Зёрна граната

Персефона никогда не знала, чего сама хочет. Всю свою жизнь она была рядом с матерью, которая всегда знала, что и как нужно Персефоне. Не то что бы та возражала против её навязчивой опеки, но, привыкнув делать так, как ей велят, Персефона понятия не имела о том, как бы поступила она сама, если бы мать не контролировала каждый её шаг. Деметра держала дочь подальше от Олимпа. Это только смертным Олимп кажется неким великолепным восхитительным местом, а на деле… Зевс упивается своим величием и трахает всё, что движется и имеет смазливую мордашку. Гера боится открыто выразить мужу своё недовольство, зато от души мстит его любовницам и их детям, чья судьба Зевса, после того, как он получает желаемое, совершенно не заботит. Все остальные попивают амброзию, с интересом наблюдая за скандалом, плетут какие-то свои мелкие интрижки, в попытках выяснить, кто же из них сильнее и у кого больше храмов, да иногда такое вытворяют… Одна недавняя история с яблоком, вылившаяся в многолетнюю войну, чего только стоила. Даже Афина в ней поучаствовала, вот уж от кого Деметра такой глупости не ожидала. А виной этому всему что? Женское тщеславие и очередной безмозглый юнец. В общем, Деметра держала дочь от Олимпа подальше: не место там её девочке. Сброд какой-то, даром, что боги. Хотя некоторых обитателей Олимпа в чертогах Деметры всё-таки привечали. Афина с Артемидой часто заглядывали на огонёк. Деметра всё старалась, чтобы дочка с ними подружилась. Вот это была достойная компания её Персефоне: умные, сильные, целомудренные, не распыляющие силы на мужчин и другие глупости. Ничего из этой затеи, конечно, не вышло. Не сказать, что Персефона была глупа — она была умна по-своему, но её мечтательность и инертность претили и воинственной Афине, и энергичной Артемиде. Разговоры не клеились, общих увлечений не было. С Афиной они было сошлись на любви к чтению, только вот предпочтения у них были совершенно разные. Афина с интересом поглощала страницы трактатов учёных мужей, Персефона же предпочитала хихикать над комедиями Аристофана, а втайне от матери почитывала воспевающих Эроса поэтов и сказителей. Персефоне всё казалось, что вся её жизнь — мираж, сновидение, густое и тягучее, обволакивающее целиком с головой. Всё ей чудилось, что что-то случится, она проснётся, скинет сковывающее её оцепенение и пойдёт жить какую-то свою настоящую и волнительную жизнь. Втайне Персефона подумывала, что Олимп, возможно, не так плох. Не могут же там прямо все быть такими склочными и глупыми, как описывает мать. А даже если и да — она тоже богиня, уж сумеет как-нибудь за себя постоять… Как-то раз случайно она услышала разговор, для её ушей не предназначавшийся. Деметра жаловалась на апатичность и легкомысленность дочери, а зашедшая на огонек Гестия отвечала ей, дескать, Персефоне нужен дом, да хоть раз сделать уже что-то самой без материнских наставлений — так и повзрослеет. Мать тогда разозлилась и сердито сказала богине домашнего очага, что у Персефоны дом есть. — У неё есть твой дом. А ей нужен свой собственный, — пожала плечами та, нисколько не обидевшись. Персефоне тогда подумалось, что, наверное, это было бы здорово: иметь свой дом и перед матерью ни за что не отчитываться. Но справится ли она? Да и перед матерью как-то неловко, она же ради неё, бестолковой, старается. Год за годом ждала Персефона, что мать сочтёт её достаточно взрослой, чтобы… Она и сама не знала, чтобы что. Чтобы обосноваться на Олимпе? Уйти из владений матери и жить самой? Деметра держала дочь при себе, а последняя всё ждала, когда же случится что-то, что пробудит её, и начнётся наконец настоящая жизнь. А ничего не происходило год за годом, и Персефоне начинало казаться, что она лишь насекомое, застрявшее в янтаре на целую вечность и обреченное переживать череду одинаковых дней, пока там, по другую сторону застывшей прозрачной массы, бурлит жизнь. Поэтому, когда её похитил Аид, Персефона, конечно, сильно испугалась, но одновременно была и рада: наконец-то в её жизни хоть что-то произошло. Про Аида Персефона знала мало: видела пару раз мельком, да слышала несколько разговоров о нём. Афина отзывалась о боге смерти неприязненно, но уважительно. Царство мертвых, о котором рассказывали, как о крае тоски и безнадёжности, внезапно, совсем не вызвало таких ощущений у Персефоны. Здесь не было показного веселья и ярких красок, но всё было каким-то… Настоящим. Обитатели были вовсе не жуткими чудищами, в порыве гнева могущими растерзать кого бы то ни было. Они были отстранены и мрачновато-спокойны, у них было пусть специфическое, но чувство юмора. А главное, у них были дела. Обязанности, к которым они относились серьёзно, а не как Зевс и прочие: пошвыряться молниями понту ради, чтобы напомнить всем о своём могуществе. Смерть — это ведь очень серьёзно. Тут недопустимы расхлябанность и необязательность. Сам властитель царства мертвых был статен, умён и спокоен. Ни к чему принуждать свою пленницу Аид не намеревался: вёл с ней долгие разговоры, носил книги, какие она захочет, дарил платья и украшения, которые она пожелает… ни слова не говорил ничего о её вкусе, в отличие от матери, которая не преминула бы проехаться как по платьям, так и по легкомысленному чтиву, которое доставляло Персефоне удовольствие. Аид не торопился, рассчитывал, что Персефона к нему привыкнет и станет его женой. Расчет был достаточно логичен: её инертность и мечтательность не давали ей сил для сопротивления, а долгое подавление деспотичной Деметрой заставляло тянуться к тому, кто принимал её такой, какая она есть, и не пытался сделать из неё то, чем она не является. Командовать Персефоной Аид даже не пытался. На территории его владений ей можно было всё, но покинуть их без его разрешения она всё равно была не в состоянии. Дурная молва, ходившая об Аиде, скорее была связана с его родом деятельности, чем с личными качествами. Ни разу не слышала Персефона о том, чтобы властитель царства мёртвых прихоти ради прикинулся кем-то, чтобы кого-то соблазнить, как Зевс, или же мстил отвергнувшей его женщине, подобно Аполлону. Об интрижках Аида вообще никто ничего не слышал: то ли всё было тихо и благопристойно, то ли их и не было вовсе. Так прошло восемь месяцев. Персефона гуляла по царству мертвых, болтала с его обитателями, болтала с Аидом и вообще делала, что хотела. Когда за ней пришли, она слегка растерялась. Персефона знала, что мать не успокоится, пока не найдёт её. Но за то время, что Деметра искала её, Персефоне полюбилось размеренное спокойствие царства мертвых, его мрачноватый, но остроумный повелитель. Ей, внезапно, начало казаться, что она тут на своём месте и тут она может принести пользу. Она наконец-то чувствует, что проснулась. Но отказаться уходить — значит не миновать скандала. Деметра будет кричать и сыпать обвинениями, назовет Персефону неблагодарной и глупой, возможно, привлечёт к делу Зевса, и снова ей придётся вернуться в царство Деметры, такое солнечное и живое, но такое тягучее, засасывающее и обезличивающее… Всё это время она не ела. Знала, что кто съел хоть крошку в царстве мёртвых, тот не сможет его покинуть. На столе стоит блюдо с фруктами, гранат уже разделен на две половины, рубиновые зерна радуют глаз и соблазняют своим ароматом. Пора уходить. Персефона в последний раз оборачивается на ставшую уже привычной комнату, а затем быстро, опасаясь передумать, отрывает от граната несколько зёрен и кладёт в рот. Она не признается матери, что она нарочно. Та, если только прознает, скандал устроит страшный, а Персефона ненавидит скандалы, но безумно хочет и чтобы по её вышло, и хорошей остаться. Она скажет, что не знала. Просто была голодна и поела. Что тут такого? Ах, нельзя есть в царстве мёртвых… Ну забыла. С ней так часто случается. Ох и скандал ждёт Аида. Но тот ведь понимал, на что подписывается? Понимал ведь, что за Персефоной придут. И что сама Персефона по жизни плывёт по течению и своего если достигает — то, скорее, хитростью, а не конфронтацией, тоже знал. Такую и полюбил, пусть пожинает плоды. Это ему мелкая месть за дурацкое похищение. Напугал всё-таки. Персефона катает приятно-скользкие зерна граната по языку, перед тем, как раскусить и проглотить. Она вернётся. Аиду не о чем беспокоиться.