Куртка

Хэнк умел читать Кису. В начальной школе, когда Киса еще не отрастил броню из потока дерьма, почти постоянно льющегося изо рта, мальчишки пришли навестить болеющего Ваню. Это была идея Егора, тогда он увлекался рассказами о пионерах, чуть ли не галстук красный в школу надевал, и громче всех кричал о том, что надо навестить товарища. Слегший с ангиной «товарищ» не мог обрадоваться этому в полной мере, потому что воспаленное горло не давало Ване сказать ни слова, но он все равно внимательно слушал их, широко улыбаясь. Только Боря мог разобрать его попытки жестами вклиниться в беседу, и переводил их Мелу с Ильей. Боря договаривался с мамой Вани и помогал ему с домашкой. Боря кидал в чай вторую дольку лимона, «Чтобы быстрее поправился». За месяц, безвылазно проведенный в квартире Кислицыных, Боря из одноклассника стал… Кем-то он стал. Хранителем, вот кем. «Я всегда буду во всем тебе помогать», — детскую клятву Хенкин помнил до сих пор. Ваня ничего тогда не ответил, так, просто подарил коллекционную машинку, которой дорожил больше всего в коллекции, и забыл про это через неделю. Потом Илья перестал быть частью их компании, Мел увлекся поэзией, Ваня познакомился с Геной и выкурил первую сигарету, но Боря не перестал понимать его. Точнее, понимать-то не перестал, но делать это стало в разы сложнее. Он придумал прозвище, которое Ване совсем не понравилось, но «Кислый», прилипшее к нему с третьего класса за фамилию и характер, ему нравилось еще меньше. Хэнк случайно обронил: «Киса, завязывай», когда Ваня в очередной раз принялся орать на неудачно прошедшего рядом одноклассника из-за паршивого настроения. Прижилось. Кислицын злился, опять орал, мол, какой я тебе Киса, но привык. Потом еще обижался: «Ты мне, значит, кликуху придумал, а у самого от Мела погоняло. Лучший друг называется». Боря не знал почему именно Киса. Может быть он был слишком похож на котенка, который повадился ходить к ним на базу зимой, и которого весной задавила машина. Кислицын ненавидел кошек, но над этим котенком почему-то плакал. Почему-то Хэнк случайно оказался рядом с ним и случайно предложил свою куртку. Ване не нравилось свое имя. Ване не нравилась школа и училка по русскому. Ване не нравились прозвища. Ване не нравился холод в их месте. Ване не нравился Боря, он сам говорил: «Бесишь меня, Хэнкалина». На первый взгляд могло показаться, что Ване не нравится ничего, но у Хэнка были смутные подозрения, что ему нравится слышать, как Боря тихо говорил: «Кис, тише» и клал руку на плечо, но он их не высказывал. Себе дороже, опять нарваться на драку. Даже удивительно, что Мел и Гена не замечали мгновенное успокаивающее действие, которое Хэнк оказывал на Кису, или, делали вид, что не замечают, но, наверное, так всем жилось легче. Без Хэнка у Кисы не было бы никаких тормозов. Он ведь и на травку вернулся только потому, что Боря просил не баловаться химией. Хэнк не наглел и не просил завязать. Знал, что мог, но не просил. Он знал: Киса все знает и принимает правила игры. И про то, что никогда не сможет отказать Хэнку, и про то, что без Хэнка давно бы окончательно погряз в алкоголе и наркоте, и про то, что без Хэнка просто не сможет. Вот только про последнее Боря, к счастью, даже не догадывался. В голову ему такое не могло прийти. Все же все внешние защиты Вани были не совсем бесполезны — Боря не обманывал себя мыслями о том, что он важен Кисе. Еще бы, когда тебе в лицо орут: «Да насрать мне на тебя, ментеныш!», что ты подумаешь? Хэнк привык, для него Ваня Кислицын был самой ценной вазой в мамином сервизе, которую надо оберегать от неосторожных рук, ставить туда только самые красивые букеты и, рано или поздно, собственными руками, разбить, а потом криво, но старательно склеить и поставить на место, надеясь, что никто не заметит. Вазы не обращают внимания на свои трещины, а Хэнк винил себя за сломанный нос Вани с седьмого класса. Вазам все равно на своих хозяев. Им вообще все равно. «Да че ты, Хэнк, я же теперь как этот, как грек, во!», — заулыбался Киса, когда Боря собрал все свое мужество в кулак и извинился за драку, в которой был совсем не виноват. Киса никогда не извинялся, он не извинялся даже за сломанные пальцы Бори, но Хэнку хватало того, что он приходил и приносил два пива. Жаль, что пиво не спасало от чувства вины. Когда Хэнк болел, в углу базы накапливались бутылки, которые Киса запрещал трогать: «Я Хэнку взял. Хэнку, а не тебе, Гена!». У него был свой способ проявлять внимание и подобие дружеской заботы, измеряемый в бутылках светлого безалкогольного пива. Это Боря мог прочитать. Он не мог прочитать безграничную преданность, скрытую за коричневым стеклом. Киса надеялся, что Хэнк не узнает, что он втрескался в него как Мел в Анджелку. Стыдно и мерзко. Как Мел, только лучше, потому что имя у Хэнка было нормальное, и шмотки он носил крутые. Особенно куртки, в которые можно было закутаться и отогреться, а иногда — просто взять и стырить. «Хэнкалина, ну тебе жалко, что ли?», — ныл обдолбанный Ваня, и Боря сначала провожал Кису, а потом шел домой в футболке. После вечерней прогулки Боря шмыгал носом, и в горле саднило, поэтому выебоны Кисы терпеть не было сил. Кислицына мучила совесть, поэтому он срывался на Борю: «Хули ты перед глазами топчешься? Съеби в туман, без тебя тошно». Хэнк ухмылялся и разводил руки в стороны, мол, делай что хочешь, и Киса кидался на него, словно сорвавшаяся с цепи собака. Губа у Вани все не успевала зажить, а на скуле Хэнка расцветал новый синяк. Слишком много раз Ваня Кислицын слышал: «Бьет, значит любит» и думал, что он облажался. Хэнк думал только о том, что Киса опять будет морщиться, улыбаясь, потому что разбитая губа — штука болезненная. Как так выходило? Киса сам кидался на Хэнка, а потом сам же обижался. Киса думал: «Пошел он, сука. Пусть только подойдет», но когда Боря подходил и протягивал куртку, то брал и натягивал ее на себя. Холодно ведь. «Ну прости, Кис», выдавливал из себя Боря и Киса тут же его прощал, даже если виноват в этом всем только он. На самом деле Киса прощал его в то момент, когда кулак прилетал в лицо в первый раз, не важно чей, и до чёртиков боялся, что Хэнк его не простит. Они не хотели друг с другом драться, но как-то так выходило. С Ваней же, блять, не получалось по-другому. Иногда Хэнк хотел выстрелить ему в голову, но потом понимал, следующая пуля полетит в самого себя. Иногда Киса хотел убить Хэнка и продолжать убивать себя наркотой. Лучше так, чем знать, что Хэнк ударит в ответ, похлопает по плечу, выпьет с ним из одной бутылки, хотя Мелу и Гене скажет, что это по пидорски, но никогда, блять не… Было очень просто обвинять Борю во всем. Было просто обвинять Борю в том, что он просто появился в его жизни. В хорошие времена Кисе ничего не стоило шутливо ударить Хэнка по заднице в дополнение к их приветствию или по-доброму подъебать. В плохие времена Киса не мог посмотреть на Хэнка, потому что сводило скулы. Изо рта вырывалось обидное, до слез обидное «ментеныш» и тогда Боре хотелось заорать ему в лицо: «Да я умру за тебя, уебок!». Хенкин не кричал. Хенкин держался, пока мог. Кисе это было не нужно. Кисе было нужно это больше всего на свете. Так и получалось: Хэнк умел читать Кису, но самое главное он всегда упускал. Он умудрялся писать конспекты за двоих, разным почерком, чтобы училки не приставали, но не замечал, что Ваня во время этого занятия затихал и хотя бы старался учиться. Он забирал Кису с притонов, но не замечал, как доверчиво он виснет на его шее (И как после, урывками вспоминая прошедшую ночь, плевался ядом, ненавидя себя за это). Он не замечал, как Киса встает рядом, при малейшем намеке на предстоящий пиздец, и то, что его шутки больше не жалили. Если только «ментеныш», но Боря успокаивал себя, мол, Ваня просто хочет укусить побольнее. Боря вообще видел только это — попытки укусить. Видел и прощал, но насмешливое «Малыш», «Мальчик мой» не хотело уходить из головы и оседало чем-то раздражающим, тягуче теплым прямо под ребрами. Он спускал Кисе с рук все насмешки и отдавал последнюю жвачку. — Герой, блять. Малыш, а чем от папки перегар скроешь? — глумился Киса. Глумился, потому что эта жвачка для него охуеть как много значит. «Приелся, блять. Сегодня мент, завтра кент, заебись расклад. Сюси-муси, тоси-боси. Да пошел на хуй вообще. Папаше своему меня при первой возможности сдаст», — бубнил Ваня себе под нос, но ноги все равно упрямо несли его к дому Хэнка. Он писал ему только пьяный, только под кайфом, только когда дрожащие руки не могли попасть по клавиатуре, а ноги оказывались набиты ватой. Знал: Боре не нравится. Знал, что Боря хмурится, от отвращения наверное, и знал, что заслужил. Только отвращение он и заслужил, и поделом. Киса просто не умел по другому. Да и потом… Если Киса вдруг, ну вдруг, станет «нормальным», то перестанет быть интересным. Гене, потому что у дилеров один интерес, Мелу, потому что ему нужен кто-то без тормозов, кто-то, кто выполнит за него все опасные идеи и крикнет в след завучу, что ее никто не трахает, а Боре… Боре будет некого спасать. Боря ментеныш, ему ведь нравится чувствовать себя хозяином положения. Как это могло получиться? Если это был кто-то еще, да кто угодно, хоть Локон, тоже рожа белесая, было бы не так стремно и гадко на душе. Проблема в том, что это не Локон, не Мел, не Гена, а Боря. И по другому, блять, не получилось. Мать нормального сына растила, а вырос педик, наркоман и урод. Не внешне, но разве «не уроды» бьют морду лучшем друзьям? Его тело горело от ненависти к Хэнку, его трясло, когда он специально провоцировал Борю. А он тоже хорош. Знал ведь, что будет, и мало того, что позволял себя бить, но еще и бил в ответ, а потом приходил и извинялся. Иногда словами. Иногда молча. Ловил его в бухте, подходил со спины и клал руку на плечо. Киса боялся обернуться, потому что если обернется — то обязательно простит и опять захочет спрятаться в груди у Бори, и скулить, как последняя сука, вымаливая прощение. Как будто это в порядке вещей. Как будто он не дрочит, заперевшись в ванной, представляя вместо холодной кафельной стены спину Хэнка. Спасибо, что пока что как-то удавалось сохранить достоинство, последнее, как будто что-то осталось после того, как в девятом классе Киса заблевал их диван, испачкал свою толстовку и волосы и пьяно лыбился, глядя в глаза Боре. Провоцировал. А Боря не велся. «Я тебя прямо здесь убью», — сказал, а на самом деле вывел на воздух — продышаться, и дал свою футболку. И волосы его с глаз убирал, словно ему совсем не противно. И до дома довел еще, матери все объяснил. Кисе хотелось выжечь эти воспоминания из памяти. Боря всегда первый протягивал мизинчик, и Ваня протягивал свой, скалясь: «Детский сад, хуе-мое. Взрослеть надо, мальчик мой». Киса боялся, что Хэнку это надоест, но вот, он все еще здесь. Хранитель. Ваня знает, как задеть Хенкина за живое. Так, чтобы долго еще болело. Ваня это умеет. Это все, что он умеет, может быть, еще достать пиво по дешевке может. А Боря его, какого-то хуя, постоянно прощает и сам просит прощения. «Святоша, блять. Ни врагов, ни проблем. Да пошел ты. Беги к папочке, он тебя спасет, сука», — злился Киса. Он злился на Хэнка, потому что не имел права злиться. Он все делал специально. Чтобы все знали, что он вот такой: не киса, а злющий дворовый кот, к которому боятся подойти. Вот только у каждого дворового кота есть дом, где ему не нужно быть злым. Где он может спрятаться, накрыть исцарапанный нос хвостом и просто отдохнуть, ничего не боясь. Почему-то такое получалось, только когда Хэнк был рядом. В моменты опасности Киса выступал вперед только для того, чтобы случайно не спрятаться за чужой спиной. Ему ведь не нужна вообще ничья спина. Ему нужен только Хэнк. *** Во сне что-то противно стучало, понемногу вытягивая из липкого сна, где кто-то куда-то бежал, кто-то что-то кричал и мелькала черная сережка. Хэнк резко открыл глаза и потянулся — кровать скрипнула, но стук не исчез. Может быть это отец понемногу сходит с ума из-за работы и сына, который водится не с тем, с кем надо, или действительно, просто мерещится. Мало ли что Киса мог подсыпать в бутылку пива, просто так, «по фану». Боря перевернулся на другой бок, но в окно постучали, достаточно громко, чтобы привлечь внимание, но спасибо, отец не услышит и не встанет из постели. Такое не мерещится. Хенкин проверил телефон и да, действительно, там пять сообщений от Кисы: малыш 02:34 че реально спишь 02:34 хенк проснись пж 02:34 спокойной ночи малыши блять 02:35 да пошел ты 02:35 Пользователь внес (ла) вас в черный список Боря подорвался с постели и распахнул окно. Ваня был там, смотрел на него снизу-вверх, ухмыляющийся, без куртки, с привычно спутанными волосами, но, кажется, трезвый. Он и не помнил, когда в последний раз он видел Кису трезвым ночью. «Ночь, мальчик мой, время чудес», — говорил он. Хэнк быстро надел шлепки, взял толстовку, валяющуюся на полу и не сомневаясь, аккуратно вылез на улицу. Киса смеялся, наблюдая за тем, как Хэнк дрожит от холода, застегивая молнию. Его сообщения были вполне внятными, в зубах не зажата сигарета, но что, блять, происходит? Он смотрел и ничего не говорил, словно готовится к очередной насмешке и Хэнк понял: это игра — кто заговорит первым, тот и лох, детская, глупая игра, которую Ваня придумал, чтобы позлить. Боре было совсем не до этого: — Чего тебе, Кис? — А я, — он, на удивление, не стал стебаться, а нервно засмеялся, — Я куртку твою проебал, прикинь. — У тебя есть еще две, — рассеяно ответил Боря, все еще ничего не понимая. Это не новость. Киса редко заботился о вещах, особенно о чужих, и он был готов простить еще и это. — Нет, ты не понял, — Киса повысил голос, и Хэнку пришлось шикнуть, — Я ее порвал. А потом проебал. Твою, — надавил он, — Любимую. Порвал, сука, и проебал. — Ничего страшного, Кис. Можно я спать пойду? — зевнул Хэнк, но Ваня зло схватил его за руку и не дал влезть обратно в окно. — Ты че, сука, не слышишь? — крикнул он, совсем не боясь того, что из окна через секунду-другую может вылезти Хенкин старший в своем синем халате, и тогда хер кто снимет его с учета. — Да слышу, слышу, — понизил голос Боря и торопливо потащил Кису за собой, оглядываясь назад. На удивление, Ваня послушно пошел следом, с таким лицом, словно проглотил целый лимон, но Боря действительно не понимал, причем здесь куртка. Казалось бы. Дорогая вещь, должно быть жалко, но Хенку думалось про то, что Кисе пришлось идти до него в толстовке и, наверняка, мерзнуть. О том, что он сам идет в пижамных штанах и шлепках на босу ногу, не думалось. Всего-то двадцать минут быстрого шага до базы. Не успел замерзнуть. Уже на месте он привычно накидал бумаги в мангал, каких-то тряпок, пару деревяшек, понадеявшись, что они не отсырели, и поджег. Чтобы Кисе было не холодно. Киса же не любит холод. Он еще и плед принес, берег его, чтобы не запачкали и сейчас молча протянул его Ване. А тот, вместо того, чтобы бросать мерзкие слова в лицо молча принял. Они сели на диван. — Вань, — Хэнк внезапно понял, что совершенно не знает, что говорят в таких ситуациях, — Что случилось-то? — А я все ломаю, — он ткнул пальцами в ребра Боре. Там был синяк от удара ногой. Киса знал, как и куда нужно бить, ничего не сказать, — Тебе, не надоело еще? Или ты, блядь, решил, что я тебе благодарен буду? Что исправлюсь, да? Что стану нормальным, и что тебя батя твой похвалит, да? — он откинул свергнутый плед в сторону и вскочил, принимая стойку, — Ментеныш. — Киса, — пердупреждающе сказал Хэнк. Драться сейчас в его планы не входило. — Что, думаешь, что тебе можно все, да? Киса, успокойся, Киса, пойдем, вот твоя домашка, Киса. Да нихера я тебе не должен! Куртки, блять, дает. Спасибо! А я просил?! Я тебя о чем-нибудь когда-нибудь просил?! — Ваня опять кричит на Борю. Это почти привычно. — Не просил, — Хэнк встал, — Но я хочу. Сам хочу. — Да конечно! Все папашке сливаешь, ментеныш! Кстати как он?! Знает, где сынок?! А?! Че заткнулся?! Правда глаза режет, да?! — Кис… — Да я тебя, сука, ненавижу, — выплюнул Киса. Боря ждал, что Ваня ударит его по лицу. Ничего страшного, он бы простил. Опять. Кису укусила неизвестно какая муха, цэ-цэ, наверное, но у нее была какая-то новая мутация, потому что Ваня поцеловал. Потянул на себя, и поцеловал. Из его рта не тянуло травой или сигаретами, только острой мятной жвачкой и сухие губы очень приятно ощущались на своих собственных. Хэнк не дал себе замереть и крепко обнял его, не отпуская, когда Киса, конечно же, попытался отстраниться. Пара секунд бессмысленной борьбы — и Ваня бессильно повис на шее, так, как давно хотел и давил в себе злые слезы. Вот теперь точно все. Хуже некуда, но Боря прижал его к себе крепче, осторожно качая их стороны в сторону. — Успокойся, Кис, — тихо сказал он, уткнувшись носом в кудрявую макушку, — И расскажи, что случилось. Пожалуйста, — сам не зная зачем добавил он, и Киса все же его оттолкнул. — Въебался в тебя, как сука, прикинь. У Хэнка все еще были вопросы. У Хэнка было дохуя вопросов, но он решил отложить их на потом. Особенно, когда Киса влетел в него, уткнулся «греческим» носом в ключицу и сказал: «Только попробуй уйти», — тихо-тихо, но Хэнк услышал. Ваня больно давил на ребра, на синяки, которые сам же оставил, но Боря не жаловался. Еще бы, когда внезапно исполняется самая заветная мечта, о которой ты не подозревал. Оказывается, Киса может быть мягким. Просто теплым, живым и настоящим, без своей мишуры, колючек и ядовитых слов. Оказывается, у Кисы приятные волосы. Оказывается, что Хэнк тоже въебался в Кису. Давно.