Рассветы ярче с тобой

      Хан вскакивает с дивана, у него в голове со всей силы лопаются сдавшие нервы. Как же он ненавидит этого балованного высокомерного омегу! Хёнджин чудом попал в агентство, потому что у него таланта ни на грамм, только лицо красивое — от мысли даже об одном его преимуществе внутри всё тошнотворно сворачивается. В жизни Хан Джисон не признает, что Хёнджин стоит хоть ногтя его пальца!       Джисон поклясться готов, что слышал, как Хёнджин сказал Феликсу, что Хан ужасно танцует — ему не могло показаться! И доказательство тому — ехидная ухмылка долговязого омеги. Хёнджин точно понимает, что делает, и от мысли об этом последнее терпение Джисона крошится в пыль.       Он уже не контролирует себя, когда подскакивает к Хёнджину и, схватив его за кисть, вздёргивает вверх. — Что ты сказал?! — выкрикивает Хан и только сильнее сжимает чужую руку, когда омега морщится от боли. — Заканчивай к херам обсирать меня перед другими! Лучше бы, наконец-то, научился петь: на одной милой мордашке не вылезешь, если двух слов связать не можешь!       Хёнджин смотрит на него пристальным холодным взглядом, и столько презрения и ненависти вспыхивает в его зрачках, что Джисон едва не отступает от него. Хану кажется, что ещё секунда — и Хёнджин бросится на него, как одичавшее животное. — Тебя забыть спросил, что и кому говорить, — наконец-то отвечает омега, и то непроницательное спокойствие, которое ему удаётся сохранять, раздражает Джисона ещё сильнее. — Я сказал правду — не более, и, если тебе что-то не нравится, это исключительно твои проблемы. Последи за своими движениями, иначе вылетишь быстрее меня: у тебя-то нет подушки безопасности в виде красивого лица!       Он усмехается, смотрит свысока в прямом и переносном смысле, и Джисон чувствует, как ярость рождается из ненависти в груди и прорастает по всему телу длинными шипастыми лозами. Он скалится, сдерживаясь из последних сил, но, когда Хёнджин пренебрежительно бросает «мамкин репер», срывается и с размаху впечатывает в его скулу кулак. — Сам ты!.. Ты сам, понял?! Ненавижу! Ненавижу тебя! — кричит он, обрушивая удары на миловидное лицо омеги, которое хочется превратить в месиво, чтобы больше никто не шептал восхищённо, что «Хёнджин сонбэ — парень мечты».       Джисон продолжает молотить кулаками воздух, пока Чанбин и Минхо растаскивают их в разные стороны, и кривится от боли, чувствуя, как волнами расползается боль от свежих синяков на рёбрах. — Прекратили оба, — раздаётся рык Чана, который, с громким хлопком распахнув дверь, быстрым шагов входит в тренировочный зал и исподлобья оглядывает свою стаю. И его низкий властный тон не сулит ничего хорошего.       «Ну и ладно! — думает Джисон. — Я отстаивал свою честь, поэтому мне вообще похер, что он скажет».       Чан останавливается взглядом на каждом, но Хан демонстративно отворачивается, не собираясь сталкиваться с сузившимися от злости зрачками вожака. — Напугали мне всех! — снова рычит он, осматривая прижавшихся к Чонину Феликса и Сынмина. — Быстро пошли умылись — и чтобы через пять минут были в моей студии! Остальные отправляйтесь домой: в таком состоянии мы всё равно не сможем продолжить. А вы, — снова обращается он к провинившимся омегам, — только попробуйте выплюнуть что-то ещё: лично пойду к Джупу и попрошу вас исключить.       Джисон, так и не взглянув на Чана, поднимает с пола сползшую с дивана кофту и, прихрамывая, направляется к выходу, слыша позади недовольное сопение Хёнджина. Лидер, бросив на парней ещё один недовольный взгляд, возвращается к остальным и целует в макушку каждого, давая понять, что всё будет хорошо. — Ну что, доволен? — сквозь зубы спрашивает Хан, когда за ними захлопывается дверь туалета. — Добился, чего хотел? — При чём тут я? — тянет Хёнджин, сощуренными глазами смотря на Джисона через зеркало. — Это ты набросился на меня. Ай, блять! — шипит он, когда касается ранки в уголке губ. — Вот не надо строить из себя невинную овечку! Ты спровоцировал меня! Ты наплёл про меня Феликсу непонятно что! — А, так вот в чём дело, — усмехается омега. — Ты втюрился в Ликса и хочешь в его глазах выглядеть идеальным парнем. Так спешу разрушить все твои сладкие розовые мечты: когда ты кинулся на меня обезумевшим животным, ты показал себя с такой отвратительной стороны, что… — Заткнись! — стискивает челюсти Джисон и брызгает водой Хёнджину в лицо. Тот отфыркивается, но его лицо не теряет выражения приторной снисходительности. Он снова знает, что делает, знает, куда надавить, чтобы было побольнее. — Пока ты чесал языком, пять минут прошли, — бросает Хёнджин и направляется к двери. — Поторопись, чтобы Чан не размазал тебя по стенке.       Джисон глубоко злобно дышит, рассматривая своё отражение. У него на скуле, куда противнику удалось дотянуться, ссадина, которая постепенно наливается синеватым, волосы спутаны, но даже зная боль, через которую пришлось пройти, и понимая силу чанова гнева, он сто процентов сделал бы это снова. С радостью бы ещё раз вписал в смазливое лицо Хёнджина кулак.       Когда Джисон входит в студию, Хёнджин уже сидит на диване напротив кресла лидера и смотрит в пол, словно вдавленный в обивку тяжёлым взглядом Чана. — Теперь объясните мне, что вы устроили вместо репетиции, — спокойным отстранённым голосом проговаривает вожак, когда Джисон усаживается рядом с омегой, намеренно отодвинувшись подальше.       Хан ловит неприятную дрожь, которая острыми коготками цепляет позвоночник, когда улавливает тон Чана. Он больше всего на свете ненавидит, когда лидер настолько спокойный. Уж лучше бы накричал на них и послал обоих нахер, чем отчётливым тихим голосом устраивал разбор полётов. — Когда я спрашиваю, что произошло, — снова начинает Чан, — это значит, что вы должны ответить, а не молчать, как будто ничего не случилось. Лучше бы так тихо сидели в зале.       Джисон наконец-то поднимает на вожака взгляд. Чан выглядит хмурым и уже не столько злым, сколько ужасно уставшим: их конфликты за последние месяцы до невозможного его измотали. — Мы поссорились, — наконец-то выдавливает из себя Хан и тут же отводит взгляд, потому что ему страшно посмотреть в глаза Чана и увидеть в них разочарование. — Это я уже понял, — напряжённо проговаривает лидер. — Вас было слышно на весь этаж. Мой вопрос в другом: из-за чего вы поссорились?       Хёнджин жуёт губы, но не решается ответить, потому что знает, что был зачинщиком. — Я на него набросился, потому что он бесил меня своим смехом, — выпаливает Джисон и тут же понимает, насколько неправдоподобно звучит его оправдание.       Чан задумчиво щурится, качает головой. — Вы прекрасно знаете, что мы только дебютировали, нашей стае от силы неделя. К нам сейчас приковано всё внимание, и каждая ошибка может стоить карьеры всех нас. Всех. Представьте, что из-за сегодняшнего конфликта своей мечты могут лишиться Чанбин, который впахивал днями и ночами; Минхо, который через свою голову прыгнул, чтобы ему позволили дебютировать; Сынмин и Чонин, у которых невероятный талант в пении; Феликс, который ради участия в группе выучил корейский с нуля… — «Я, который восемь лет работал до кровавого пота и жил в страхе, что всё кончится провалом», — слышит в паузе Джисон. — И все их труды вы хотите положить на плаху и перерубить одним движением?       Омеги мотают головами, виновато вздыхая. — Я знал, на что подписываюсь, когда согласился быть лидером, но скажу вам, как есть: я ужасно устал от ваших распрей и выговоров директора. Сейчас всем тяжело, и мы — единственная поддержка друг для друга, а, как вы знаете, индустрия развлечений жестока, как дикая природа: в ней быстро отсекаются слабые звенья, которые не умеют подстраиваться под новые условия. Поэтому, если не хотите, чтобы ваша карьера закончилась, толком не начавшись, разберитесь с тем, что между вами происходит, иначе настанет момент, когда я больше не смогу вам помочь.       Джисон быстро моргает, рассматривая носки своих кедов. Сейчас, когда волна злости отступила, он понимает, что перегнул палку. Да, Хёнджин тоже не ангел, но слова — это всего лишь слова, а Джисон подпортил их внешний вид, который для айдолов — их визитная карточка. — Всё, идите домой. Я надеюсь, вы услышали меня и больше подобного не произойдёт.       Джисон кивает, и они с Хёнджином, поднявшись, плетутся к выходу. Хан успевает заметить, как сильно сжаты кулаки Чана: он, на самом деле, в ужасном гневе, но всё равно заставляет себя не срываться на своих щенков. Вина и благодарность топят сердце Джисона, скапливаясь в уголках глаз слезами раскаяния. Ради Чана, только ради Чана он готов изо всех сил сдерживаться рядом с Хёнджином! — И что это было? — спрашивает омега, когда они выходят из студии. — Что за акт внезапного мелосердия?       Джисон останавливается, долго смотрит на Хёнджина. Он впервые вместо злости чувствует усталость и только машет рукой: — Просто перед Чаном было стыдно, вот и всё. Давай сделаем вид, что нас друг для друга нет, и пойдём своими дорогами. Не хочу больше цапаться.       Он сворачивает на лестницу чёрного хода, потому что ни одной лишней минуты не хочет тратить на общество Хёнджина, и пешком направляется в общежитие. Да, не особо приятно добираться в одиночестве по темноте, но так хотя бы не придётся притворяться перед водителем, что у них всё хорошо. У них ничего не хорошо. Их просто друг для друга не существует.       Джисон чувствует себя прекрасно. Уже неделю он живёт без ощущения нависшей над ним опасности в виде одного омеги — едкого, как средство для унитаза. Он просыпается с непривычной лёгкостью на душе и, несмотря на то, что ненавидит рано вставать, по утрам первым бежит в душ и наслаждается мыслью, что больше никто не приседает на уши.       Хёнджина он почти не видит. Тот большинство времени проводит в компании, даже когда Чан недовольно ворчит и вылавливает его в прихожей, убеждая взять хоть один выходной.       Кстати, о Чане. Джисон уже на следующий день после их разговора, мучаясь совестью, приходит к альфе и садится рядом, виновато смотря в кухонный стол. Чан ест рамён с омлетом, печатая что-то в телефоне, и, почувствовав нервозность Хана, поднимает глаза. — Ты чего? — спрашивает он и пододвигает к омеге тарелку с фруктами. Джисон качает головой и тревожно сопит. — Прости меня, — наконец-то шепчет Хан. Ему так мучительно стыдно, потому что он виноват именно перед Чаном — таким тёплым, заботливым, родным. — За что? — удивляется вожак, и его голос наполняется таким искренним недоумением, что Хану кажется, что он спит. — За то, что я вчера тебя подвёл. — Да брось, — отзывается Чан, громко всасывая лапшу. — Уже давно простил.       Он произносит это так просто, что омеге становится ещё стыднее. Почему Чан такой хороший?.. — Ты больше не злишься? — с надеждой спрашивает Джисон, нервно постукивая пальцами по столу. — Я никогда не злился ни на кого из вас. На обстоятельства, на себя — да. Но на вас — никогда, — улыбается Чан и поглаживает его расшалившиеся пальцы, заставляя успокоиться. — Иди ко мне.       Альфа притягивает к себе Джисона, треплет его по макушке, крепко сжимает сильными руками. — Мне очень стыдно, что я повёл себя, как ребёнок, — бормочет Хан. — Больше такого не повторится, обещаю. Только доверяй мне, как раньше, пожалуйста. — Я и так, — отзывается Чан. — Вы же моя стая, а, что бы ни происходило, ближе стаи никого нет. — Я больше никогда тебя не подведу, — не может успокоиться Джисон. — Да, Хани, я понял: не подведёшь, — кивает лидер и мягко гладит омегу по спине. — Я никогда, знаешь, никогда…       Чан усмехается и мотает головой: невозможный омега! И, наклонившись, коротко чмокает Хана в губы.       Джисон замирает в его руках, румянец окрашивает его скулы и стыдливым сопением вырывается из груди. — Ты… Почему ты?.. Разве можно?.. — Конечно, можно, — отвечает Чан и снова наклоняется ближе. — Мы же стая. И ты мне очень дорог. И, может, даже нравишься. — Ох… — выдыхает Джисон и заглядывает в глаза вожака, пытаясь увидеть в них нежность, которая прослеживается в каждом его движении, обращённому к омеге. Он больше не думает ни о чём, когда целует Чана в ответ — уже глубже, развязнее — чувствуя его улыбку. И знает, почему лидер улыбается: никто из стаи ещё не выпускал свой запах, чтобы у всех была возможность сначала привыкнуть друг к другу без феромонов, но сейчас по кухне тонкой, но уверенной волной расплывается аромат вишни. Джисон доверяет Чану. Ему он готов открыться до конца.       Хан мотает головой, сбрасывая остатки воспоминаний и пытаясь спрятать глупую улыбку. Да, ему глубоко симпатичен Феликс — в этом зараза Хёнджин был прав — но Чан теперь нравится не меньше. И, кажется, это правда взаимно — по крайней мере, он чувствует нежность и искренний интерес в долгих взглядах лидера.       Омега быстро чистит зубы, принимает душ, перехватывает бутерброд и бежит одеваться. Сегодня у них с Чаном и Чанбином важная работа над новым альбомом, поэтому никак нельзя опоздать: он же обежал, что больше не подведёт своего вожака.       Джисон набрасывает привычную чёрную толстовку и узкие тёмные джинсы, зачёсывает волосы, которые после душа немного вьются на концах, и, ещё раз оглядев себя в зеркале, довольно хмыкает. Где-то в глубине общежития начинают копошиться мемберы: Хан слышит сонные голоса Сынмина и Чонина и недовольное низкое бормотание Феликса, приправленное хихиканьем Минхо. Наверное, альфа снова пытается выудить Ликса из кровати, чтобы тот не опоздал на завтрак.       Джисон на автомате — сам не знает, почему — бросает взгляд на стеллаж с обувью, и, не найдя кроссовки Хёнджина, смотрит на часы. Шесть десять. Куда он опять смылся в такую рань?       «Не всё ли равно? — отмахивается от мыслей омега. — И хорошо, что свалил: аж на душе тише от того, что не нужно лишний раз его видеть!»       Он кивает самому себе, ужасно радостный от мысли, что может так легко оборвать с Хёнджином взаимоотношения и не испытывать никаких негативных эмоций. Тем более, что сегодня полдня он проведёт в студии, а на тренировке можно будет просто не смотреть в его сторону, чтобы омега его ненароком не сглазил и не наслал на него какой-нибудь ячмень.       Джисон гордо вваливается в студию, тут же встречает мягкий взгляд Чана, который благодарно улыбается, хваля омегу за старание и пунктуальность, и по-доброму насмешливое лицо Чанбина, который каким-то образом всё всегда знает. — Ну есть между нами что-то — и что? — смешливо щурится Джисон, с удовольствием наблюдая за тем, как лицо Чана приобретает уверенный розовый оттенок. — Да мне, собственно, ничего, — пожимает плечами альфа. — Про вас все уже знают, не переживай: вы так смотрите друг на друга, что только слепой не заметит. Но ты смотри аккуратнее: не разбей сердце кое-какого омеги.       Джисон поднимает брови, корчит рожицу. — Если ты про Феликса, мы с ним уже поговорили, и он в любом случае видит во мне только друга, так что… — Не про него, — перебивает Чанбин и откидывает назад голову, победно смотря из-под ресниц.       Джисон хмурится, ворочаясь в объятиях Чана, склоняет голову на бок. Нормально это или нет — что после слов альфы в его голове возник образ Хёнджина?.. Да даже если это и так, пофиг: Хёнджин, должно быть, самый большой неудачник на свете, если реально влюблён в своего врага.       Хан хочет думать, что ему правда без разницы, но с удовольствием обсасывает эту мысль. В груди теплеет от предположения, что на Хёнджина обрушилась жестокая кара, а Джисон для этого даже пальцем не пошевелил. — Хани, сходи развейся, — смеётся Чан, когда ёрзанье счастливого омеги становится слишком громким. — Ты так светишься, что мы сейчас ослепнем. Сходи до автомата, возьми нам попить, — он лезет в карман, достаёт карточку и отдаёт её Джисону. — Пароль ты знаешь. — У вас уже совместный бюджет? — ухмыляется Чанбин, поглядывая на них поверх компьютера. — У всех нас, — отзывается лидер, возвращаясь к работе. Джисон не может отделаться от мысли, что Чан действительно считает их своей семьёй.       Омега бежит до кафетерия, быстро выбирает напитки и, прижав их к груди, суетливо идёт обратно в студию, потому что там Чан и Чанбин с их ласковыми взглядами, и вообще у него в жизни с определённого момента всё хорошо, и можно больше не думать о Хёнджине, и чего он там поёт, вообще…       Джисон едва не сносит кулер — настолько резко, качнувшись, впечатывается в правую стену.       Что? Хёнджин поёт? Это розыгрыш или у Хана от счастья поехала крыша?       Омега как можно тише идёт на звук, стараясь не выдать себя жестяным звуком ударяющихся друг о друга банок, и, остановившись рядом с одной из аудиторий, заглядывает внутрь через стеклянную вставку в двери.       Это действительно поёт Хёнджин. Он выглядит непривычно, сидя за синтезатором, его волосы от пота липнут к вискам, а глаза сосредоточенно жмурятся, когда омега пытается взять высокую ноту. И, наблюдая за его старанием, Джисон впервые думает, что не совсем уверенный голос Хёнджина звучит… трогательно?.. И что не так уж он плохо поёт, как Хан ему сказал. За свои слова даже становится стыдно.       Джисон вздыхает и опирается о косяк: ему, почему-то, внезапно хочется послушать ещё. Если отстраниться и не думать, что поёт его заклятый враг, голос даже можно назвать приятным: он немного непривычный, отдаёт лёгкой хрипотцой, но опыт Хана твердит ему, что музыканты именно с таким тембром через несколько лет работы над собой врываются в мировые чарты.       Джисон открывает глаза, когда Хёнджин заканчивает куплет и останавливается, чтобы что-то пометить в тексте. Он совсем заслушался: наверное, альфы уже потеряли его. Хан осторожно поворачивается, чтобы не выдать своё присутствие, и сердце, больно сжавшись, падает вниз: банка, соскользнув с верхушки пирамиды, летит на пол и звонко ударяется о покрытие.       Джисон хватает банку и медленно разгибается, надеясь уйти незамеченным, но Хёнджин смотрит на него, замерев с карандашом в руке и распахнув глаза. И в них, почему-то нет злобы, раздражения, ехидства. В них вообще больше нет ни одной эмоции неприязни — только непонимание, страх и боль. Да, боль. Вот оно. В глазах Хёнджина. В глазах того, кто считает Хана своим злейшим врагом. Или не считает… Блять.       Джисон срывается с места в ту же секунду, когда Хёнджин поднимается со стула и делает шаг в сторону двери. Нет, он не готов ничего с ним обсуждать — и с чего, вообще, должен? Он омеге ничем не обязан и сам предложил перестать общаться, а Хёнджин с ним согласился, поэтому Хан точно не будет с ним разговаривать. Вот вообще ни одного слова ему не скажет!       Джисон вваливается в студию, хватая воздух после долгого бега, и альфы смотрят на него странно и переглядываются, но ничего не говорят — спасибо и на этом. Не хватало ещё объяснять им, что между ним и Хёнджином происходит какая-то ерунда.       «Нет, ничего не происходит, — одёргивает себя Джисон. — Я спокоен и непреступен, как скала. А он пусть только попробует ко мне сунуться — получит по первое число!»       Чтобы успокоиться, омега начинает мысленно перечислять все ужасные черты Хёнджина и с удовольствием понимает, что внутри всё ещё вьётся огонёк горчащей ненависти. Он возвращается к аранжировке трека и до вечера не вспоминает о дурацком происшествии. До вечера, пока не приходит время тренировки. Потому что Хёнджин смотрит.       Он не игнорирует Хана, как раньше, а пялится из-под длинных пушистых ресниц, и в его глазах нет былого ехидства — только мягкая насмешливость, словно он знает что-то, чего не знает Джисон. Хёнджин наблюдает за Ханом всё время, пока мемберы подтягиваются в тренировочный зал, и будто ждёт чего-то, и, когда парни начинают прогон и Джисон через зеркало бросает на Хёнджина взгляд, вопросы сами собой истлевают из сознания светлыми крупицами. Потому что теперь Хёнджин не только смотрит — он повторяет за Минхо движение и только потом бросает на Хана взгляд, и в его глаза теперь блестят уверенностью и, главное, азартом: «Что, омега, слабо тебе?».       В первые секунды осознания Джисона прошивает привычная злость, но тело реагирует быстрее и глаза начинают сосредоточеннее следить за движениями Минхо, чтобы Хан потом мог максимально точно их повторить.       И, когда дело доходит до сложной связки, и Хан выполняет её с первого раза, и Минхо хвалит его, Джисон смотрит на Хёнджина, горделиво вскинув голову, и щурит глаза, принимая вызов. Хочешь посостязаться? Ну-ну: посмотрим, кто кого!       Дух соперничества взлетает до предела: омеги без конца выделываются друг перед другом на репетициях, но на этот раз остальные лишь обмениваются улыбками, потому что, очевидно, желание Хёнджина и Хана обойти друг друга, сказывается на их навыках положительно.       Но даже после того, как директор на ежемесячном смотре выделяет их двоих и хвалит за резкий рост, они не успокаиваются: соперничество входит в привычку, и, как бы Джисону ни было противно это признавать, с их лёгкими стычками жизнь становится веселее. — Давай-давай, Хёнджин, быстрее! — дразнит Хан, когда омега сбивается на свой реп части. — Репуй лучше!       Чан заметно напрягается, потому что эти двое давно не взаимодействовали напрямую, но Хёнджин не торопится наброситься на Джисона. Наоборот, он показывает Хану язык и усиленнее сосредотачивается на записи. И, когда сложные слова наконец-то поддаются и лидер довольно кивает, омега, выйдя в основную комнату студии, толкает Джисона локтём, и весь взгляд его говорит: «Выкусил?».       Хан только усмехается: он не позволит Хёнджину вырваться вперёд.       Вечером после записи он забегает в кофейню и выплывает из мыслей, только когда понимает, что стоит на улице с двумя стаканами в руках. С айс-американо для себя и кофе со сливками и карамельным топингом для… Да нет, быть не может! Он заболел? Начал сходить с ума или что? Он только что купил любимый напиток Хёнджина?..       Джисон даже морщится от того, каким противным сразу кажется стакан, и порывается выбросить его в урну, но сдерживается, потому что становится жаль потраченных денег.       Он быстрым нервным шагом добирается до общежития и, особо мне раздумывая, врывается к Хёнджину и впихивает кофе ему в руку. Омега даже пугается от такого резкого действия и удивлённо таращится на Хана. — С чего такая честь от нашего гения Джисона? — насмешливо тянет он. — У тебя с головой проблемы? — Заткнись! — ершится Хан и направляется к двери. Ему хочется уйти, но не только потому, что он обещал Чану больше не конфликтовать с Хёнджином, но и потому, что ни омеге, ни самому себе он не может объяснить этот внезапный порыв. — Да подожди, — зовёт Хёнджин мягче и, подскочив, приостанавливает его за предплечье. — Спасибо.       Джисон выскакивает из комнаты так быстро, как только может, и трёт ладонями вспыхнувшие щёки. Ну не идиот разве? Должен был послать, но взял и поблагодарил!       «Точно сумасшедший! — заключает Хан. — Пропел все мозги — не иначе! Говорил же ему, что не стоит пытаться — ни к чему хорошему это не приведёт! Дурак, ну какой же дурак! — ругается Хан, и уже не понимает, на кого: на Хёнджина, потому что тот внезапно проявил признательность, или на себя, потому что не может сдержать глупой улыбки. — Совсем уже крыша поехала!»       Он цедит американо, набрасывая новую лирику в блокнот, помогает Минхо с ужином, сушит Феликсу волосы после душа, и до самой ночи при мысли о хёнджиновом «спасибо» в груди теплится что-то абсолютно дурацкое, но до кошмарного сладкое и приятное.       Хорошее настроение торопится отхлынуть тревоженой волной, когда поздно ночью звонит отец и сообщает, что мама попала в больницу. — Её сбила машина, она сейчас в реанимации, — глухо бормочет он. — Врачи говорят, что состояние стабильное, но она до сих пор не очнулась, поэтому я ничего не понимаю…       Джисон зажимает рот, борясь с обрушившейся истерикой. Он слышит в голосе отца страх, который тут, пусть и старается, плохо скрывает, и в голове всё перемешивается от чувства безысходности. — Пап, если тебе нужно, чтобы я приехал, я завтра же… — Нет, Сонни, не бросай работу. Моя мама пока поживёт со мной, твой брат уже отпросился с работы и скоро будет у меня. Так что я справлюсь. — Хорошо, ладно, — отвечает Джисон на автомате. В голове тошнотворно звенит от наступившей внезапно пустоты, руки заходятся крупной дрожью, поэтому приходится положить телефон на стол. — Сонни, мне уже нужно идти: скоро врачи принесут новые анализы и нужно будет всё с ними обсудить. Береги себя и, если что, я всегда на связи. Буду звонить каждый день и рассказывать о мамином состоянии.       Джисон не помнит, как нажимает кнопку сброса, его рука безвольно падает на столешницу. В глазах темнеет, и он оседает на стул. Хан не понимает, что делать, как справиться с отчаянием, и не может сдержать слёз. Ему не у кого попросить помощи: стая — даже Чан — не кажется ему настолько близкой, чтобы доверить ей такие личные проблемы.       Этой ночью он, конечно, не спит. Много-много плачет — до тех пор, пока глаза не начинают болеть от раздражения — кутаясь в плед, который мама прислала ему на день рождения, и проигрывает в голове их общие воспоминания.       Утром он первым идёт в душ, старательно маскирует красноту вокруг глаз за слоем макияжа и отказывается от завтрака, ссылаясь на тошноту из-за раннего подъёма. Он бродит по агентству тихой тенью, дремлет на диване в гримёрке, но не может заснуть, потому что всем своим существом сосредотачивается на телефоне в надежде, что отец позвонит и скажет, что мама очнулась и скоро пойдёт на поправку.       Чан подсаживается к нему, приобнимая за плечи, и спрашивает, что стряслось, но Хан отмахивается, говоря, что справится сам. Он не хочет втягивать стаю в проблемы, на которые никто из них не в состоянии повлиять. Чан всё равно остаётся рядом, задумчиво гладит Джисона по голове и ловит тревожные взгляды мемберов. — Феликс, чи-и-из! — врывается в гримёрку Хёнджин. Он всегда такой: шумный, спонтанный, даже немного безумный в стремлении рассмешить всех и вся. — Феликс, давай: нос выше, улыбку шире! Вот так!       Джисон смотрит на Хёнджина, который снова порет рандомную чушь — вообще не понятно, откуда у него возникла идея ввалиться к ним и заставить Ликса лыбиться — но губы невольно растягиваются в усталую улыбку и на душе как будто становится немного спокойнее.       Конечно, парни понимают, что с Джисоном что-то происходит, но, видимо, Чан уже успел всех предупредить, потому что никто не лезет к омеге с расспросами. И, по больше части, ничего в их взаимоотношениях не меняется. Почти. Хёнджин внезапно гасит своё желание побеждать и каждый раз, когда оказывается рядом с Джисоном, травит шутки, и Хан, выслушав очередную тираду из уст этого долговязого весельчака, чувствует, как робкая радость топит тревогу и горе тёплыми волнами.       Джисон сначала одёргивает себя, когда уголки губ по-дурацки ползут вверх, но потом разрешает себе улыбаться по-настоящему и даже тихо хихикать. Один раз Хёнджин-таки слышит его смех и, удивлённо повернувшись к Хану, щурит глаза. И его впервые искренняя улыбка, обращённая к Джисону, наконец-то набегает на измученную душу Хана нежными волнами с чистой белой пеной и смывает боль последних дней.       Странно, но когда Хёнджин шутит, его приколы не кажутся тупыми, как было раньше. Теперь Хан с удивлением и некоторой опаской обнаруживает, что не сможет выкинуть из своей жизни смеющегося Хёнджина.       Как будто с ним и вправду мир становится ярче.       А потом звонит отец и дрожащим голосом сообщает, что мама пришла в себя и её относительно скоро выпишут, и Хан не может остановить себя, когда вскакивает и бежит в агентство, и вбегает в зал, где Хёнджин тренируется с раннего утра. Откуда он в курсе его расписания? Да кто его знает! Джисону последнее время кажется, что он в принципе слишком много знает о человеке, которого недавно считал врагом. — Хёнджин! — кричит он с порога, и омега, недовольный тем, что его прервали, всё-таки останавливает музыку и пытливо смотрит на Джисона. — Моя мама… была в реанимации, но сегодня очнулась, и с ней всё хорошо!       Он пышет восторгом, и по лицу Хёнджина пробегает искренняя улыбка, но тут же пропадает, и омега хмурится. — И почему ты тут? — А? — спрашивает Джисон. Почему он здесь? Да без понятия! Просто захотелось прийти — и он пришёл! Ведь с друзьями же и делятся радостными событиями! — А что не так? — Я не помню, чтобы мы были настолько близки, чтобы ты рассказывал мне о своей семье, — прищурившись, проговаривает Хёнджин и, крутанувшись на месте, направляется к кулеру. — А по-моему, между нами наконец-то всё хорошо, так что не вижу проблем! — отзывается Джисон и направляется к Хёнджину. — Не помню, чтобы я разрешал тебе вторгаться в моё личное пространство, — бросает омега, и Хан замирает в нескольких метрах от него. — Ты чего, Хёнджин? Всё же было нормально… — Было нормально, да? Если я по чистой случайности оказывался рядом, а ты ржал с моих шуток, это не значит, что мы стали друзьями, — он мелко глотает воду, прикрыв глаза, и продолжает. — Не надумывай себе лишнего. Мы по-прежнему просто коллеги, ясно? И не говори мне, что хочешь попробовать подружиться: я не буду твоим другом.       Джисон смотрит исподлобья, сжав челюсти, в глотку противной горячей смесью поднимается желчь, которую хочется выплюнуть в самых больных словах, но он впервые сдерживается. — Ты не понимаешь, о чём говоришь. Пытаешься казаться холодным, неприступным, но всем было бы гораздо лучше, если бы мы перестали цапаться! — А кому лучше? — ехидно спрашивает Хёнджин, скривив бровь. — Компании? Да, ей это будет на руку, потому что не придётся разгребать конфликты. Стае? Тоже: твой обожаемый Чан перестанет нервничать из-за нас, — он отхлёбывает последние глотки, бросает стаканчик в урну. Смотрит прямо — так, как ещё, наверное, никогда не смотрел. — А тебе, Джисон, будет лучше? Конкретно тебе. Твоему омеге. Твоему сердцу. Потому что, если нет, катись нахер.       Он зло утирает губы, усмехаясь над замешательством Хана, и скрещивает руки. — Я не в этом смысле… я не имею в виду, что… — Джисон путается в словах, потому что злость вдруг сменяется на неясное волнение. — Я не хотел сказать, что это лучше только только для агентства, или стаи, или чего-то ещё… Мне просто показалось, что в последние дни между нами появилось что-то доброе — как будто надежда на настоящую дружбу! Я почувствовал, что могу на тебя положиться, даже несмотря на то, в каких отвратительных отношениях мы были! Я подумал, что был бы даже рад почаще быть рядом с тобой.       Хёнджин морщится, всё ещё держа брови сдвинутыми, его лицо снова подёргивает ядовитая дымка. — Скажи ещё, что влюблён в меня — я тогда от души посмеюсь. «Хёнджин это, Хёнджин то, мне хочется быть рядом с тобой!» Ты можешь кому хочешь вешать лапшу на уши, но я тебя знаю вдоль и поперёк: если не умеешь быть искренним, то прекращай брехать! — Да как же ты меня заебал! — вскрикивает Джисон и в два прыжка преодолевает расстояние между ними. — Я сказал тебе, блять, что буду рядом — значит, сука, буду! — и впивается в его губы резким уверенным движением.       Хёнджин, естественно пробует вырваться: молотит Хана по груди, пинает его по ногам, с силой кусает губы — но Джисон обнимает его так крепко, как только может и не позволяет вывернуться. Хёнджин был прав в одном: за время вражды они изучили мельчайшие грани друг друга, поэтому Хану несложно было предугадать реакцию омеги. Они так долго ненавидели друг друга, что не пытались притворяться хорошими, когда оставались наедине: в этом не было никакого смысла — и теперь Хан, терзая губы Хёнджина, со странным восторгом думает, что совсем неплохо, что они были врагами. Бывший враг иногда оказывается гораздо ближе лучшего друга.       Джисон целует мягкие полные губы Хёнджина, перекатывая их между своими, смакуя вкус морского бриза и недовольное хныканье омеги. Тот сдаётся и прекращает колотить Хана, но вся его телодвижения уходят в почти животный поцелуй, который с отдачей Хёнджина становится страстным до головокружения.       У Джисона в голове взрываются салюты. Мир, ещё утром блёклый, наливается красками, когда Хёнджин отстраняется и, стиснув плечи пальцами и прислонившись своим лбом к чужому, горячо, заполошно шепчет: — Люблю тебя!.. Как же, блять, я тебя люблю!       Джисон лезет к омеге снова, потому что поцелуй внезапно сладко и будоражаще отзывается во рту и хочется ещё, но Хёнджин не даётся и, словно обезумев, продолжает шептать признания. — Да заткнись уже, — взрывается Джисон, — а то больше не будем целоваться! — Можно подумать, ты только что не признал, что я тебе нравлюсь! — парирует Хёнджин, смотря на Джисона через узкие прорези глаз. — Помолчи, я сказал! Иначе я выкину из сердца всю, мать твою, любовь, которую к тебе испытываю, и больше ни шага не с делю в твою сторону!       Хёнджин смеётся в голос и притягивает лицо Хана ближе, чтобы впечататься губами в его губы и тут же начать играться шаловливым языком.       Джисон не знает, сколько они целуются, не в состоянии напиться чувствами друг друга, сколько сидят в обнимку на полу, обсуждая свои отношения — всё ещё через подколы, но с пробивающейся сквозь слова стыдливой нежностью.       Омеги дремлют там же, в тренировочном зале, потому что на дорогу домой не остаётся сил, и просыпаются только от звонка Минхо, который с напускной строгостью ругается на них и гонит обоих домой.       Джисон с Хёнджином шагают по улице, то и дело переглядываясь и пряча в смехе смущённые улыбки, не решаются взяться за руки, хотя очень хочется. Они засиделись до пяти утра, поэтому снаружи, в сероватом сумраке, едва ли можно встретить людей. И это уединение обоим кажется таким важным, ведь именно в подобной тишине рождаются сильные до звона в грудине чувства.       Когда омеги добираются до общежития, заметно светлеет, и Джисон потягивается, сбрасывая остатки сна. И замирает, взглянув на Хёнджина.       Тот стоит, рассматривая горизонт (из общежитие стоит на возвышенности, открывая вид на небо и город), и черты его лица теперь кажутся нежными, спокойными, внезапно родными. Его волосы треплет ласковый ветер, щёки румянятся первыми лучами солнца.       Джисон подходит к Хёнджину вплотную, становится рядом и, неуверенно скользнув рукой ниже, цепляет ладонь омеги, переплетая их пальцы. И боковым зрением видит, как Хёнджин довольно улыбается и свободной рукой смущённо потирает глаза.       Утреннее небо, распахнув одеяние из пушистых облаков, выпустило на волю солнце, и оно теперь всё смелее поднимается над миром, освещая город и двух влюблённых друг в друга людей.       «Нам может встретиться много невзгод, которые сложно пережить в одиночку, но ценность жизни в том, чтобы рядом был кто-то, с кем можно плакать, радоваться, злиться, отчаиваться и, главное, любить. Кто-то, с кем мир становится ярким, как никогда».