Земля ему пухом

      Борис видел в приходах Понта некую подоплеку. Он являлся в обитель Иисусом, но каялся молча заблудшей овцой в богадельню. Вышедши с набожной семейки глупцов, капитан КГБ, свысока своей должности, считал этот фарс незаконным, пущай и мысли его были тем же преступным знаменем. Незаконными были деяния Макса, с которых Борис поимел доход; взведенная им самим крыша, и даже их связь. В общем, ежели Понта назвали бы грешником, Борис старался не уступать. И каждая встреча в его квартире сулила б расстрелом, но Макс так любил стоять на коленях (лишь) в этих стенах, что, Господу вопреки, Борис отпускал ему все грехи.       Впервые случилось в шестидесятом. Случайно так. Максим тогда уже парочку раз приходил до этого, нервы свои щекотать, каждый раз вглядывался в бездну с вопросом, будет ответный удар? Но Борис Николаевич либо искусно прятал всезнание в глубине чайных глаз, либо не ведал действительно, что за трупами теми стоял Максим. Это его возбуждало: наведываться после содеянного, как словно на праздник, толковать отвлеченно нос к носу с Законом и вновь уходить во тьму вроде как с чистой совестью. Борис Николаевич немного иначе трактовал те намеки, и на третий труп случилось… то, что случилось. Максим был не против, совместив приятное с приятным и объявив негласную традицию, о которой следующую тройку бедняг знал только он сам, пока Борис не сложил два и два: когда на пороге его поздно вечером красовался Понт, значило, утром найдется тело.       Хотя в послужном списке числились не только лишь мертвяки, на тяжких телесных Понтонов тоже захаживал, но совсем не старался. Борису казалось это актом превратной молитвы в искупление, и он вовсе не думал, что станет покорно ждать исповедь.       Так вот минули полтора года их совместной работы. Пять трупов Борис расписал на пару преступников, которым терять было нечего, шестого и следующих решил складывать в заведенную на Макса папку, на случай непредвиденных обстоятельств: если все-таки придется с ним кончить — многое стал себе позволять.       Но расторопно общее дело шло, Понтонов приносил деньги, а Борис Николаевич забвенно закрывал глаза. Раз в пару месяцев Максим рисовался на его пороге, как сейчас, улыбался лукаво и щурился приторно, ожидая сначала слов. Ведь в начале всегда было слово. И нынче звучало так:       — Кого в этот раз пришил?       Максим кривит коромыслом губы, качает легко головой.       — Не понимаю, о чем речь, Борис Николаевич, — в теплом свете тусклой лампочки коридора Максим сливается в одну рыжую фигуру, но голубые полоски в рисунке нового пиджака так четко подчеркивают взгляд голубых сияющих глаз, что Борис дивится наглости.       Он никогда доселе не подавал виду, что знает, точнее, прямо не говорил, так что сегодня стало каким-то особенно интригующим, что у Макса приятно тянуло в желудке.       — Зачастил ты, — он хмурится, вспоминая последний раз — три недели назад — шло вразрез с привычной стабильностью пары месяцев.       — Время такое, — Максим щурится сильнее и юркает тремя пальцами под резинку чужих штанов, вместе с тем, как Борис по-хозяйски смыкает ладонь вокруг его шеи, вот так плавно, несильно, лишь для того, чтоб напомнить свое превосходство.       — Прикрою твою лавочку, — Борис чертит указательным пальцем линию подбородка, — и тебя посажу.       — Не посадишь.       Максим не складывал вместе ладони и не носил креста. Не любил ни кагор, ни вино, не касался губами плоти Христа, не молился и знал половину молитвы когда-то в юности, на спор. Безбожник и грешник, из заповедей не возжелал жену ближнего своего, только лишь, а пунктик все светится окошком пустым в ожидании галочки, и котлы в аду варятся, на Понта не найдешь подходящего.       Жену возжелать полдела, но Максим тянет за пояс Бориса к себе, и кисть его с шеи своей снимает, целует запястье и не отводит глаз. Борис Николаевич выдыхает в чужие губы сухой струей воздуха, пропускает сквозь пальцы волосы рыжего золота на затылке, думает, с места в карьер и вновь на попятную не получится. Думает, Бог не простит, ни его, ни Максима, ни Советский Союз не простит; и трупы подходят к числу апостолов, и вместо расстрела Максима распять бы следует. Борис растворяется в запахе люксовых сигарет и того же парфюма: Понтонов пахнет дорого и податливо, от него бы могло разить ладаном, но время, он правый, этакое, и Макс подставляет щеку — только не под удар. Бориса качает назад.       — Место хотя бы скажи.       И Понт улыбается вновь, закатывает глаза, в лампочку щурится вдумчиво: Борис же юлит, информацию просит глупую, все равно без того найдут, а меж тем он руками своими шарится по чужим штанам и, когда чувствует нужное, сжимает кулак.       Борис веки смыкает и вновь припадает к губам.       — Владимир Мутаев, — мажет Максим поцелуй, — где-то у стадиона.       В Борисе никакого Бога и не было никогда.       — Тогда земля ему пухом.       Максим раздевается до рубашки, спускается на колени вниз.       — Земля ему пухом.       И думают вместе: аминь…