Мой милый ангел задумался над грешком, а что
Если вырвать себе бы каждое пёрышко?
Что чувствует человек, когда его грудь насквозь пронзает клинок? Должно быть, это очень и очень больно. А как долго будет длиться эта боль и какой она будет – острой, да настолько, что рёбра болят, или тупой, медленно сплетающейся с артериями воедино? И сердце – главная человеческая ценность – насколько быстро оно перестанет биться? Это, наверно, даже уже и не больно вовсе, а скорее умиротворяюще – потому что наступает покой. Вечный. Но а если всё же… Внезапная тяжесть на плечах отвлекает от потока мыслей, и Коломбина вздрагивает. Она и впрямь сильно задумалась – эти вопросы, очень-очень странные вопросы, на которые даже всезнайка Доктор не мог дать удовлетворительного ответа, вновь заполонили голову. Странные больше-чем-просто-вопросы. А может и не больше – ответа на них всё равно нет. Потому что любопытной Коломбине некому на них нужного ответ дать. Потому что отчётов Доктора недостаточно. Потому что Коломбине хочется, нет, просто необходимо знать, каково это – чувствовать. Те, чьи руки по локоть в крови, в страхе пред небесным судом молятся, а святые находят спасение во грехе. И пока кровь мёртвой голубки стекает с пальцев Коломбины, пачкая снег таким уродливо-красным цветом, ей кажется, что ей становится легче. Немного. Крови недостаточно. Падший ангел, пришедший на эту грешную землю, тонет в ней, но этого всё ещё слишком мало для того, чтобы удовлетворить сокрытое в глубине души любопытство. Как там говорят – однажды вкусив запретный плод, ты уже никогда не сможешь повернуть назад, да? – Ты однажды замёрзнешь и так и умрёшь. Коломбина чуть наклоняет голову вниз, хотя и не может видеть. Глаза её давно скрыты повязкой, потому что она не хочет – не может – смотреть. Но ей это и не надо. Чувствует и без того ведь – холодно. В Снежной всегда холодно, а Коломбина, босоногая, в одном лишь лёгком белом платьице, просто стоит, пока кровь капает с её рук, и ждёт. Ждёт, пока ноги от холода жечь начнёт, пока горло начнёт раздирать от болезненных хрипов. Очень ждёт. Вот только не получилось ничего – опять. – А ты сгоришь в собственном пламени, которое разъедает твою душу. Чувства погубят тебя. Ты знаешь, Слуга? – Знаю. Ты говорила. Улыбка у Коломбины спокойная, но колючая – она чуть скалится, когда поворачивает голову, и даже с закрытыми глазами её взгляд может пронзить насквозь. Она, кажется, задумывается, прежде чем сказать: – Гнев и печаль – это твои слабости. Гнев слеп, а печаль глуха. Ты сгоришь и не останется ничего, кроме пепла. – И что останется после пепла? – Это зависит от того, чего ты желаешь: начала или конца. Даже горстка пепла имеет гораздо больше значения, чем ты думаешь. Спрашивать бесполезно. Коломбина никогда не даёт прямых ответов, и слова её на первый взгляд кажутся полной бессмыслицей. А, может, так оно действительно и есть. Может, именно поэтому она и не может удовлетвориться сухими человеческими ответами, не может найти то, чего действительно ищет. Нет, всё-таки отчёты Доктора – это совсем не ответ на вопрос Коломбины. Ей хочется понять саму суть боли. Разобрать это чувство на составные компоненты, чтобы можно было его объяснить. Вот боль, а вот то, что она из себя представляет – вообразить подобное гораздо проще, чем сделать на самом деле. Сама Коломбина не чувствует боли. По крайней мере, той самой боли. У людей она иная, живая что ли. А Коломбина и не человек вовсе, и невозможно ангелу познать все прелести бытия земной твари, и это наказание куда хуже, чем вечное забвение. – …с тобой сложно. Наверно, поэтому я и возвращаюсь за тобой. Потому что сложно. Коломбина едва слышно вздыхает, когда Арлеккино плотнее укутывает её в пальто и подхватывает на руки – крепко, но осторожно. Сама Коломбина эти руки никогда не видела, но часто к ним прикасалась. Эти руки слишком холодные для человека и слишком грубые для той странной заботы, с которой они касаются её. Эти руки неживые, и Арлеккино плохо ими чувствует, но ей-то этого и не надо. У неё-то глаза есть. А руки для этого ей не нужны. Хотя Коломбина всё ещё любит к ним касаться – даже если Арлеккино не ощутит этого в должной мере. Так, как должна была бы. Но Арлеккино продолжает быть раздражающе заботливой. Она продолжает приглядывать за Коломбиной, возвращает её домой с заснеженных полей, не даёт попробовать новую экспериментальную микстуру Доктора, забинтовывает порезанные запястья, даже если и собственные пальцы слушаться отказываются. Арлеккино делает это как бы невзначай, будто так и должно быть, будто Коломбина – подопечная, за которой ей было велено следить. В её прикосновениях нет нежности, но есть бурлящая в венах сила. Тошно-тошно-тошно. Это чувство царапает под самыми рёбрами. Это чувство царапает… Окровавленными пальцами Коломбина цепляется за лацканы чужого пальто, размазывая кровь – очень некрасивую, отвратительно-красного цвета. Коломбина его не видит, но знает, что у Арлеккино есть прядь волос такого цвета. Совсем неуместная. Выбивающаяся. Некрасивая. Красный – вообще некрасивый цвет. Именно потому Коломбине он безумно нравится: неправильный цвет. Цвет крови и боли. Как банально. Думается – какая же Арлеккино на самом деле глупая. Совсем ещё юная ведь, не понимает, как тут всё работает. Что о такой, как Коломбина, нельзя так заботиться – она не умеет эту заботу ценить. Эта забота становится рыбной костью поперёк горла; сломанным ребром в груди; занозой под ногтем. И это, можно сказать, даже больно – почти. Этого тоже слишком мало, но ради этого «почти» Коломбина всё-таки терпит. Если Арлеккино единственная может пробудить в ней нужные чувства, то так тому и быть. Если бы Арлеккино сгорела, то Коломбина смеялась бы сквозь слёзы. Если бы Арлеккино влюбилась, то Коломбина с садистским наслаждением отрывала бы кусочки её души, чтобы получить ответы на желаемые вопросы. Даже если больно. Особенно если больно. Хотелось бы Коломбине увидеть, а не только потрогать. Хотелось бы посмотреть Арлеккино глаза в глаза, увидеть её бездонные радужки и белоснежные, как снег под их ногами, волосы. Конечно, Коломбина знает, как выглядят эти цвета – ещё помнит, но это всё равно не то. Хотелось бы ей в самом деле взглянуть… Знает – не стоит этого делать. Нельзя. Глаза не просто так зеркалом души называются, но для Коломбины глаза и есть эта самая душа, хрупкая и уязвимая пред другим человеком. Одного взгляда глаза в глаза хватило бы. Всего лишь одного. Но вместо этого Коломбина может лишь спросить: – Расскажи мне о том, что видишь. Какой мир предстаёт перед тобой? И Коломбина знает, что этого ответа ей будет недостаточно. Ей всегда недостаточно. Слишком жадная. Она сама хочет ощущать этот мир, но особенно хочет ощущать и боль. Быть человеком, совершенство которого заключается в его же собственных пороках, которых Коломбина была лишена. Она не боится – уже как несколько столетий она не селестийский ангел, но и не человек. Что-то между. Слишком порочна для ангела. Слишком чиста для человека. – Да… Мир красив, не так ли. Тебе везёт, ведь ты можешь узреть эту красоту воочию. Арлеккино никогда не сможет понять её, как бы ни пыталась, но Коломбина этого и не требует. Просто недоумевает: зачем же тогда продолжает это делать, зачем пытается продолжать спасать? Коломбине этого ведь не требуется. Она и не находится в беде, да и ей никогда ничего и не угрожало. Вряд ли такой, как ей, вообще может угрожать что-то материальное: раны Коломбине не приносят боли, и от потери крови она не умрёт, и от отравления странными снадобьями ей плохо не станет, и всё-таки в этом странном мазохизме она продолжает делать эти бессмысленные действия, каждый раз разочаровываясь. И всё-таки рассказ Арлеккино было приятно слушать. Голос у неё достаточно громкий и уверенный, но Коломбина чувствует, что ему всё-таки ещё не хватает звучности, что должна быть присуща Предвестниками. В этом, конечно, нет ничего удивительного – Арлеккино в их ряды ведь совсем недавно вступила, и многому ей пока что только предстоит научиться. Например тому, что Коломбину не надо спасать; не надо носить на руках, да и в целом не надо брать в свои руки больше, чем можешь унести. Простые истины. И всё-таки для Арлеккино позволено чуть больше. Наверно, просто именно в ней Коломбина видит чуть больше. Видит потенциал. Того человека, который смог бы помочь ей вырваться из порочного круга, а после – с чистой совестью вонзить клинок в грудь, да так, чтобы Коломбина в самом деле поняла, какую боль чувствуют люди, что они думают перед тем, как их сердце перестаёт биться окончательно. Да, наверно, Арлеккино смогла бы это сделать, когда придёт время. Коломбина знает, что она не ошиблась с выбором. Потому что она украдкой смотрела в глаза Арлеккино. Потому что на неё в ответ посмотрела бездна, и тогда Коломбина поняла, что пути назад нет; но он и не требовался. Эта бездна – то, что Коломбина столь долго искала и то, к чему иррационально тянулась. Спасение ангела находится во грехе, а для избавления от проклятия придётся влезть в самую пучину, чтобы отдать себя без остатка. Нет, на самом деле это вовсе не страшно, потому что Коломбина уже давно была готова. Хотела этого. – Я надеюсь, что в следующий раз ты поступишь более рационально. Ни к чему тебе меня на руках носить – побереги силы для своих непослушных деток. С лёгкостью спрыгивая с чужих рук, Коломбина голову клонит, вновь зубы скаля – не пугает, но предупреждает, зная, что на Арлеккино такое давно уже не действует. Она в своей жизни видела вещи гораздо более пугающие в своей сути. Это Коломбине кажется и странным, и приятным – Арлеккино её не боится в отличие от остальных, а это значит, что когда наступит время, она не побоится действовать. Это хорошо. Очень хорошо. – Только когда один «ребёнок» прекратит доставлять мне столько хлопот. Коломбина не может сдержать смеха. – О, ты знаешь, дети имеют свойство вырастать и отказываться от родительской опеки! А некоторым «детям» она совсем не нужна. Потому что они и не дети вовсе. В ответ Арлеккино лишь тихо хмыкает, но не пытается пререкаться. Сейчас это и ни к чему – она своё дело сделала, но Коломбина знает, что это далеко не последний их разговор. В следующий раз она обязательно попытается выпить что-то из новых микстур Доктора.