War is over

— Какой ваша сестра была на вкус? Её голова стремительно уходит под мутную воду. Лицо исчезает, застыв в понимающей пронзительной полуулыбке. «Какой ваша сестра была на вкус?» — отлетает эхом от стен широкого купола его чертогов памяти.       Ганнибал отрывисто дергает головой. Будто всплывая на то самое место, где только что была Беделия. Он чувствует цепкие пальцы в волосах. Сжимающие, требовательные. Тянущие за кончики назад. Он ощущает шеей обжигающее тепло, исходящее от обнаженной груди позади. Сиди смирно.       Молчаливая, спокойная почти не просьба. Уилл умело запускает мыльные руки в короткую больничную стрижку Ганнибала, стоя обнаженными коленями на полу у ванны. В воду стекают остатки крови вперемешку с пузырьками шампуня, сменяя их бледно-розовый цвет на красный. — Тебе, должно быть, холодно, — тихо произносит Ганнибал, сцепляя руки перед собой в замок. Последние толики привычности, за которые и он, и Уилл могут уцепиться. Будто они по-прежнему в его кабинете, сидят друг напротив друга, старательно изучают разум собеседника, с удовольствием давят на каждый шрам, который другой опрометчиво оставил на виду. Они больше не там. Но ничто не мешает представить.       Позади Уилл хмыкает, что, по-видимому, должно означать отрицательный ответ. — Холодная плитка плохо сочетается с обнаженной кожей, Уилл, — замечает Ганнибал. — И ты обнажен. — Как и ты, — Уилл впивает ногти в кожу его головы чуть сильнее. — Как и всегда перед тобой, Уилл.       Он чувствует кончиками волос на загривке сконфуженность Уилла. Задумчивое выражение лица. Выражение поиска всех скрытых подтекстов в словах Ганнибала. Хитрый мальчик. Тишина зависает над ними на несколько минут. В приоткрытое окно врывается слабая струйка ветра. — Зачем тебе чертово окно в ванной комнате? — Эстетика, дорогой Уилл. — Что эстетичного в окне на всю стену в ванной? — Вид. — Попахивает эксгибиоционизмом. — Каждый мыслит в меру своей испорченности.       Уилл ведет осторожной рукой вниз, по напряженной шее и покрасневшей коже спины, оставляя пальцами за собой следы шампуня. Ганнибал едва заметно для самого себя слегка выгибает спину. Аккуратный ноготок касается шрама на спине. Давит. Нервы под этими толстыми линиями клейма давно сгорели, что означает, что Ганнибал скорее знает, чем физически ощущает, куда нажимает Уилл. — Что ты при этом чувствуешь? — Ганнибал спрашивает своим спокойным размеренно-терапевтическим тоном. — Что ты при этом чувствуешь? — язвительно передразнивает Уилл. Он снова давит, и Ганнибал снова скорее знает, чем ощущает это. — Касаясь твоего шрама? Что я чувствую, касаясь твоего шрама? — Именно. — У нас снова сеанс терапии, доктор? — Я спрашиваю не как доктор.       Это правда. Он спрашивал не как доктор. И Уилл это либо почувствовал, либо нет. С другой стороны, они соединены. Все, что чувствует Ганнибал, чувствует Уилл.       Не как доктор. Он спрашивал как партнер. Подавленный. Раненый. Ищущий утешения в том, кто не хотел его давать. Для Ганнибала в тот миг на скале окончилась война. Полностью и бесповоротно. Война, в которой он доблестно сражался и победил. И все же, война оставляет шрамы. — Когда дело касается нас с тобой, окончательная победа невозможна. — Мы игра с нулевой суммой?       Ответ — да. Игра, заведомо проигрышная и заведомо выигрышная. Ганнибал выиграл. Уилл назвал его мир, его виденье, его замысел, то, что для Уилла им и было сотворено, красивым. Ганнибал проиграл, потому что, чего Уилл пока не осознавал до конца, они оба были вынуждены похоронить прежних себя в пучине, в которую Уилл их толкнул. В пучине, в которую Ганнибал прекрасно знал, что Уилл их толкнет. Легкое покалывание по коже, секундное предвкушение, когда рука обвилась вокруг его шеи и потянула вниз. Он знал, что произойдет. Это должно было произойти. Ради становления Уилла. Глупый-глупый Уилл, он не знает, что по-настоящему красиво. Это красиво. Его становление красиво.       И в этом проигрыш Ганнибала. Ради становления его прекрасного Уилла, он пожертвовал частью себя. Той частью, которая носила доспехи, что защищали его ото всех внешних поползновений на угрозы и атаки. В том числе, от Уилла. И на место доспехов ничего не пришло. Все раны кровоточили наружу, и сырой воздух щипал до слез в глазах. А рядом… рядом был только Уилл. Который, казалось, все же почувствовал. — Несправедливость.       Ганнибал слегка поворачивает голову вбок, показывая, что слушает. Однако Уилл какое-то время молчит, не желая продолжать. Тишину прерывает только шелест воды в ванне вокруг обнаженных бедер Ганнибала. — Я чувствую несправедливость, — наконец почти шипит Уилл. Его пальцы снова медленно провели вокруг шрама там, где кожа еще сохраняла чувствительность. — Ты хотел бы сам оставить мне шрам? Это акт ревности?       Уилл издает ядовитый смешок и стучит ногтями по струпчатой коже. — Отнюдь. Несправедлива злость Мейсона Верджера, которую он смог себе позволить, — дыхание Ганнибала замедляется, и Уилл, будто улавливая изменения в самом воздухе вокруг, принюхивается и делает паузу. За окном начинает накрапывать дождь. — Я обещал тебе однажды расплату, которая так и не наступила. — Ты отплатил мне сполна, — возражает Ганнибал. Он чувствует пальцы Уилла на спине, чувствует стекающие по телу струйки воды, чувствует ледяной дождь за окном на собственной распаренной коже, будто внутри, в комнате, так же холодно, как снаружи. Усиление физических ощущений до такой степени свойственно панической атаке или состояниям, близким к ней. Рационально. Верно. Понятно. Воспоминания хлещут так же, как дождь в панорамном окне.       Внезапно он чувствует усилившееся давление на огрубевшей коже. Уилл давит, впивает ногти, будто пытается разорвать струпья. — О, не так ли? — раздается горький смех. — Ты называешь это расплатой? Это было всего лишь самосохранение. Я не был готов к своему «становлению», как ты выражаешься, тогда. Я спасал себя и остатки своего разума. И ты этому не способствовал. — Я думал, мы разобрались с прощением и предательствами, Уилл, — он слышит легкую почти незаметную дрожь в собственном голосе. Ее бы не услышал никто. Никто, кроме Уилла. Уилл слышит каждый звук, издаваемый Ганнибалом. — Мейсон Верджер — вот, кто отплатил тебе, — Уилл продолжает, игнорируя его. — Лишил тебя главного, чем ты дорожишь.       На мгновение все молчит. Следующие слова Уилла уже звенели в воздухе еще до того, как он их произнес: — Твоего достоинства. Гордости. Он унизил тебя, потому что злился. У меня никогда не было права и возможности на эту злость. Это, — он громко выдыхает прямо в макушку Ганнибалу, — несправедливость, Ганнибал. — Ты желаешь исправить эту несправедливость, я полагаю? — голос снова возвращается к будничному тону. Руки все еще защитно скрещены перед собой. Затылком Ганнибал все еще чувствует тепло от груди Уилла, но не позволяет себе откинуть голову. — Я бы хотел пожелать этого. Но не желаю. Я не чувствую злости, которую хотел бы. Которую всегда представлял. — Уилл замолкает, и дождь становится еще громче в тишине, оставшейся после. Аккуратно, неспешно он возвращает руки от шрама к волосам Ганнибала, продолжая мылить их и почти выжимать кровь.       Ганнибал ощущает чуткость, осторожность в прикосновениях. Словно Уилл почувствовал изменения в нем так же, как в себе. Словно почувствовал, что не только он сам теперь безоружен. — Как ты себя при этом чувствуешь? — неожиданно спрашивает Уилл. Тон его голоса не меняется ни на йоту. Будто он не спросил только что человека о предположительно травмирующем событии.       Ганнибал не отвечает. — Ну же, доктор. Почему бы не позволить себе немного ролевых игр, не так ли? — Ганнибал уверен, что Уилл намеренно сделал этот комментарий двусмысленным. — Не вам одному интересоваться моими чувствами, правильно? — Уилл звучит ехидно, торжествующе. Как ребенок, сумевший пусть и мелочно, но хотя бы как-то насолить взрослым за обиду.       Позволив себе легкий усталый вздох, Ганнибал решает подыграть: — Что бы ты хотел, чтобы я ответил, Уилл?       Он слышит, как Уилл думает. Руки в волосах Ганнибала замедляются. Дождь по-прежнему барабанит за окном. Вода по-прежнему плещется в ванне, шелестя каплями крови в ней. — Как там говорят в психологии? Пустой стул? — говорит Уилл. Руки возобновляют темп. Пытаются расслабить, ввести в транс. Рыбак повесил приманку и ждет. — Если бы Мейсон Верджер был здесь, перед тобой, что бы ты сказал ему? Что бы хотел сказать ему?       Что же, у Ганнибала всегда была слабость к приманкам Уилла. Его приманка — все, чего Ганнибал когда-либо хотел, несмотря на все, что он знает. Поэтому он ищет. Ищет в чертогах памяти нужный образ.       Пустой офис. Красные стены. В углу знакомая статуэтка оленя. В крови. В камине потрескивает огонь. На столе откупоренная бутылка вина. Два стула друг напротив друга. Ганнибал в своем обычном костюме-тройке, волосы еще не испорчены ужасными больничными бритвой и ножницами. Ноги элегантно сложены одна на другой, руки сцеплены в изящный замок на колене. Его человеческий костюм. Надетый и готовый к сражению. Напротив Мейсон Верджер. Нож воткнут в ручку его кресла. Взъерошенные волосы делает его похожим на сумасшедшего. Хаотичный блеск в глазах нисколько не улучшают ситуацию. Его костюм растрепан, его лицо обезображено. Что бы хотел сказать ему?       Ганнибал пытается. И все же, на ум ничего не приходит. Нет ничего, что бы он хотел сказать. Злость является ожидаемым чувством. Однако злость — также сильное чувство, оно требует пропитки интересом, приготовления на огне той или иной привязанности, заправки ненавистью. Мейсон Верджер даже не интересен Ганнибалу Лектеру. Он просто проблема, давно оставленная в прошлом на милость милых Аланы и Марго. Он не может чувствовать злость на того, кто ему не интересен. — Я бы сказал, что ненавижу его. Я ощущаю злость, — произносит Ганнибал, и он знает в ту секунду, когда слова покидают его рот, что Уилл не поверит в это ни на миг, но Ганнибал этого и не хочет. — Нет, не ощущаешь, — ожидаемо поправляет Уилл. Его длинные пальцы по-прежнему успокаивающе гладят кожу головы. Затем на мгновение Ганнибал замечает изменение в воздухе, и вдруг горячее дыхание обдает его ухо.       Он наконец-то чувствует тепло обнаженной груди, прилегающей к его спине. Уилл склоняется над плечом Ганнибала, руки по-прежнему покоятся на его голове. Вязкий шепот щекочет ухо: — Что ты видишь?       Ганнибал сглатывает. Он всматривается в пространство перед собой. Мейсон сидит в кресле со своим наглым выражением лица. — Кого ты видишь? — снова тот же шепот.       И вдруг Мейсон больше не один. Уилл стоит позади него. Идеально белая классическая рубашка обрамляет его фигуру на фоне красных стен офиса. Он смотрит на Ганнибала пронзительными, холодными голубыми глазами. Его взгляд почти не читаем. Для всех. Кроме Ганнибала. Это тот же взгляд, который был на его лице, когда Дракон выпустил свою пулю. Выражение застывшего секундного гнева. Праведного гнева. Библейского, если вы спросите Ганнибала. — Я вижу Мейсона. И тебя, — отвечает он. Голос настолько низкий и тихий, что похож больше на тихое жужжание откуда-то из глубины груди.       Уилл наклоняется ближе к его уху: — Что я делаю?       Ганнибал снова всматривается в картинку перед собой. Уилл медленно опускает взгляд и поднимает руки. Одной обхватывает Мейсона за скулу, другой за макушку и поворачивает. Хруст сливается в голове Ганнибала со звуком плещущейся воды, когда он слегка ведет головой. Он не может отвести взгляд, руки Уилла крепко и одновременно нежно впились в волосы, не давая повернуть голову. Он ожидает ответа. — Ломаешь ему шею. Ты прекрасен. — Да… — шепотом соглашается Уилл. — Что это? Акт ревности?       Ганнибал смотрит. Белая рубашка теперь окрашена кровью, сливаясь со стенами. В глазах больше нет гнева. Лишь легкое смущение и нежность. Ганнибал улыбается. — Нет, — отвечает он, откидываясь назад, прижимаясь к Уиллу сильнее. — Защиты? — предполагает Уилл.       Ганнибал отвечает тишиной. — Тебе нужна защита? — Уилл давит сильнее, шепот все ближе к уху. — Нет.       Тишина оглушает, дождь бьет по стеклу. Бьет все сильнее и сильнее, как барабанная дробь перед торжественным моментом. В ожидании ответа. — Видишь ли, Ганнибал, — шепчет Уилл, отодвигаясь чуть назад и ослабляя хватку на волосах, — я все равно дам ее тебе. Мы соединены, помнишь? Я знаю, что тебе нужно. Так же, как ты знаешь, что нужно мне. Ганнибал мог бы издать довольный стон. Мог бы почти замурлыкать.       Уилл отпускает его, оставляя со жгучим ощущением тянущих пальцев на корнях волос, и берет в руки душ. Он включает кипяток, начинает смывать шампунь. Капли омывают все тело, и Ганнибал ощущает каждую как метку. Как новое клеймо поверх старого. Уилл спускается душем ниже по спине, смывая остатки крови и пены, задерживаясь на шраме. Смывает шрам. Позволяет Ганнибалу смыть шрам самому в своей голове.       От резко повалившего кипятка в ванной комнате поднимается пар. Он тянется вверх, под потолок. Вбок, льнёт к стенам. Наружу, проскальзывая в приоткрытое окно и сливаясь с дождем в предсмертном танце перед тем, как полностью исчезнуть, разлететься на частицы. Ганнибал следит за ним глазами. Он знает, что Уилл тоже. — Природные явления прекрасны, не так ли, Уилл? — Красивы, — подхватывает Уилл, и снова сосредотачивается на душе.       На месте пропавших доспехов Ганнибала не пустота. На их месте Уилл. Потому что он знает, что ему нужно. И Ганнибал знает в ответ.       Он позволяет одинокой слезе облегчения упасть в воду с громким для его ушей звоном. Для ушей Уилла, очевидно, звон еще громче, потому что он осторожно протягивает правую руку сзади и нежно проводит по левой скуле Ганнибала. Ты будешь в порядке. Я буду в порядке. Внутри комнаты снова тепло. Война окончена.