Раскаяние

— Ипполит? Оклик упал в стылую комнату. Послышался явно сдерживаемый шорох, затем какое-то неопределенное движение, и вот Ганя смог различить севшую на постели фигуру. — Чего вам надобно? Ганя замялся. Его слова, которые он уже несколько часов готов был ежеминутно высказать, будто непрестанно чем-то в нем задавливались. Он медлил. Ему, напротив своих первоначальных намерений, будто хотелось еще больше уязвить бедного мальчика, ещё злее посмеяться над ним. Злость всё поднималась и поднималась в нём, так что даже хотелось и побить кого-то. Ипполит вдруг сухо и раздраженно засмеялся: — Вы чего пришли, чтоб на пороге постоять? Ганю передернуло, рывком бросилось ему в сердце желание кинуться на эту горделивую тень, на эти встрепанные грязные волосы и покрасневшее, смеющееся лицо. Он осадил себя. Он знал, что неправ, что глуп, и что хоть глуп будет, если признается в этом, но лгать себе больше не имеет силы. С усилием он медленно проговорил: — Ипполит, не сердитесь, я… — тут он сбился и растерянно как-то договорил: — я не злорадствовать пришел… то есть я совсем не это хотел сказать, но совсем не важно… Ганя совсем потерялся. Ипполит с любопытством на него посмотрел. Ганя рассеянно отметил, что у мальчика очень красивое лицо, особенно посвежевшее на природе, что и казалось, что дышит оно даже не больной, а здоровой, красивой бледностью. Ипполит с почти что робкой насмешливостью поинтересовался: — Ну, и что же вы хотели мне сказать в первом-то часу? Ганя до боли нахмурил брови, помолчал и наконец сказал: — Ипполит, я был совсем не прав. Ипполит рассмеялся: — Что, вы прощения просите? Думаете, я вам еще полезен могу быть? Нет у вас гордости, Ганя, совсем нет, одно только самомнение и тщеславие, что вы должны и сами уметь всё устроить, раз другие умеют, чтоб глупее других не показаться! Вы очень своей сестрице завидуете, я заметил, Ганя, я заметил! Ганя вспыхнул, сжал кулаки в безумном желании поколотить наглеца — и одновременно ему до смерти захотелось броситься на колени, поцеловать прозрачные руки этого насмешливого ангела! Он остался стоять, униженный своим желанием, злой на Ипполита за то, что тот одним своим усталым взглядом уничижал его гордость — ведь этот восемнадцатилетний мальчик не только не презирал его, зная, что он один здесь прав, он даже не чувствовал торжества! — Что же вы молчите, Ганя? — Молчу… молчу, потому что не знаю, как сказать… Я ведь вам сказал, что неправ, это ведь не извинение было, Ипполит… это капитуляция была, я вашу правоту признал, поймите! Ипполит с недоумением посмотрел на Ганю и устало улыбнулся. В сжатых губах его чувствовалось больное раздражение. Ганя вскричал: — Почему, почему вы не торжествуете, дрянной мальчишка, почему вы не смеётесь надо мной! — И сбившись, как бы обрубил себя, прошептал: — Я ведь вполне заслужил… — То есть вы признаете, что неправильно живёте, что мелко, пошло живёте и мыслите, да, Ганя? Ганя опустил глаза. — Да. — И вдруг вскинул свой взгляд на чужое лицо и затараторил: — Я ведь это из гордости, Полечка, из гордости одной, мне стыдно себе лгать, лгать каждый себе горазд! Вы честны — вы сами признаёте, что глупо сейчас живёте… но вам-то сейчас что! А у меня шестьдесят лет впереди, как вы очень удачно заметили, а я в этом всём барахтаюсь, тщеславием забавляюсь и при этом всём самая настоящая мошка, тварь дрожащая! Вы мне глаза на это всё открыли, один вы, потому что другие хоть и говорили мне, что я мелко живу, но предлагали службу, женитьбу — а ведь это вовсе не исправит, мне душу исправить надо! Ганя замолчал и на лице его вспыхнул страх: как глупо он сейчас всё это произнёс, как несвязно, пошло, как похоже на Лебедева, генерала, на раскаяния пьяницы, пропащего человека!.. Он закрыл лицо руками, шагнул назад и застыл, в страхе себя застыл — как же он жалок! Вдруг он услышал ласковый шепот, почувствовал чужие холодные, нежные руки на своих запястьях: — Ганя, Ганечка, ну не расстраивайтесь так, полноте вам… Хотите, я вас расцелую, за правду одну расцелую, за раскаяние? Ганя отстранил руки от лица и посмотрел на Ипполита, с блестящими глазами глядящего ему в лицо. Черные волосы, бледный лик, расцветшие красным щеки, бросившиеся в синее впавшие глаза… Он бессознательно воскликнул: — Хочу! Хочу… И Ипполит рассмеялся, по-доброму, можно сказать, рассмеялся, и расцеловал Ганю в обе щёки, а тот поймал его губы губами — и они уже совсем поцеловались, а глаза Ипполита продолжали искриться и смеяться, словно в божественной насмешке над всем этим глупым и переходящим.