Тренер_23

Лицо у него стало похоже на бетон. С ужасом она поняла, что знает его как облупленного, лучше своих пяти пальцев, и это знание не вытравить из неё ни годами, ни стационаром, ни кропотливым выстраиванием личной жизни заново. С трёх метров было видно, как в скорлупке его идеально выточенного черепа бегают подленькие мыслишки, пытаясь в панике придумать, как теперь делать вид, что не узнал и угадать, что она думает. Анфиса его отлично понимала, потому что и сама сейчас была в таком же замешательстве. Она была без серёжек и в обычных синих джинсах, он безобразно растолстел и носил бананку на поясе, как дед. Правую щеку холодила витрина с сыром, сердце бухало, как сумасшедшее. Ощущение было какое-то нереальное, как будто книжка из ларька вдруг стала правдой, как будто в магазине в соседнем районе она вдруг встретила звезду из телика, только это была не книжка и не звезда. Это было её прошлое. – Приветики, – сказала она первой, чтобы как всегда, решить все за обоих, – чё как у вас тут жизнь молодая? Я вас вчера уже по эмтиви видела. Андрей с явным облегчением растянул губы в дежурной улыбке. У-у, сука, как так можно улыбаться? Как дальней знакомой, как будто вписался у неё когда-то пару раз, а не, блять, то, что было на самом деле!!! ты ж убил меня, падла, чему радуешься? И не заметил даже. Вот серьезно, честно, чем она хуже? Почему он удержался на повороте их старой жизни, остался в ней, в комфорте и спокойствии, а она вылетела на обочину, вся переломалась и никогда больше не догонит этот фургончик бременских музыкантов? А она знала, что не догонит. Даже не станет пытаться, если это нужно для того, чтобы Мишка жил. Чё там все говорили, она самая первая вертелась в ахуевозе от его идей про Сида и Ненси, прости Господи. Порезать его или как там она никогда бы не смогла. Кто бы что ни говорил, Анфиска никогда не была какой-то роковухой. За всякими женскими штучками – к Дашке, с её плавной походкой, округлыми бедрами и глубоким голосом. Или Томе Александрович, даром, что взрослой, старше их всех на добрые пять лет, но полупрозрачной, с мягкой идеально симметричной грудью и острыми стрелками ресниц. Анфиска всегда им завидовала, тем, кто нравился мужикам не потому что был своей в доску. В ком видели не пацана, открывающего пиво глазом, а бабу из "Основного инстинкта". Даже имя у неё было уебищное, как у какой-то крысы, и в началке её все дразнили из-за книжки, где так звали обезьяну. И парни у нее, конечно, были, но либо такие, что считай и не было, либо такие, что лучше б и не было. И она совершенно не стеснялась, слышите, того, что когда Мишка выходил со сцены, мокрый и взлохмаченный, в кожаном плаще и с безразличным лицом, у неё позорно слабели и разъезжались коленки. Потому что он всегда смотрел на неё как будто она была Шерон Стоун. Даже когда открывала пиво глазом. В их первый раз у него не встал. У него вообще, если смотреть так уж издалека, редко получалось как следует, но тогда он был просто настолько пьяный, что вместо того, чтобы смутиться или разозлиться, просто повернулся лицом к стене и отрубился. В комнате было на удивление темно – окна, кажется, выходили на какую-то заброшенную промзону – и эта темнота душно пахла тогда разгоряченным молодым мужчиной. За дверью постепенно затихал их сабантуй. Анфиса лежала на спине, в олимпийке и слегка задравшемся платье, слушала деликатное похрапывание по правую руку и сама охуевала от того, насколько сильно чувство любви могло душить её в такой ситуации. Потом как-то подобрала момент, пока прогуливали педагогику на чьей-то хате с пацанами, и сказала охреневшей от неожиданности Лиле негромко, но так, чтобы он слышал, какой там был потрясный любовник и какой огромный хуй (ой, да ладно, и не говорите, что соврала). Он даже не обернулся к ним, только залился нежным персиковым румянцем. "И это моя судьба?! – подумала Анфиса. – Боженька, если ты существуешь – спасибо!!!" Ну и на самом деле потом так и оказалось. И холодными весенними вечерами она доверчиво клала свою ладонь в его горячую лапу, а потом они долго целовались в неосвещенных дворах, и его горячий гибкий язык у неё во рту был горьким, как крепкие сигареты. У Мишки было изумительно овальное лицо, как с фрески, и мягкие темные волосы, которые он стриг в маллет – на Анфискиной памяти ещё никому так не шло. Сразу как они поженились, он отрастил маленькую шелковистую бородку, чтобы спрятать неуверенный подбородок, и надыбал у кого-то кожаные штаны по размеру, от которых выглядел ещё выше и стройнее. И ещё у него вечно был такой взгляд, как будто он вообще все про всех на свете знает. Очень многим это не нравилось и они старались делать вид что он какой-то там странненький или урод. Анфиса, на самом деле, понимала что так-то вообще, наверное, и надо чувствовать, но сама от этих взглядов кайфовала. Жило где-то в ней это желание быть насквозь просвеченной, по кусочкам разобранной и присвоенной. Чтобы, знаете, кто-то её до самой корки увидел и не убежал после этого. Отдельно ей нравилось, что он всегда знал, что красиво, а что не очень, и поэтому круто одевался, даже в то, что получалось достать. А через его связи – он ведь был, как ни крути, рок-звездой, и его тогда теряла Вивьен Вествуд – достать можно было кое-чего. Смешно только, что он, по всей видимости искреннее, считал себя некрасивым. Что, впрочем не мешало ему клеить девчонок направо и налево. Поэтому Анфиска, как бы ни хотелось ей верить в обратное, в глубине души всегда знала, что просто случайно подвернулась ему под руку. Оказалась не на своем месте и на самом деле её единственный шанс был только рискнуть.  Ну да, да, хорошо, она спизданула в тот раз про задержку. Страшно вообще было – охуеть – ещё батя его с этими казарменными замашками, так рявкнул, что аж сердце остановилось на секундочку. Через три недели месячные, разумеется, пошли – она ж не совсем отбитая. Просто пропустила разок. Главное что процесс пошел и чтобы остановить его, кто-то должен был что-то сделать. Так ситуация перешла под её контроль. Свадьба у них была, конечно, атас, я такую в "До 16 и старше" видела, в выпуске про семейное насилие. Из друзей были допущены только Дашка, Шура и Андрей, со всех сторон окружённые пристальными взглядами умилённых родственников. Готова поспорить, с каждой стороны надеялись, что ребенок возьмётся за голову. У регистраторши масляно лоснились глаза, как будто от их красоты, юности и любви, ей лично перепадал какой-то профит. Анфиса надела новые колготки, которые отчаянно сползали, то ли от того, что были малы, то ли наоборот, велики и слишком скользкие. Поправлять через платье, в которое ее, заламывая руки «а что скажут люди», упихнули бабушки и тети, было невозможно, поэтому ходила она как орангутанг. Мишка, наоборот, летал, даже спину выпрямил от гордости. Смешной такой был, в пиджаке этом серьезном, как взрослый, и с тоненькой шейкой, с розовыми прыщиками на плохо выбритом подбородке, и с зияющей дыркой на верхней десне. Зубы он всегда отказывался делать наотрез. Наверное, хотел выглядеть пугающе, но получалось быть только гнетуще-сексуальным или миленьким и бестолковым. Хотя бестолковость, готова поспорить, он играл. Рано привык к тому, что его никто не может понять, и путал всех уже специально. Но Анфиска знала его всего. Двое их, она и Андрей. Глаза у него блестели тогда, на свадьбе, так, что нестерпимо хотелось черешни, и вообще-то, на самом деле, они даже ещё толком знакомы не были, поэтому он держал её руку, как школьник, провожающий одноклассницу домой после уроков. На его щеках цвёл жаркий румянец, и он говорил ей, насмешливо, понижая голос, как будто передавал секрет: – У Лёхи дыра в кармане пиджака. Мы её аж два новых года назад с пацанами прорезали. Или: – Ну нет, теперь точно заведем собаку, да? Я умру, если эта бабка хоть опять раз откроет рот. И помогал ещё вылезти из машины. Не по-джентельменски, так, чтобы предлагать руку, а по-панковски – обхватывая, как медведь, поперек туловища. И пах острым свежим потом, отцовским одеколоном и кожаной курткой. Ей казалось, что за последние три года она в идеале освоила навык не вспоминать о таких случаях, когда говорит о прошлой жизни. Всегда легче было думать о другом: как он таскал её за волосы по длинному полутемному коридору, слава богу, она сейчас уже не помнила, из-за чего, например.  Ну ничего, уже через несколько месяцев, на новоселье, когда удалось наконец-то отбрехаться от родителей и устроить тусу чисто для своих, началось. – Ну что Горшок, променял анархистские идеалы на бабу? – спросил Даник, как-то мерзко, с намеком ухмыляясь. Вообще-то он сказал это, типа, тихо, так, чтобы больше никто не услышал, но Миша вскинулся и заревел как раненый зверь. – Ты думай, че несешь, придурок! Это жена моя! Понял!? Как это против анархизма, а!? Женщина свободна, значит, свободна жениться куда хочет, ё-моё!! Кто ей может запретить? Ты что ль? Ты Прудона читал?! Читал, блять, или нет?! Красоту влечет к себе сила, понял, да? Разделение материй ведет к аннигиляции! Че ты, пидор что ли? – Тих, тих, Миха!!! Хотя драться он вроде не собирался – просто махал руками – двух сторон на нем повисли пацаны. Анфиса, как полагалось в таких случаях, отскочила и завизжала. Даник не спеша ретировался, прихватив с собой бутылку шампанского и чью-то любимую пластинку, которая почему-то валялась у них дома. Горшка усадили, сунули в одну руку бутылку, в другую – косяк, но он все еще кипел, и стряхивал пепел себе же в пиво. – Ты не обижайся, Мих, – сказал Андрей ни с того ни с сего безо всяких шуток, – но по-моему ты хуйню какую-то читаешь. Анфиса закатила глаза. Как кому-то может быть с таким интересно? – А че, лучше всем журнал «Максим» что ли читать? Андрей отложил камеру и посмотрел на неё так, будто реально обезьяна заговорила. Ей, конечно, было очень приятно, что он ничего не сможет ей ответить, а что он подумает – пусть засунет себе в жопу. Тем более, а хули, она ведь права. Мишка вдруг отодвинул её локтем. – Пойдем, покурим, Андрюх? – встал, не замечая, что она, удобно устроившаяся у его бедра, неудобно свалилась на продавленный диван, и только в дверях кинул, – Фис, посидишь тут, лады? Вон, с Шуриком. И указал глазами в каком-то случайном направлении. Шурик в гостиной уже лапал за жопу синеволосую Лилю. Да еще и между языком и мозгом у него никогда не было перегородки. Анфиса поняла, что это наказание, но не очень поняла, за что. Ну и потом там всплывали разные моментики. У всех взрослых женщин есть свои интимные секретики – её был в том, что до сих пор до полубессознательного состояния её доводила мысль о том, как сладко у него закатывались глаза, стоило сжать его бедра в ладонях. А вот, например, сидели как-то, лизались немножко накуренные, и вдруг, целуя Мишку за жарким ушком, она нашла синяк. Чуть пониже, почти у ключицы, где у него была сама чувствительная тонкая кожа, где больнее всего было бить татухи. – Ты чё, опять подрался? – А? Не, эт Андрюха укусил. Анфису затошнило. Как сказать? Мне не нравится... Что? Скажи Андрею, чтобы больше тебя не кусал? Я тебя ревную? Прижалась к нему всем телом и зашептала жарко совсем другое: – Давай опять Томку позовём?.. В прошлый раз нормально покувыркались, а? И все равно самое плохое в этой истории произошло в тот раз, когда родители – непонятно, чего им было нужно, в коляге-то она уже не училась – опять заперли её дома.  Она, походу вообще не в себе тогда была, потому что первой же ночью порвала по шву пододеяльник, считай, голыми руками – выпустила нитки, как в школе на трудах учили – привязала его к простыне, простыню к батарее, выпрыгнула из окна третьего этажа на балкон соседнего подъезда, повисла на кончиках пальцев и сиганула вниз. Снега не было, шлепнулась на гладкий бетон перед площадкой мусоропровода, чуть пятки в позвоночник не вбила. Потом ждала до трёх утра, когда сведут мосты и шлепала через полгорода в домашних тапках и двух свитерах. К Мишке. Он жил тогда в центре города, в обшарпанной коммуналке без мебели, горячей воды, и постоянных жильцов – натуральном сквоте. То ли у них еще квартиры не было, то ли он съезжал куда-то, она не очень там ориентировалась. Дверь была хорошая, железная, может, на случай облавы или еще что, только кто-то однажды выпилил из неё замок и теперь она никак не могла закрыться. Лифт не работал со времен Брежнева. Анфиса перепрыгнула стародавние потеки крови на лестнице и просочилась в ледяную грязноватую прихожку, залитую нездоровым серым зимним рассветом. Комнаты тоже все были нараспашку. В некоторых бормотали во сне, кто-то лениво, почти неслышно трахался в самом конце. Время было такое, в которое все в этой дыре обычно спали. Она принюхалась, как собака, пытаясь найти след – только сейчас подумала, а вдруг его тоже забрали? И неожиданно слева, из кухни, услышала свое имя. Замерла в коридоре, мелко дрожа, но разговор уже, видимо, повернул в другое русло. Говорил Андрей, его звонкий голос и манеру нарочно занижать тон нельзя спутать ни с кем: – Ты думаешь, это та жизнь, которую ты заслуживаешь? – А тебя ебет? – ответил Мишка насмешливо и тепло, как будто признавался в любви. Но Андрей не унимался. – Одного не могу понять – если у вас все так в ажуре, чё ж ты её с собой тащишь? – Ну, я её люблю, – спокойно сказал Горшок. – Это ты своих малолеток можешь хоть пачками бросать, а у людей-то всё не так. Слышь, только никому, понял, да? – Ты такой дурак, ты даже не представляешь, – прошипел Андрей с отвращением и загремел раковиной. Она потом, когда одуплилась уже, рассказала Дашке. Ну, не прям так, конечно, ну что-то сказала, чтоб не выглядеть совсем уж пиздатнутой, но и не молчать, потому что молча это никак не вмещалось в голову. Дашка прервала на секундочку жалобы на Гурамчика, который опять начал зазывать её замуж, и сказала: – Ну чё ты, они ж не целовались там. Так уж у неё работал мозг, что думать она всегда могла только одну мысль за раз. Да лучше б целовались. Лучше б Анфисе сразу в голову выстрелили. Из дробовика. Можете, конечно, сказать, что она слишком остро на все реагирует, но вот сейчас, сколько лет прошло, а если подумать хорошенько, вещи хуже с ней никогда не происходило. А ещё, короче, до Дашки, и до всего вообще, но уже после того побега, еще в той же квартире с незакрывающейся дверью, однажды ночью она встала – сейчас уже не вспомнить, то ли бухая, то ли вообще угашенная – и долго смотрела, как свет большого города через незашторенное окно гладит его жёлтое смазливое лицо. Он спал на полу, домашний мальчик, в помятой рубашке и неудобной позе, наверняка не разогнулся утром. Она помнила это как короткое, острое, пронзительное, мгновение, когда она была действительно всемогущей, держала в руках все судьбы. Что тем вечером намешала, так и не вспомнила, но больше с ней такого не бывало. Ей тогда казалось странным, что он не умер просто от того, сколько ненависти было в её дыхании. Да даже и без этого, можно было помочь ему совсем немного, повернуть голову ещё чуть-чуть вниз, как бы невзначай прижимая лицо к пыльной диванной подушке. Никто не понял бы даже, что произошло. Никто бы на неё не подумал. Никто не смог бы после этого разлучить её с мужем. А в следующее мгновение, такое же резкое и длинное, как аккорд рояля, она поняла, что ничего подобного никогда не сделает. Так, наверное, человек чувствует смертельный выстрел, после которого долго-долго из него по капле вытекает жизнь. Она не убийца. В ней слишком много любви. И за это она должна пострадать. Сердце сжалось от горя и какой-то нереальной, бесконечной, глубинной тоски, и из глаз полилось теплое и соленое. Она пошла тогда зачем-то в ледяной подъезд и проплакала там до самого рассвета рядом с лужей крови, а потом тихонько заползла к Мишке под бочок и уснула, как будто ничего не изменилось. Ну и, естественно, это случилось. То, чего она боялась больше всего на свете – потерять Мишку. Да, она знала, что рано или поздно потеряет его, довольны?! Слишком он был хорош для того, чтобы задержаться в её нелепой жизни. Нужно было драться до конца – а она просто пустила все на самотек. Злиться не на кого, если только на себя. Мишку последний раз она как-то хуево видела, да? Что-то месяца три они никак не могли встретиться, да что ли и не очень хотели, а когда встретились – чуть не подрались. Хотя первым делом она подумала – классно, что трусики с кружевами сегодня надела, хотя и не рассчитывала ни на что. Он внезапно отрезал волосы и сбрил бороду – у него хорошо росли, наверное, и в старости не облысеет, седой будет, как серебряный одуванчик с этими кудрями. Она уже опоздала на тусовку, Лорин видеомагнитофон, который собирались обмывать, уже успели покоцать, спрятать и забухать а он со своими пацанами и вовсе явился почти к концу, упоротый уже в нулину. Водку хлестал как воду, не чувствовал вообще ничего, наверное, если б его пырнули в кошелек, и то б не глянул даже. Трахаться с ним в таком состоянии было бы невозможно, поэтому она обошлась тем, что чмокнула в щёчку. Он явно не мылся несколько недель и последний раз был трезвым дня три назад, но в ней уже была подогретая сангрия, типа, глинтвейн, и она на самом деле соскучилась по нему, ну просто как-то хотелось бы в обстановке поудачней поскакать. Если б знала тогда, конечно, чем все кончится, хуй бы так легко отделались. Она бы его к батарее привязала, чтоб не растащили, мыла бы, целовала, кормила с ложечки, лишь бы он был жив и рядом с ней. А вместо этого пошла, блять, куда-то, пиздела весь вечер про какую-то хуйню с кем-то, потом ещё с кем-то, потом с Гошей и Файкой поперлись в ларек за сигами и Кока-Колой, а когда вернулись – до сих пор не получилось вспомнить, сколько часов прошло – у парадной стояла обшарпанная буханочка-скорая. Шумный, Лорин тогдашний ебырь, стоял рядом, один, с такенными глазами, увидел Анфиску и сразу начал врачам что-то заливать, потом больно схватил за плечо и ткнул вперёд: "Жена, жена". Анфиска заглянула внутрь – пиздец конечно, но сердце не остановилось, раз они пытаются узнать, как его зовут, значит оклемается. Лора потом сказала, что всё-таки остановилось, и всё-таки оклемался, но в тот момент Анфиска криво записала карандашом для губ номер больницы на запястье и помахала вслед. Утром, как проснулась, отец запихнул её в машину и отвёз в Белозерск, к своей троюродной сестре, ударившейся как раз в какую-то секту йогов-зожников. Блин, так глупо – сейчас вспомнила об этом и на глаза навернулись слезы. Тогда было такое же неприятное пасмурное утро, тёть Юля тогда как раз заряжала "крэмы" в большой комнате, обитой коврами. Анфиска сидела на кухне спиной к окну, пила пустой чай и пыталась не блевануть от ощущения, что эта серость, как липкий туман, впитывается ей под кожу. Вообще в завязке все неприятное так странно чувствуется, как в страшном сне с похмелья. Под полом скреблись мыши. Зазвонил телефон, тёть Юля крикнула из комнаты: "Фис, ответь". Мама позвонила. Сказала, Миша просил подать на развод. Нет, все правильно, конечно, сделал. Мама только непонятно, почему не у тетки попросила Анфисины документы факсом переслать, чтоб ей не говорить ничего до последнего. Все равно Моргана пристраивать взялась, а так хуй проссышь, что за расчет был такой. Она сначала не поняла даже, на самом деле. Потом завыла, зарычала, потребовала срочно забрать, сбросила, пыталась позвонить ему, но не знала номера. У них в квартире телефона почему-то не было, мобильник он потерял, а у родителей никто не взял, как будто чувствовали, кто звонит. Она тогда, наверное, месяц ещё рыдала, но даже прорезаться не попробовала. То ли выросла, то ли эмоций после хмурого не хватило. Анфиса хмыкнула. Ирония была такая, что от неё крошились зубы К Мишке она сейчас чувствовала только благодарность. Может быть, немножко, жалости, потому что в её голове-то он ещё оставался пацаном, за которого она выходила замуж. Ну и даже тогда, на самом деле, он был умнее, чем она сейчас. Она любила его, больше всего на свете, больше всего, что у неё было, и о чем она знала, но и себя она любила тоже. Если бы ей пришлось сделать выбор, она не сомневалась бы ни секунды, но почему нужно обязательно выбирать? Почему нельзя что-то придумать, чтобы всем было хорошо? Поэтому он поступил как настоящий мужчина – выбрал за них обоих. Может, для нормальных  людей это так и не выглядело, но Анфиса знала, сколько в его выборе любви и муки, и тогда, наверное, просто позволила ему в последний раз стать её мужем. Так, метафизически, как у Коэльо. Спасти ее… спасти себя от нее. Такая жизнь у них дурацкая была, хоть вой. – Да потихоньку, – ответил Андрей не своим голосом и потёр ухо. Голое белое предплечье у него бугрилось страшным красноватым шрамом. – Как сама? Слышал, ты опять замуж собиралась?