном. Но отец и правда не был злым. Всего один раз он ударил Ханно — других детей, которых он знал по церковной школе, били постоянно. А его всего однажды: мама тогда была беременная второй раз и часто болела, а они двое сталкивались друг с другом без ее чуткой готовности развести их в стороны. Было совсем не страшно. Может быть, нужно ждать побоев постоянно, чтобы испытать этот страх. Ханно не ждал. С удивлением размазывал кровь, капающую с разбитой губы, и даже не испугался возможного продолжения. Его и не последовало — отец, кажется, сам перепуганный до полусмерти, гладил его по голове. И руки у него тогда тряслись гораздо сильнее, чем сейчас у самого Ханно, совершившего убийство. — Ты всё сделал правильно, — у Ноа такие же пальцы, как у него. Их двоих не перепутать в лицо, но кисти рук почти одинаковые. Только чужие расчерчены синеватыми венами и ногти ровные, не такие ободранные. — Адам запустит новый цикл и все произошедшее не будет иметь значения. Все они будут с нами — родители, Элизабет, Шарлотта... — И он даже не вспомнит? — Ханно наконец поднимает взгляд на собеседника. — Нет. Помнить можем только мы с тобой и такие, как мы. — Почему? — Что — почему? — Почему мы должны помнить? Если в новом мире все забудут о своем прошлом. Это наказание? Ноа поднимается и обходит его, встав за спиной. Инстинкты, раздерганные, взъерошенные, кричат, что надо защититься. Обернуться и броситься, пока не напали на тебя. — Это не наказание. Это... миссия. Холодные капли воды падают на загривок, скатываются по спине, заставляя вздрогнуть от неожиданности и неприятных ощущений. Ноа не обращает на это внимания, начиная возить все той же тряпицей по его плечу. — Ты ведь не разуверился в нашей миссии? — спрашивает Ноа. Ему нет смысла врать — как самому себе. Ханно выпрямляется, ощущая боль в плечах — она теперь должна стать постоянной, если ему придётся копать тоннель вместо отца? Он прижимается мокрой голой спиной к бёдрам Ноа, запрокидывает голову — загривком к чужому животу, и смотрит снизу вверх. Знакомые — свои собственные — руки ложатся ему на плечи. Не выглаживают нервно и судорожно, как делал это отец, а просто тяжело и неподвижно ложатся. — Он знал, что так будет? — Это объяснило бы многое. Гнетущее тяжёлое молчание между ними, странные вопросительные взгляды, которые преследовали его все детство. — Он ведь знал, что однажды я убью его? И даже не попытался сопротивляться. — Он догадывался, — Ноа не пытается смягчить правду. — Оденься, я тебе кое-что покажу. «У меня не осталось от него ничего», — отстраненно думает Ханно. Никаких вещей, только вот шрам на нижней губе, который можно нащупать кончиком языка. Самое плохое воспоминание. Хотя хороших было гораздо больше. Он натягивает чистую рубашку и только теперь понимает, что и правда замёрз, пока сидел неподвижно. Ноа сидится на его постель, оставляя достаточно места, чтобы устроиться рядом. Вынимает из кармана фото — не смятое, но с затертыми распухшими уголками. — Ее зовут Шарлотта, — объявляет он, и замолкает, слишком занятый уже собственными мыслями. Ханно хочется придвинуться к нему и вернуть на плечи горячие тяжёлые ладони, от которых было спокойнее. Шарлотта — его дочь, которой ещё нет. То есть она есть, но где-то в мире Ноа. Девочка на фото улыбается. Ханно пытается найти в ней какое-то сходство с собой. Какое-то чувство к ней. Но даже раздражающе болтливая Агнесс кажется более близкой и настоящей. — Ты почувствуешь, — обещает ему Ноа, слишком проницательный даже для собственного двойника Ханно. — Ты поймёшь, что любишь их обеих. Просто не сейчас. Не так сразу.

***

Их зовут Шарлотта и Элизабет. Другие фото он тоже однажды видел. Девочку со светлыми кудрями в широкой, не по плечам, куртке. Ее ему предстоит полюбить. Ради нее взрослый Ханно — Ноа — прошел через время и вернулся сюда. Они с Ноа сидят на пушистом ковре в ожидании Адама и Ноа учит Ханно. Так разговаривают глухие — торопливыми жестами рук. Так разговаривает Элизабет, иначе она не умеет, и когда он встретится с ней, то сможет объяснить, что пришел ради нее. У Ноа получается лучше. Повторять за ним, отзеркаливая жесты, тяжело. В школе можно было спрятаться за чьей-то спиной, а здесь они только вдвоем и каждая ошибка очевидна. В какой-то момент Ханно сдаётся. Безо всяких метафор опускает руки, утопив ладони в пушистом ворсе ковра. Опускает голову, изображая раскаяние. Ноа не наказывает его, как не наказывал отец. И не ругает. Только учит тому, что он должен узнать. Но иногда кажется, что лучше бы наказал. — Я пробовал «поговорить» с той сумасшедшей, которая попрошайничает у церкви, — признается Ханно. — Что из этого получилось? — Кажется, мы оба не поняли и половины. — Это хорошо, — неожиданно одобряет Ноа. — Ты учишься быстро. А она просто не может знать того, что... Просто за столетие все изменилось. К этому тоже нужно привыкнуть. Между ним и мифической Элизабет с ее золотистыми кудрями полное столетие. Совершенно другой мир, где ты хуже, чем глухонемой. Просто чужак, не понимающий совершенно ничего. Ноа не говорит об этом и ничему больше не пытается его обучить. — Какая она? — спрашивает Ханно. За его спиной на огромном полотне, изображённые безумным живописцем, сотни людей корчатся в агонии. Гораздо проще думать о девочке с насмешливой улыбкой и вздернутым носом. — Не такая, как те, к кому ты привык, — отвечает Ноа. Он все прекрасно знает. Про глупую детскую влюбленность и сине-фиолетовые луговые цветы — Кристина уже замужем и воспитывает ребенка. Про все, что Ханно пробовал с дешевыми-дешевыми потаскухами, снисходительными к нему, благодаря тому, что он совсем молод и никогда никого из них не пытался обидеть. — Я научу тебя, но позже, — обещает Ноа. Кажется, что эта идея самому ему не доставляет особого удовольствия, но Ханно послушно кивает. У него и нет другого выбора, кроме как слепо доверять ему и Адаму. И не оборачиваться назад.

***

— Что ты видишь там? — Адам приближается к нему бесшумно, спокойный и равнодушный. Не причинивший Ханно никакого вреда. Но в животе все равно собирается ледяной ком задавленного страха. Ханно видит, как на картине мужчина бьётся в агонии среди других таких же выломанных страданием тел. — Почему нужен я, если уже существует он? Я ещё не умею ничего из того, чего вы ждёте от меня, но он все равно существует — такой, как должен быть. — Это был не ответ на мой вопрос, — усмехается Адам. — Потому что проще научить человека ловить рыбу, чем каждый день подавать ему милостыню. Что-то подобное говорят в твоём времени? — Говорят, — соглашается Ханно. — Но Иисус почему-то решил, что лучше будет накормить людей рыбой, ведь так? Кажется, они всего лишь третий раз говорят с Адамом наедине без защиты Ноа, за чьим плечом можно скрыться, глядя в пол. — Интересная мысль. Ты озвучивал ее своему учителю богословия? — Да, — легко соглашается Ханно, нащупывая кончиками пальцев шрам на ладони. Кажется, чем ближе люди стоят к Богу, тем сильнее им нравится наблюдать чужую боль. Учителя наказывали мелко и без фантазии. У Адама есть картина с умирающими людьми. Адам смеётся — запоздало приходит осознание, что вот этот звук, это чужой смех. А затем уходит, не сказав больше ничего. Не отпустив домой, не вышвырнув за дверь. И Ханно сворачивается клубком в широком кресле, бездумно дожидаясь прихода Ноа. Тот обязательно должен прийти и забрать его куда-нибудь как бездомную кошку, глупую и несчастную.

***

Ханно и чувствует себя этой бездомной кошкой. Воровато проскальзывает в дверь, не чувствуя за собой полного права находиться в чужой спальне. Раздевается донага, не стесняясь этой наготы, но ощущая себя неуютно тощим и гибким по сравнению с Ноа. С девушками было иначе, они всегда были меньше ростом, миниатюрнее. Не представляли никакой угрозы. С Ноа он забирается в чужую постель, укладывается на плечо, сворачивается клубком, ощущая себя маленьким и невесомым. Если Ноа захочет, то легко сомнет его, вжимая в постель. Не причинит боли, он никогда не причиняет. Но может просто отмахнуться от желаний Ханно, как от чего-то незначительного. Он думает даже не о том, как грязно все это должно выглядеть со стороны. А о том, что мама и отец оба мертвы и никто утром даже не спросит его, где он провел ночь. Разве что не в меру любопытная Агнесс. Без своего пастырского облачения Ноа похож на бойца, которые выступают по пятницам во дворе у Грейбеля. У него широкие плечи и рельефные мышцы, касаясь которых Ханно ощущает слабое возбуждение. Оно мягкое, необязательное, можно не обращать на него внимания и просто уснуть. Ему и раньше казалась ошибочной идея о том, что свою душу можно погубить такой мелочью, тем секундным удовольствием, которое испытываешь, прикасаясь к чужому обнажённому телу. Теперь он убеждается в этом окончательно. Ноа не выглядит порочным. Он устремлен мыслями к единственной цели создать лучший мир. Он не произносит ничего грязного, и даже касается Ханно небрежно и равнодушно, как будто едва замечая его присутствие. Обычно обнимает, позволяя улечься на плечо, и запускает пальцы в волосы, бездумно их перебирая. Таким жестом не ласкают женщину, — кажется Ханно, — таким небрежным, отстраненным, взъерошивая пряди волос и явно привыкнув, что они снова ложатся под пальцы — короткие, мужские. Эта привычка появилась у Ноа до него, с кем-то другим. Ханно молчит о своих подозрениях. Он все равно рано или поздно узнает каждый из секретов этого другого себя. — Ты обещал меня научить, — напоминает он. Не то чтоб ему хотелось чего-то вообще, кроме как забиться в душное тепло под одеяло и уснуть без кошмарных снов. Но разговор с Адамом не идёт из головы. — Обещал, — соглашается Ноа, как будто только сейчас вспоминая о его присутствии. Тут же стряхивает Ханно с себя и тянется к прикроватной тумбе, чтобы зажечь свечу. — Зачем это? Ханно чувствует скорее настороженность, чем смущение. Ничего необычного нет в его наготе, даже если Ноа собирается рассматривать его с ног до головы. Даже если не находит его красивым — они не могут выбрать других, они уже есть одно целое. — Скажи мне, чего хочешь. — Я... — Нет. Скажи так, как будешь говорить с ней. Свечное пламя дрожит, кидая жирные пятна на отсыревшие стены. «Я хочу, чтобы ты ко мне прикасался», — неуверенно показывает Ханно. «Как именно?», — так же, жестами, отвечает ему Ноа. Вопрос ставит в тупик. Ему нравится так, как у них уже было пару раз раньше, быстро и незамысловато, но это точно неправильный ответ. «Покажи мне, как нравится ей». Ноа кивает, вполне удовлетворенный. — Иди сюда, — произносит вслух. — Она — не то, что было у тебя с другими, ты понял? Ее нельзя касаться так, как ты уже привык. Ханно послушно придвигается к нему. Ему никогда не казалось, что он делал нечто плохое. Что достаточно не быть грубым, не причинять боли и не пытаться унизить. Ему и не хотелось этого никогда. К девушкам, с которыми делишь постель, невольно ощущаешь какую-то слабую нежность, кем бы они ни были и куда бы не уходили утром. Но Ноа лучше него знает, что правильно. Он касается губ Ханно мягко и медленно, пресекая любые попытки сделать этот поцелуй хоть немного жёстче. В противоположность, пальцы в волосах сжимаются, потянув пряди назад и заставляя запрокинуть голову. — Ни разу в жизни ты не позволишь себе неосторожно прикоснуться к ней, — произносит Ноа в его губы. Произносит жёстко, требовательно, по-настоящему угрожающе. — Хорошо, — шепчет Ханно. Его отпускают. Дальше все происходит действительно невыносимо нежно. Ноа учит его целоваться. Так же, как обучал языку глухих, без слов, только прикосновениями. Ноа доказывает ему, что был абсолютно прав — он, Ханно, действительно не умеет ещё толком ничего, кроме как торопливо сношаться как животное. И скулить как животное, когда его долго-долго ласкают пальцами, сложив почти пополам и не позволя кончить. Затем Ноа ложится на спину, усадив его себе на бедра. — Пробуй сам, — требует вслух. Иногда кажется, что ему просто нравится издеваться. Но это не так. Каждое его действие для чего-то необходимо. Ноа удерживает свой член у основания, позволяя Ханно неловко ерзать, стоя на коленях. Упираться ладонями в грудь, с удивлением ощущая, что так можно, что его удержат и он не доставит дискомфорта. Что делала она, ещё незнакомая ему Элизабет? Как она наклонялась за поцелуем? Как сжимала коленями бедра? Как говорила ему «хватит» или «быстрее», если никогда не могла говорить? Как он сам должен был постоянно не отводить от нее взгляда и отвечать на любое движение? — Не бойся. Если не понравится, значит, больше не будешь. Я хочу, чтобы ты просто попробовал, — пальцы Ноа касаются его между бедер, запястьем отталкивая в сторону тяжёлый член. Они проникают внутрь, жёсткие и скользкие. Не больно. Но вызывая ощущение беспомощной подчинённости. А потом выскальзывают. Ханно неуверенно сдвигается назад, позволяя чужому члену коснуться кожи. Так спокойнее: он не такой твердый, как пальцы. Всего лишь больше. — Медленно, — указывает ему Ноа. Он и сам знает, что нужно медленно. Так же, как ползут вдоль хребта капли пота. — Сам, — ещё раз напоминает Ноа. Теперь его руки свободны, и он приподнимается на локтях, опирается на подушку, потянув за собой Ханно. — Ты почувствуешь, как будет правильно. Одна ладонь ложится на поясницу, вторая уверенно на низ живота, удерживая и заставляя прогнуться. Неудобно. Ханно приподнимается в этой позе, ему помогают, не отпуская, заставляя податься вперёд. Боль вполне выносимая. Даже довольно быстро сходящая на нет. В один из моментов, когда уголок рта Ноа конвульсивно дёргается в попытке сохранить нечитаемое выражение на лице, Ханно кажется, что он понял смысл игры. Он двигается ещё и ещё, теперь уже не отпуская взглядом, замечая самые мельчайшие детали. Потерю самообладания. Зажечь свечу ведь было идеей Ноа, правда? — Я же говорил, что ты быстро учишься, — сквозь сбившееся дыхание произносит Ноа. Но не позволяет ощутить вкус победы. Давит на поясницу, дёргает на себя, толкаясь бедрами сильнее и глубже, и Ханно понимает наконец, что должен был ощутить. Ему хорошо. Бесстыдно, абсолютно, по-звериному хорошо, и он стонет, ещё продолжая помнить, что остался не у себя. Что никто не упрекнет его. У него и нет никого, кроме Ноа, до синяков удерживающего его за запястья. ...И это тоже о ком-то другом. О ком-то, с кем он учился вот так держать и направлять, и нащупывать правильное движение. Это не про Элизабет. Не про женщину. Все та же история, как с пальцами, машинально перебирающими волосы на загривке. Ханно не спрашивает. Он уверен, что спрашивать запрещено. Но всё узнает сам — лишь немного позже.