Счастлив и любим

— Мерзкий уродец опять сбежал! Чтоб его! Вот вернётся, выпорю как следует! - сутулый и невысокий, красный от гнева мужчина чертыхается, через раз успевая вставлять хотя бы одно цензурное слово. На еле как собранном столе валяются разбитые миски и битые глиняные сосуды из под хмеля... Стенами служат гнилые доски, особо большие дыры прикрывают обрывки тканей. Мужчина встаёт и, пошатываясь, направляется к дверям. Его окликает хриплый женский голос откуда-то из глубины хибары: — Выпори его как следует, Лэй, а сейчас лучше займись тем, чтобы раздобыть ещё выпивки... Не до уродца сейчас... Мужчина, видно, внимает этим словам, поэтому рявкает и тут же находит себе посыльного — худую девчонку в лохмотьях. Малышка не сопротивляется, она достаточно умна, чтобы избегать побоев от этого человека. Похоже, это его дочь? Да, точно, помимо неё есть три мальчишки, одного из которых он упустил из виду. Ну и бес с ним! — Ты слышала. Раздобудь нам чего-то съестного, и поживее! Пошла! - шлепком девочку выкидывают за дверь на поиски еды и какой-нибудь бормотухи, лишь бы родителям утолить голод и жажду и забыться в небытии. *** Совсем худой мальчишка сидит на грязной земле и грызёт корку хлеба, которую он отобрал у крыс, бегающих возле подвала, где раньше хранили муку. Это место — лучшее для того, чтобы поесть и перевести дух. Когда Хун-эр ест, он не бросает ни одной крошки, хотя жуёт очень быстро и почти давится хлебом. Но это лучшее, чем вообще не есть или есть рядом с братьями — Гунг, Жон и Бэй отбирают у младшего всё, что только можно, если он проморгает то, что у него в руках. Так было с самого детства, едва маленький Хун-эр научился ходить. Сестра не трогает его, не делится ничем и ничего не отбирает. Она вообще не говорит — немая с рождения. Только смотрит иногда на брата так жалостливо и печально, но так и не помогает. Теперь мальчик знает, как лучше, как не попасть братьям на глаза. Но с ними проще — его они вообще почти не замечают. А вот с отцом и мачехой... Приходится отнюдь не сладко. Он постоянно напряжён, озирается на предмет хулиганов и усердно прикрывает рукой забинтованный правый глаз... Что до него, так это — наихудшая вещь, что только могла приключиться с мальчиком. Из-за глаза его стыдят, называют уродом, выродком, отребьем, избивают на улице. Избивают и дома, едва отец захочет отвести душу. Братья вечно гоняли его прочь, никак не защищали от пьяного отца. И до сих пор не защищают. А мачеха... Она ещё и поддаст, если только Хун-эр позволит себе расплакаться... Сейчас почему-то тоже больно. Ноют кости, столько раз поломанные и заросшие едва ли правильно после двух особо сильных актов побоев. Первый устроили хулиганы с улиц, они специально подкараулили мальчика и напали толпой, порвали бинты на лице, сломали пару рёбер и чуть не пробили череп — Хун-эр не помнит, сколько пробыл в обмороке под дождём и на холоде. Проснулся он от того, что его окатил грязной водой торговец, возле лавки которого малыш лежал. Вторую серию побоев устроил отец. О, как Хун-эр жалел, что вернулся тогда так не вовремя. Отец привёл в хижину другую женщину. И она, едва увидев мальчика, который ничего не подозревал, пришла в ужас, пожаловалась изменнику и велела ему избавиться от "крысы" в доме. И отец, не будь дураком, был рад лишнему поводу побить своего же уродливого сынка. Мальчику досталось нехило. Вроде бы, ему сломали руку, но она уже срослась... Да только болят старые переломы до сих пор. Хун-эр слишком слаб и мал, чтобы полностью успевать восстанавливаться до новых избиений. Забираясь в грязные подворотни улиц, дрожа от голода и холода, Хун-эр часто устраивал себе маленькую игру. Сначала он задавал вопросы. "Что, если бы я был сытым? " "Что, если бы меня не били? " "Что, если бы меня не прокляли? " На каждый такой вопрос мальчик отвечает сам, тихо сидя и в голове представляя, что ему тепло, что он укпыт одеялом и спит, не вскакивая через каждые полчаса, надеясь, что его никто не замечает... Если бы он был сыт, то съел бы самую вкусную горячую маньтоу. Маленькими руками Хун-эр трогает корку хлеба и представляет, что она тёплая и со свежим мясом. Но только он не помнит(не знает), как оно пахнет, но ничего, достаточно того, чтобы она была горячей. Он представляет, будто бы у него есть большой стол с кучей блюд, и он не делится ими ни с кем. Никто не толкает его, не выхватывает еду из рук. От этого становится хорошо. Хун-эр будто бы чувствует сытость в животе, хотя на деле ел сегодня только засохший хлеб. Если бы его любили, то руки этого человека были бы похожи на руки его родной матери — тёплые и нежные, надёжные. Они бы обнимали его по ночам. Мальчик сидит на земле, сжавшись в комочек и воображая, что он кому-то нужен, ведь мало что помнит из того времени, когда ещё был в безопасности по-настоящему. Когда был любим. Мать умерла слишком рано, мальчик только-только заговорил, как она ушла из жизни и его собственная жизнь попала в лапы отца-деспота и злой мачехи. На глаза наворачиваются слезы. Он скучает по ней, он так скучает. Если бы только мама была здесь... Если бы кто-то позаботился о нём... Но Хун-эр вытирает лицо тут же, опомнившись, что нельзя быть сейчас уязвимым. Момент уединения продлится недолго. Сейчас ему всё ещё холодно — рваное ханьфу едва укрывает его от ветра. Хун-эр забывается в лихорадочном сне. Ненадолго. Такая игра — единственное, что успокаиват мальчика. *** — Саньлан? Что с тобой, ты плачешь? Мутные от сна и влаги глаза открываются, Хуа Чэн видит перед собой обеспокоенное лицо. И едва к нему приходит ясность ума, он бросается в объятия. Се Лянь, мало сказать, что удивлён, но неимоверно рад, что ему так доверяют. — Всё хорошо, я здесь. - говорит родной до дрожи в мёртвом сердце голос. И Хуа Чэн верит. Он верит. Ему тепло. Ему больше не больно. В самом деле, а не только в воображении... Это реально и никуда не денется. Хуа Чэн счастлив. И так сильно любим....