***
– Кащей, иди сюда! Кащей! – скорлупа врывается в качалку и кричит на разные взволнованные голоса. – Да че вы шумите, ночь на дворе, вам бы по домам своим спать идти. Нормально вот так старших своих от важных разговоров отвлекать? – Кащей выглядывает из каморки, выдыхая сигаретный дым и устало потирая переносицу. – Тут Адидас в крови весь! – парни не могут больше держать расслабленное замерзшее тело и опускаются с ним на пол, Вова теперь небрежно лежит у кого-то на коленях. – Чё?.... Блять!, – Кащей выбрасывает сигарету в сторону и подбегает к маленькой толпе, впереди которой мальчик с Вовой на полу сидит, – блять, Вовчик, Вова, Вова, ты слышишь меня? Что ж ты за долбоёб такой. Кащей берёт его голову в руки и осматривает с разных сторон, пальцы сразу пачкаются, натыкаясь на склеенные кровью пряди волос. Лицо у Вовы не лучше, бровь рассечена, губы разбиты, под глазом синее. Всё размазано и грязно, от того выглядит, наверное, страшнее, чем есть на самом деле. – Отойдите нахуй, че вы собрались в кружок, как на утреннике? – Кащей поднимает Вову на руки, как безвольную куклу, и тащит вниз, в комнату, где есть хоть что-то, отдаленно похожее на кровать – У нас аптечка какая-то есть? Тащите! Кащей осторожно кладет Вову на диван, смотрит в его лицо, будто на нем изменится эмоция, если лежать будет неудобно. Дальше расстегивает куртку, тоже забрызганную кровью, вытаскивает руки Вовы из рукавов и оставляет его лежать сверху на куртке, может хоть так будет помягче. Потом снимает обувь, оставляет у дивана. Вова всё ещё не издаёт ни звука, такой послушный, совсем не как обычно, даже на мёртвого похож, и эта мысль Кащея пробирает дрожью до костей, он берёт руку Вовы в свою, сжимает крепко и пытается отогреть, выдыхает на ледяные пальцы теплый воздух изо рта, забив на то, как это выглядит со стороны. Всё это особенно не помогает ни оживить Вову, ни понять, а возможно ли это ещё? Кащей прижимается ухом к его груди и внимательно слушает, а сам не дышит, зажмуривает глаза, пока там внутри ничего не колыхнётся, гробовая тишина, а потом, через несколько секунд, уверенно отзывается сердце и грудь под щекой приподнимается в медленном слабом вдохе. Вова как будто издевается, оказывается, ему для этого даже в сознании быть не нужно. – Ты не можешь почаще дышать, дурачок, блять? – Кащей сам тяжело вздыхает, снова смотрит на Вову, и ужасно хочется, чтобы он в ответ сказал какую-нибудь хуйню, закатил глаза или для начала их хотя бы открыл. Дверь с тихим скрипом приоткрывается и в каморку семенит скорлупка, у него в руках куски ваты, бинт, бутылка водки и пол пачки парацетамола, всё это он сгружает на столик, прямо рядом с пепельницей и чьей-то потрёпанной книжкой, скорее всего спизженной из библиотеки. Ещё один паренёк заходит с небольшим тазиком с водой, Кащей в глаза этот тазик никогда не видел и не знает, где пацан раздобыл чистую воду. Зато к водке вопросов нет никаких. – Свободны, – бросает им Кащей, мельком глядя на мальчиков. Он не знает их имён, недавно, наверное, пришились, вон, мелкие ещё и в глазах совсем детский страх. Когда скорлупки уже подходят к двери и толкают ее, чтобы выйти, Кащей оглядывается назад и добавляет, – Молодцы, пацаны. Кащей смачивает вату в воде и вытирает Вове лицо, без крови и грязи оно выглядит лучше, уже напоминает обычного Адидаса, которого бы не испугался даже маленький Маратик. – Это ж ты нарвался точно, хуйню какую-то сделал, мне не сказал и вот тебя пришёл кто-то наказывать. Правильно, зачем мне говорить, ты же такой важный, тебе моя помощь не нужна, лучше сдохнуть от холода, как псина бездомная, где-то у обочины, да? – другую ватку, смоченную в водке, прикладывает к царапинам. Это не ново, Кащей так Вову лечил и когда тот подрался в самый первый раз, и когда Вова подрался в примерно миллионный по счёту раз. Только обычно Вова шипит от водки, как помоечный кот, жалуется и нудит, что всё само заживёт, а в этот раз наоборот, тишина такая громкая, что на голову давит. Кащей осторожно поворачивает голову Вовы, рассматривает его рассечённый затылок, щурится, пытается разобраться в этом месиве из раскроенной кожи и уже застывающей крови. Но, справедливости ради, нет ничего, чему не поможет водка, и здесь она тоже приходится кстати. Среди слипшихся прядей и пучков волос видно рану, которую точно надо зашивать, но сейчас всё, что можно сделать – обмотать голову бинтом. Напоследок, остаётся только положить Вове в рот таблетку парацетамола и кое-как из рук дать ему её запить. Потом выключить свет. Дальше только время, только утро, которое придёт и вылечит. У мира есть закон – перед каждым спасительным утром идёт самая долгая страшная ночь. Вове легко, он ничего знает и не чувствует, как и всегда. Он снова, только уже в прямом смысле, умирает у Кащея на руках, оставляя его одного наедине со своими мыслями и страхами. Ему ночь эту пережить гораздо сложнее, чем Вове. Кащею хочется подышать свежим холодным воздухом, но ему невыносимо выйти из комнаты и оставить Вову тут одного, поэтому приходится курить забытые кем-то сигареты и смотреть в потолок, пока в голове воюют, разбиваются друг о друга и взрываются, разбрасывая ослепляющие искры, мысли. Кащей сидит на табуретке в углу комнаты и смотрит в темноту, которая расплывается перед глазами бензиновыми разводами. Мысли разгоняются дальше уже сами по себе, ему даже не обязательно их подгонять. Уже успевают медленно, во всех красках, развернуться и варианты с серьезным сотрясением у Вовы, и вариант, если бы его не нашли, и если бы всё-таки ему пришлось лежать в холоде целую ночь, и вариант, если бы Вову ударили слишком сильно или если бы он упал и расшиб голову напрочь о бордюр. Могло быть так, что Вовы бы сейчас уже не было. Кащею становится так не по себе это этой мысли, что он подрывается с табуретки и снова подходит нащупать пульс у Вовы на запястье. И на шее, на всякий случай. Везде что-то медленно бьётся. Кащей смотрит на лицо Вовы, глаза привыкают к темноте, но черты всё ещё смазываются и кажутся ненастоящими, приоткрытые губы проваливаются бездонной черной дырой, так же, как и глазницы. Не хочется смотреть и одновременно ужасно хочется. Кащей снова садится на табуретку и поджигает очередную сигарету. Мысли не останавливаются, а набирают обороты, смещаясь от страха и печали к злости. Кто это сделал? Ноги бы им обломать, даже если за дело, Вову-то всегда можно найти за что отпиздить, но какая крыса вот так подкарауливает в темноте, ещё и не раз за раз же, а наверняка толпой. Кащей бессильно сжимает кулаки и скрипит зубами, голова пульсирует от тревоги и духоты сигаретного дыма. Он встает и приоткрывает дверь каморки, машет ею, разгоняя дым и впуская внутрь немного свежести. Непонятно, сколько времени прошло, Кащей успел рассмотреть уже все углы потолка и измерить комнату медленными шагами раз тридцать. Спать не хочется, хотя это было бы кстати, да и нет тут удобного места, чтобы лечь, только если на пол постелить какие-то тряпки и спать как пёс. С другой стороны, Кащей уже ничем от сторожевого пса не отличается, ходит беспокойно, ждёт чего-то, подходит к хозяину, чтобы дыхание послушать, и так по кругу, пока не закончится либо ночь, либо жизнь. Ещё немного погодя, Кащей подтаскивает табуретку к дивану и садится рядом с ногами Вовы, глядя на него внимательно, будто каждую секунду ожидая, что он двинется или откроет глаза. Даже сам Вова бы посмеялся, если бы видел эту сцену со стороны, сказал бы с издевкой – “Никит, ты такой сентиментальный, а я и не знал”. Конечно, Вова не просыпается, за то постепенно от усталости зависает Кащей. Как бы он ни старался взбодриться, ночь нежно берёт его за руки и уводит за собой. Он сам не замечает, как наклоняется вперед и согнувшись в три погибели ложится на Вовины колени. Темнота подбирает поводки своих чудовищ и больше не тревожит.***
Сон отходит и возвращает сознание, первое, что чувствует Кащей – боль в пояснице. Потом боль в голове, потом неприятное ощущение помятости от того, что лицом пришлось спать на коленках. Коленках… блять, точно… постепенно вспоминаются события вчерашней ночи. Кащей хочет подорваться и начать снова переживать, разбираться, думать, что делать и у кого просить помощи. Надо позвонить мачехе Вовы, надо отнести его домой или в больницу, нужно придумать, что сказать скорлупе, потому что они точно будут спрашивать о нём вечером. Но прежде чем всё-таки разогнуться, Кащей замечает кое-что ещё. Кажется, самое важное. На его голове лежит теплая ладонь и медленно гладит по волосам. – Вов? – голос охрипший и неслышный. Кащей приподнимает голову и поворачивается к лицу Вовы. В комнате без окон всё ещё тьма, но лицо Вовы теперь не кажется мертвым. – Мм? – спокойствие. Как и всегда. Вова откликается буднично, а не как будто чуть не умер вчера. У Кащея аж ледяные мурашки по телу и внезапно накатывающая злость. – Блять, что “Мммм?”, ты вообще живой? Или ты имбицилом стал, когда тебя арматурой ударили по голове? Ты хоть понимаешь, бля, как из-за тебя все забегали? А скорлупа твоя любимая чё? Вот это охуеть детишкам находка на улице, лежит еблан в крови, а это ты, оказывается! Не зассали ещё, принесли тебя сюда всей толпой. Ты им жизнью обязан. Ну и чё ты сделал, чтобы тебя так уму-разуму научить решили, а? – Кащей резко встает, хотя спина всё ещё убивает, и идёт включить свет. Вова жмурится. – Диляра знает? – уточняет, пропуская мимо всё остальное. Тоже классика, если Вова не хочет чего-то слышать, то он ведёт себя так, будто и не слышит, – Не ори, и так голова болит. Кащей тухнет настолько же быстро, насколько вспыхнул, он вздыхает и снова подходит к Вове, опускается на колени рядом с диваном, рассматривает затянувшиеся бордовыми корочками ранки на лице. Бинт на голове не трогает, только проверяет, не протекла ли сквозь него кровь, но и этого не произошло, бинт всё ещё белый, а Вова всё ещё вечно хмурящийся и со своими бесконечно внимательными черными глазами, которые бегают по лицу Кащея, пока тот вертит голову Вовы в руках и разглядывает с разных сторон, будто ценнейший музейный экспонат, что случайно упал с высокой полки и чуть не разбился. – Догадалась уж наверное, что ты хуйню какую-то сотворил опять… Пойдёшь сегодня к ней рассказывать, потом она тебя в больничку поведёт, зашьют тебя. Не хочешь мне сейчас рассказать, чё было? Или мне идти самому с важными людьми разговаривать, выяснять у них всё? – А до дома на руках донесёшь? – тянет разбитые губы в кривой улыбке, которую Кащей просто ненавидит, но по которой скучал до зуда под кожей. – А поебаться тебе не завернуть, Вовчик? – Не предлагай, я согласиться могу. – Бля, вот дал бы тебе щелбан прямо сейчас, но у тебя бошка и так на кусочки разваливается, – их короткий диалог будто вырвал у Кащея из рук последние силы нервничать. Вова парой глупых фраз способен обезоружить и его это раздражает настолько же, насколько не даёт разлюбить. Вова старается медленно приподняться, кряхтит, а Кащей поддерживает его за плечо. – Голова не кружится? – спрашивает Кащей, дотягиваясь до ботинок Вовы и подтаскивая их поближе. – Да вроде нет, – смотрит в одну точку на полу несколько секунд, а потом осторожно находит ногами ботинки и обувается, но подняться на ноги не решается ещё минуту, жмёт плечами, разминает шею, сжимает и разжимает кулаки. Кащей ждёт и уже думает, что может проще было бы Вову правда донести на руках. Только до невозможности странно было бы, если бы Кащей позвонил в дверь квартиры Суворовых и встретил Диляру, всю растрепанную и измученную переживаниями, с ее пасынком на руках. И что бы он сделал потом? Сказал бы “Получите, распишитесь, я с этим ебаться больше не могу” и убежал бы снова вниз по лестнице и на выход из подъезда? Короче, Вове сейчас срочно нужно научиться ходить самому. Он сглатывает, вздыхает и наконец поднимается на ноги, стоит крепко, хотя у Кащея то и дело просыпается позыв подстраховать. – Давай, надевай куртку и пойдём. – А, всё-таки вместе? – Вова ищет глазами куртку, оглядывается и замечает ее на диване, наклоняется взять и охает, когда поднимается снова, потому что в глазах темнеет. – Конечно вместе, блять, ты себя видел? – Что, можно прямо в руки тебе падать? – Нужно, Вова, нужно.***
После того, как Кащей привел Вову домой и оставил его под дверью, как бесхозного щенка, а сам спрятался за углом и лишь отдаленно слышал восклики, типа, – “Мы все морги обзвонили! Где ты был? Почему ты в крови? Господи, что у тебя с головой?!” – он не видел Вову ещё неделю. Стоило ожидать, и это даже не обидно, и рука у Кащея не поднимается обвинить Вову в том, что это не по-пацански бросать своих, болеть, видите ли, целую неделю. Пусть поболеет, меньше проблем группировке, меньше нервов и раздумий Кащею. Дела чуть выравниваются, никто не влезает в проблемы, на сборы приходят стабильно, самые мелкие уже учатся отжиматься и подтягиваться, Кащей ими гордится как своими младшими братьями. Про Вову вспоминает… боже, конечно вспоминает, просто не может не вспоминать по десять раз в день. Позвонить не решается почему-то, а прийти проведать уж точно. Это было бы совсем не неправильно и не странно, даже родители Вовы бы всё поняли, они, наверное, давно ещё перестали злиться. Но у Кащея в голове что-то нездоровое, звенящее и пугающее – вечная мысль, что если он позвонит или придёт спросить, дверь ему откроет Диляра с потухшими глазами и скажет что-то вроде, – “Вовы нет уже месяц, похоронили, неужели ты не слышал?”. И в конце концов, было бы там хоть от чего помирать, всего-то рассечение на голове и синяки, ну может сотряс лёгкий, разве не было такого раньше ни с кем? Да конечно было, для Вовы это всё равно что посвящение, а шрамом у себя на макушке он точно будет гордиться ещё очень долго. Только Кащей сходит с ума от навязчивой мысли, что его мальчик, вездесущий, невозможный, непослушный и импульсивный может просто вдруг не быть больше рядом, может больше не бегать вокруг, пробивая лбом бетонные стены. Кащею дико, всё внутри сжимается от бессильного холодного ужаса, его паранойя никак не связана с реальностью и этим сводит с ума в сто раз больше. А что если реальность не так далеко? Да как теперь вообще отличить логику и взрослое ответственное в себе, от шизы, которая заживо съедает мозг? Кащей так устаёт топить себя в черном-черном омуте, что ему начинает казаться, лучше бы Вовы совсем никогда в мире не было. Но всё же Вова есть, никуда от этого не денешься. Когда он возвращается, на его голове нет бинта, на лице синяки уже желтеют, одежда больше без брызг крови, походка ровная, улыбка самая долгожданная и дорогая. Вова как всегда здоровается в первую очередь с мелкими, они бегут к нему с визгом и спрашивают сразу кучу всего, Вова старается ответить на всё, а на что не успевает, обещает ответить попозже. Кащей на лице хранит серьезное выражение, но выдыхает с таким облегчением, как будто вечный ком в горле провалился наконец поглубже и можно продышаться. При всех Кащей хлопает Вову по плечу и поздравляет, что головушка его лихая наконец зажила. Вова при всех улыбается, смеется, глядя в глаза, и говорит, что вышло небольшое недоразумение и больше он их бросать вот так точно не будет. Кащей уводит Вову в свою каморку и там уже разглядывает его во все глаза, просит показать шов, просит рассказать, что сказали в больнице. Вова закатывает глаза, но в быстрых мазках описывает ситуацию, хотя и добавляет – “Бля, да чего ты там не видел?” А Кащей всё видел уже много раз, видел даже больше, чем Вова мог бы предположить. Свежевыкопанным могилам в голове счёт потерян. Кащею опыт не по возрасту, только это никак не помогает, например, когда Вова на его глазах ввязывается в перепалки и получает вполне справедливые наказания от жизни. Вова убивает весь опыт, всё рациональное мышление, а сам становится губительной привычкой, которую бросить не просто сложно, а невозможно, потому что с ней можно только умереть. Кащей обо всём этом думает, внимательно глядя на Вову, будто уже успел его забыть. Вова строит простое красивое личико, хмурится иногда легонько, что либо символизирует его собственные неизвестные мыслительные процессы, либо попытки понять, о чем думает Кащей. Вова вдруг хмыкает и улыбается, а Кащей от этого наконец возвращает на него осознанный взгляд. – Никит, спасибо тебе вообще… за всё, – после этих слов молчание тянется, как будто капля воды, что всё собирается и собирается, но никак не может упасть. Кащей не находит слов, а через несколько секунд сомневается, что их вообще стоит искать. Между ним с Вовой всё как в романтических американских фильмах, которых они оба ни разу не видели. Вова решает, что их измученной капле тягучего ожидания пора уже сорваться вниз и разбиться о холодный пол, поэтому в секунду сокращает расстояние и, зажмурившись, целует Кащея в уголок губ. Наивная детская душа. Ой, Вов, да не пизди. И даже если сразу после он хотел отстраниться, Кащей об этом не волнуется и прижимает к себе крепче, не давая уйти, как будто это дело жизни и смерти и если Вова сейчас вырвется, то навсегда. Только он не вырывается нихуя и ни к чему тут драма, когда Вова сам просится, чтобы его толкнули к стене спиной или на диван. Благодарности и извинения, конечно же, приняты.***
Прошло много лет. Кащей не думал, что доживёт до такой взрослости, всегда была мысль, что откинется всё же где-то по пути, оставит всё на Вову. Где теперь Вовины семнадцать? Лежат под двумя метрами земли. Где теперь Кащеевы двадцать? В очередном приходе и под двумя тоннами вины. Вокруг серые стены и серые люди, Кащей каждую секунду забывает, где находится, а потом имя каждого из сидящий рядом поочередно. Потом накатывает волна облегчения и память возвращается. – Да че ты куксишься, Кащей, ну сдох твой Адидас, че теперь? – кто-то поднимает хриплый утробный голос. – С хуя ли он мой, за базаром следи, отец, бля, – мямлит Кащей в ответ, пряча лицо в ладонях. – Да чей ещё… – Мы пиздюками с ним бегали… потом всё, нихуя уже, – Кащей слышит собственный голос издалека, будто кто-то другой говорит. Тому, кто говорит, хочется разбить ебало. – Да правильно, собаке собачья смерть, че его вспоминать, крыса он, таким одна дорога, – это ещё чей-то голос, но такой же тошнотворный и неживой кто бы ни было это существо, Кащею хочется его задушить голыми руками и выколоть глаза. Но он всё еще сидит лицом в ладонях, прячась в темноте от ужаса этого дня. Непонятно, сколько он уже тянется. – Съебите все к хуям, – единственное, на что его хватает. – Че? – Че, блять, со слухом проблемы? Съебите все из квартиры нахуй, поняли? – Кащей поднимает глаза на своих собутыльников, лиц которых он в размазанной каше своего зрения уже не различает. Они, шатаясь, берут недопитую бутылку водки и уходят. Хорошо, что у Кащея всё ещё хватает авторитета на такие приказы. Дверь квартиры хлопает и это бьет по мозгам хуже всего, что он успел в себя влить и ввести за сегодня. Стены тишиной начинают наезжать и сужаться. Кащей жмурится и мычит, истерически хватаясь за голову, а потом за собственные колени и стараясь подтянуть их к себе поближе. Мычание переходит в бессильный непрекращающийся стон, а он в рёв до сорванного горла. Кащей заваливается на бок и лежит в позе эмбриона на продавленном диване, не в силах больше сдерживать рыдания. Всё тонет в душном смраде мертвичины и крови, хотя это только в его сломанной голове. Черные тени, лежащие на всём вокруг, краснеют и выжигают приоткрытые глаза, вынуждая снова их закрыть ладонями. Так страшно не было даже в самой жесткой драке. Так одиноко не будет наверное даже в аду. Кащей не ходил на похороны, уж сколько могил он видел, эту даже представлять не хотел. Да и кто его там, в конце концов, ждал? С Вовиной мачехой он был знаком, чай с ними за одним столом когда-то пил, да разве это хоть что-то меняет? Да и Вова, наверное, не захотел бы Кащея видеть у себя на последнем празднике. Всё между ними разорвалось, разбилось и осколками разлетелось, задев всех остальных. Очень жаль, что под раздачу пацаны попали, они не заслужили. Когда Кащей узнал, что с ними всеми стало, половина его гнилой души отмерла. Сейчас в агонии задыхается вторая. От поиска виноватых никто ещё не воскресал, так что Кащею легче принять, что проблема всегда была в нём. Вова же всегда был ангелочком, справедливым и добрым, все его любили, и только Кащей один видел в нем всю тьму этого и без того не слишком светлого мира. Может зло в глазах смотрящего? Всё сходится, ангелочки умирают от пуль плохих дяденек, а те, кто вечно незаслуженно видит в ангелочках зло, медленно и жестоко убивают себя сами. Тени, разлитые кровью, всё продолжают блестеть страшными узорами и душить. Кащей привыкал ко всему плохому, но знает, что к этому вечно разъедающему что-то внутри чувству пустоты у него привыкнуть никогда не получится. Вся жизнь прошла в ожидании встречи с Вовой, а обстоятельства только и делали, что пытались им намекнуть, мол, оставьте, пожалуйста, друг друга, вылечитесь от навязчивой мысли стать счастливыми, как от болезни, и больше никогда не вспоминайте. Но, как водится, судьбе никто не верит, пока она не покажет финал, который был заготовлен ею ещё в начале Времени. Судьба не бывает жестокой, это люди не умеют признаваться себе, что ошибаются. А потом в тысячный раз на те же грабли. Принятое на пьяную голову решение страдать вечность ради пары часов счастья. Когда от ужаса хочется расцарапать себе и так убитые грязными тупыми иглами руки, вдруг тени начинают неравномерными разводами пузыриться и уползать, прячась по углам и под потолком. Кащей осмеливается открыть мутные глаза пошире и в голове слышит до полного сумасшествия знакомый голос: – “Не бойся, Никит. Мы же навсегда, забыл?” .