Благими намерениями вымощена дорога в ад.

Адвокат дьявола в чертах лица Генри Винтера проступает очевиднее, чем студент — так изящно и ненавязчиво предлагает он Пейпен руки по локоть в кровь Коркорона окунуть. Вкрадчиво с левого плеча на ухо нашептывает он ей совершить грех. Манипуляции чистой воды, для Пейпен это очевидно — хмурая морщина сомнения меж бровей пролегла, пока она курит, бездумно пачкая лёгкие сумрачным дымом сигарет, втыкая окурки в себя как кинжалы. Чёрным мазутом отпечатаются они на лёгких, полуживые, ещё горячие окурки тушатся об подошву движением классическим и отточенным — без вредных привычек жить не сладко. Винтера речи невесомо так льются — то журчание ручья у подножья гор, а не план хладнокровного убийства Банни Коркорона, того единственного, что правдой неприятной и крайне неудобной глаза колет. Фантазия капризная образы подбрасывает услужливо, пусть и Пейпен внимает нехотя. Железный аромат крови вдруг явственно представился и почудился бледный труп Банни на полу холодном кафельном, и то не варенье вишневое у головы его растеклось багровым пятном. Глаза пустые как мутные стекляшки — так куклы на витринах глядят бездушные на тебя, руки тянут, лишь бы купил. Реджина дёрнулась — будущее не наступит и робко на горизонте маячат призраком белёсым слова Генри, что в воздухе зависли. Как рыбка золотая в сетях Винтера Пейпен давно и очевидно для других билась, выловленная им из океана её собственных иллюзий — и если бы могла она, то предложила бы три желания, лишь бы завершить контракт на их исполнение, уплыть дальше, броситься в геенну огненную, но что-то другое их связывало, оттого и билась она, задыхаясь дальше. Осознание приходит с опозданием, словно важный гость, которого все заждались. Ощущение падения во сне, но только наяву — нутро оборвалось от сложенных паззлов в голове, неприятно под ложечкой засосало., но то явно не от голода. Тепло майского воздуха Реджине стало совсем как январская стужа — холод льдом сковал плечи под лёгкой белой рубашкой, острыми шипами за горло схватило, голос отбирая, и набросить бы на плечи шаль, но лишь объятиями собственными себя согреть и утешить слабо сумела, зажав сигарету меж трясущихся губ. — Ты тронулся рассудком, Генри. Это сумасшествие. — в голосе её, как и в пальцах, затанцевала истерическая дрожь, жалкая попытка вердикт вынести серьезным тоном хрупким фарфором разбивается на тысячи осколков. Пепел с кончика сигареты по кривой траектории летит на столешницу, неряшливо, как снег, только серыми хлопьями. И если Винтер — суровая зима, то Реджина Пейпен — увядающая осень. Голая, не интересная, бескрасочная и противно сырая. — Ты серьезно так думаешь? — в его глазах бездонно тёмных ни грамма волнения. Фразу оборонил и замолк как рыба, скрипучим пером выводя на бумаге фразу на латыни. «Electionem habemus?» Чёрт бы побрал его книги, чёрт бы побрал его латынь и тон, что опасно спокоен в шторм переживаний Пейпен. Объяснение тому уже давно имелось — Генри Винтер в мыслях своих пришёл к единому решению, а Реджина лишь огорошена фактом. Меж ресниц её бил ток — молнии метала, а не взгляды. Как в отражение хотела глядеться в него, но слишком уж разные. Разбито зеркало, а осколком этим Генри Винтер наносил раны в спину Реджине. И зубы заскрипели поневоле, предательски выдавая неравнодушие девичье к этому гиганту мысли. Все планы Винтера всегда полнейший абсурд. Всегда. Но въелось как правило негласное, что Пейпен ведётся, как щенок, что привязался к ласковой руке хозяина и пользуется Винтер этим как кукловод — дёрни за ниточку, так и спляшет она, как нужно. Хочешь — канкан, а хочешь и вальс, лишь подать нужно под соусом определенным, под градусом нужным дёрнуть, чтобы вскипела кровь невротика. Наивность хуже печали, а Реджина наивна до верности отчаянной, что душит её саму же, перекрывая доступ кислорода. Держать себя в руках, отчаянно сдерживая слёзы гнева — то же самое, как позволить душить себя подушкой. Глубокой ночью она Винтера любила и всей душой днём его ненавидела. За то, что выбрал не её, а эту Камиллу, акварельно бледную и красивую, всю из себя аристократичную и блекую, не такую, как все — как иллюзия существовала она, зыбкая и полупрозрачная, с интересами своими чокнутыми и фразами витиеватыми. Сдалась Винтеру Пейпен — лгунья самая настоящая, под глазами тени лиловые у неё пролегли, взгляд недоверия полон и хмурая полоска пролегла меж бровей светлых, ладони вечно от волнения потеют у неё, а голос низкий и не томно хриплый, как у музы Генри. — Как ты наивен, Генри, если думаешь, что я буду… — Убивать? Как громко сказано. — всё та же спина в пиджаке, отражается в нём тусклый свет лампы цветом жёлтым, маслянистым и так благороден в этом пиджаке Винтер. Всё в нём благородно. Сдержанность, взгляд спокойный, лишь мысли черны как скверна. — Всего-то устранить проблему, Реджина. Он снова планирует убийства — одно за другим, словно привычное дело. Пейпен окурок бережно перекладывает в пепельницу и криво улыбается, пока ужом под рубашку согласие заползает и не остаётся за спиной ничего святого. Нервно улыбается мыслям своим Пейпен, наклоняясь к правому уху Винтера и в шёпоте слова, что кровь Генри холодят, с губ срываются. — Грязные руки не спрятать под перчатками, Винтер. Кровь, что въелась грязным ржавым пятном под ногти. За любым преступлением следует наказание — зло неизбежно наказуемо.