***
Первую их «встречу» они проводят в тот же день, договорившись встретиться ближе к вечеру. Перерыв Гоголь использует, чтобы хоть как-то уложить в голове новое положение дел. Хотя бы попытаться, но за весь день у него так ничего и не выходит, потому что, чёрт, он, конечно, был оптимистом, но ничего подобного и близко представить не мог. Последний час до его прихода Коля и вовсе проводит, запираясь в ванной и минут тридцать проводит, просто тупя под ледяным душем, потому что ему, чёрт возьми, вовсе не мешало бы охладиться: всё же не каждый день к нему приходил Сигма и просил… Узнать больше о сексе? «Стать настоящим человеком». Боже. Звучало ужасно, на самом деле, жутко неправильно, но Гоголь чувствовал, что оказался в самой невероятной, самой удачливой точке своего существования — и поворачивать назад просто не было сил. Потому что, чёрт, Сигма хотел узнать больше о сексе, пришёл именно к нему, смотрел выжидательно на него своими этими глазищами, и Гоголь был уверен, что если бы не ледяная вода, струящаяся по спине, он бы кончил от одних этих мыслей. …Что, конечно же, было бы совсем некстати теперь. Коля мотнул головой, выключая воду и выбираясь из душевой, замирая перед зеркалом. Ладно, проще простого, так? Он вполне мог исполнить любое его желание. Он был рад исполнить любое его желание. В ванной Коля задерживается. Хотя признавать самому себе и не хочется, а всё же он готовится. Всё же смотрит внимательно на своё отражение, поправляет и переплетает косу, подводит привычно глаза, оценивает свою привычную, домашнюю одежду и отправляется выбирать другую… Всё должно быть хорошо. Нет. С Сигмой всё должно быть — идеально. Он думает, что всё это будет наверняка ужасно неловко. И представить себе не может, как Сигма придёт, что ему скажет, позволит ли действительно коснуться, не передумает ли в процессе — и всё это Гоголя на самом деле парит. Просто смешно. Будто он до этого ни с кем не трахался — абсурд ведь, ещё как трахался. Со своим любимым лучшим другом, с кучей парней до, но Сигма… Почему-то только от него с самого первого взгляда, с первой минуты знакомства, всё внутри покрывалось мурашками и тревожно рвалось, и хотелось смешить его, и подаваться ближе, и какие-то глупости щебетать, и касаться его, и всё-всё делать, чтобы он был в порядке. При всём этом Коля Гоголь не то чтобы надеялся на что-то большее — не посмел бы, даже думать бы не стал… По крайней мере, часто. Но вовсе не потому, что сам это выбирал! Зато, видимо, стал Сигма. Так что да, это было чертовски неловко. От неловкости этой, впрочем, не остается и следа, когда Сигма пересекает порог его квартиры ближе к вечеру. Гоголь честно поднимается, чтобы встретить его, делает пару растерянных шагов навстречу, даже открывает рот, чтобы найти какие-то слова, что-то сказать, когда Сигма делает шаг навстречу, приподнимаясь на носочки и напарываясь губами на его губы. Гоголь загорается моментально, сгребая его в объятия, отвечает на вопросительный, осторожный поцелуй с жаром и напором, хотя и сам прекрасно знает, что стоило бы притормозить, тормозить уже вовсе не может. Сигма явно изучает его манеру, сперва принимая поцелуи, приоткрывает губы, но после — Коле кажется, что проходит совсем немного времени — перенимает инициативу на себя, осторожно проникает языком в его рот — и тут уж настаёт черёд Гоголя рвано дышать от эмоций. Чёрт, он срывается на глухой стон, и контролировать более явно ничего не может: подхватывает его под бёдра и, не разрывая поцелуя, несёт куда-то в сторону кровати, вместе с ним падая на пышные одеяла, и целуя-целуя-целуя… Пространство кружится и распадается. — Я должен… Нам стоит обсудить это, — выдыхает через какое-то время Гоголь, приподнимаясь на руках, и это, чёрт возьми, стоит ему просто громадных усилий, когда Сигма лежит прямо под ним на кровати поверх какого-то несуразного цветастого пледа, когда его волосы неряшливо распадаются по подушкам, губы маняще приоткрыты, а запястья надёжно погребены под хваткой самого Гоголя (чёрт, а это ещё как произошло?..) — и Сигма даже не пытается их высвободить. Гоголь облизывает губы, старается сконцентрироваться на собственном правильном желании, а не на том, как горячо дышит под ним самый горячий парень из всех, что он знал — но, блять, они должны обсудить это, это было правильно, нельзя было просто так набрасываться на него. Нельзя было пользоваться его доверием. — Да, — явно считывая все прилагаемые усилия, произносит Сигма. Таким жарким, возбуждающим тоном тоном произносит, что лучше бы молчал, Господи. — Хорошо. — Ты хочешь, чтобы я был сверху, или ты? — быстро уточняет он, не чувствуя больше ни капли смущения, пока ждёт ответа садится чуть прямее, поднимает руку парня, касаясь запястья губами, касаясь неосторожных следов, оставленных им на бледной коже, и с удовлетворением забирает себе новый горячий вздох. — Я… Не знаю, — с сомнением отзывается Сигма, закусив губу, наблюдая, как яркие гоголевские губы касаются его рук. — Что ты мне посоветуешь? Как ты больше хочешь? Ох, блять. Коля прикрывает глаза на секунду. Больше всего он хочет сейчас же вздёрнуть его бёдра вверх, содрать к чёрту его узкие брюки, вставить немедленно, и трахать до тех пор, пока огонь внутри не уляжется, пока Сигма не потеряет возможность так складно излагать свои мысли. Что он ему посоветует — ну надо же, чёрт. Видимо, стоило бы посоветовать идти к кому-то более адекватному. — Ну, знаешь, — хриплым от возбуждения голосом говорит он, осторожно гладя его бедро. — Любой мужчина скажет тебе, что хочет быть сверху. Мы всегда выбираем то, что приятнее для себя, да и кто же не хочет вставить? — Но мне будет приятно с тобой в любом случае, — открыто говорит Сигма, и Гоголь чувствует, как от этого простого, наивного доверия, член в штанах твердеет окончательно. Чёрт, он и так готов был сорваться, и ему вовсе не стоило подливать этого масла в огонь, спасибо большое. — Так что ты можешь выбрать сам. Господи, блять, боже, Сигма. Коля Гоголь наклоняется за поцелуем, закрывает глаза, старается унять жар в груди, но, чёрт, тонкие запястья под его руками, это прерывистое трепетное дыхание, поцелуи, которые инициировал сам Сигма… Гоголь врал бы сам себе, говоря, что не представлял это тысячу раз — ещё как представлял, желал, мечтал. Оттого теперь было так сложно собраться: Сигму хотелось всего, сразу, себе, скорее — а потом ещё и ещё, и желание это росло, пульсировало внутри нетерпением, и Коля лучше всех знал, каким грубым мудилой мог становиться в такие моменты. И всё же он почти решился, когда… — Я знаю, что ты сделаешь так, что мне охуенно понравится, — приподнимаясь на локтях, шепчет Сигма в его губы, и это становится, кажется, последним ударом, сбивающим нахуй всё его эгоистичное нетерпение, которое теперь послушно отступало под абсолютно пошлым, доверчивым взглядом серых глаз. Ладно. Сигма прав. Он сделает так, что ему охуенно понравится — иначе просто не выйдет.***
Гоголь чувствует, что не может дышать — и дело вообще не в члене, который то и дело соскальзывает до стенки его горла. Дело, блять, вообще не в этом. Гоголь чувствует, что того и гляди умрёт, просто отключится от тысячи противоречивых чувств, от того, как развязно и пошло стонет Сигма — совершенно, блять, безжалостно по отношению к его впечатлительности, слишком громко, слишком открыто, сжимая в кулаке его волосы, вскидывая бёдра навстречу, срываясь на вздохи и выдохи, почти что всхлипывая. Стонет так, что стонать хочется и самому Гоголю — просто от члена в своём рту, просто от того, как требовательно бледные пальцы тянут его за волосы, насаживая на себя. Награждая всякий раз такими звуками, о которых он и помыслить прежде не мог. Чем он заслужил эту ночь, чем заслужил его доверие?.. Коля Гоголь не знает, но искренне старается сделать всё, чтобы Сигма ни на секунду не пожалел о своём решении: берёт с каждым толчком глубже, языком обводит головку, обхватывает губами плотно, насаживается снова, ладонью помогая себе у основания, которое не может принять полностью — и получает за это столько шумной, измеряемой стонами похвалы, что продолжает даже, когда, кажется, больше не может из-за собственного туманящего разум возбуждения. Сигма кончает, закрывая лицо руками, и Гоголь почти злится на него за это, за то, что не позволил ему увидеть выражение своего лица в этот момент. Ну, злился бы, если бы мог думать о чём-то, кроме того, что только что довёл самого охуенного парня в мире до оргазма своим ртом. Злился бы, если бы не доводил сам себя резкими, рваными движениями — на которые понадобилось совсем немного времени, учитывая обстоятельства. Он позволяет сперме стекать прямо в глотку, сглатывает, приподнимаясь, ещё несколько раз игриво обводит его член языком — и устало валится на кровать рядом, прикрывая глаза ладонью, с удовольствием слушая тяжёлое дыхание откуда-то сверху. Снова и снова облизывает губы, поворачивает голову, утыкаясь лбом куда-то в его бедро. Ладно, план полностью себя оправдал: он был уверен, что Сигме понравилось. А значит, у него оставалась возможность того, что Сигма придёт к нему снова, если вдруг захочет. Проходит какое-то время, восстанавливается дыхание, и Гоголь плавно приподнимается на локтях, разворачиваясь к парню — который выглядит, просто, блять, охуительно, только-только отошедший от оргазма, с яркими-яркими губами, пылающими щеками, растрёпанными этими прядями… Коля не успевает и на секунду испугаться, что Сигма решит уйти, ему это даже в голову не приходит, когда парень полусадится, изящно расправляя плечи и закидывая ногу на ногу… Будучи полностью обнажённым ниже пояса. — Продолжим обучение? — склоняет голову он, и Гоголь чувствует, что того и гляди не доживёт до их продолжения — потому что, ну правда, ему кажется должно быть запрещено законом быть таким сексуальным. — Только прервёмся на чай ненадолго, — просит Коля, не чувствуя в себе никаких моральных сил на новое подобное потрясение. На новую порцию Сигмы, до которого он дорвался словно голодающий, мечтающий о еде — и которого получил явный переизбыток. — Чай — так чай, — просто улыбается Сигма, поднимаясь и без малейшего стестнения отправляясь к столу, ступая босыми ногами по мягким цветастым коврам. Коля роняет голову на руки, пряча пылающее лицо в ладонях.