Похождения Шерлока Холмса

ВЛАДИМИР КАЗНЕВ. ПОХОЖДЕНИЯ ШЕРЛОКА ХОЛМСА. Поскольку с 1 января 2023 года все произведения о Шерлоке Холмсе официально стали общественным достоянием, то представленный ниже текст не нарушает авторские права ни в каком виде. ПРЕДИСЛОВИЕ Предлагаемый мини-цикл представляет собой переработку двух рассказов А. К. Дойла — «Последнее дело Холмса» и «Пустой дом». Работа вовсе не является каким-то издевательством или глумлением над первоисточником — напротив, её автор относится к оригиналу с максимальным уважением и даже восхищением, считая произведения А. К. Дойла по праву входящими в золотую коллекцию мировой литературы. Безусловно, представленный ниже текст можно отнести к жанру пародии, однако она выполнена максимально бережно и скрупулёзно. При переработке не изменялись имена героев (кроме доктора Уотсона), их действия и географические названия, была полностью сохранена нить повествования, за редким исключением из текста практически не выбрасывались предложения, очень мало было добавлено «отсебятины». Единственная художественная вольность, которую позволил себе автор — допущение, что герои разговаривают не на языке джентльменов викторианской Англии, а на чрезвычайно замусоренной и косноязычной смеси жаргонов различных маргинальных прослоек общества, которая, к сожалению, в той или иной форме присутствует в лексиконе подавляющего большинства современных людей. ПОСЛЕДНИЕ РАЗБОРКИ ХОЛМСА Мне стрёмно писать это последнее говнище про то, каким крутым типом был мой кореш Шерлок Холмс. Я понимаю, что страшно отстойно пытался рассказать о том, как врывался вместе с ним во всякую хрень, начиная с той пурги, которую я назвал «Писулька в багровых тонах», и до помудрушки с «Морским расходом», когда мой кент явно помешал жирным пиджачным мужикам из говноправительств начать очередной поганый срач. Честно скажу, что на этом я хотел заткнуться и не мямлить всякую слюнявую ерунду о событии, из-за которого мне стало так отстойно, что аж за два года не смог откиснуть. Однако одна жалкая ничтожная газетёнка недавно высрала малявы ёлочки зелёной по имени Джеймс Мориарти, в которых он втирает очки о том, что его дохлый брат был прямо агнец, ажно елеем, сука, сочился. Из-за этого я опять взялся за свои каракули и считаю, что должен просветить быдло на тему того, что реально случилось. Ведь я один знаю все тёрки и козырно, что уже можно их высрать. Как я знаю, газетёнки что-то черканули только три раза: ботва в какой-то швейцарской макулатуре от 6 мая 1891 года, какая-то хрень какого-то говноагентства 7 мая и те недавние малявы, про которые я уже сказал. Из этих писулек первая и вторая были до хрена как сокращены (видимо, по той причине, что там было говно), а последняя, как я вам щас докажу, нагло брешет. У меня торчит шило в жопе от нетерпения, я должен наконец рассказать трём с половиной интересующимся о том, чё там за срач устроили профессор Мориарти и Шерлок Холмс. Мудила, если ты меня раньше читал, то должен помнить, что после того, как меня охмурила одна баба так, что я как честный человек был обязан на ней жениться, наше корефанство с Холмсом стало проходить по-другому. Я занялся частным костоправством. Он иногда припирался ко мне, когда его окончательно задалбывало бухать в одного по пути в очередные жопеня и тащил с собой, но это случалось всё реже, а в 1890 году было только три случая, о которых я что-то нацарапал (хотя вполне возможно, что я тупо по пьяни почти всё просрал). Зимой этого года и в начале весны 1891-го жёлтые газетки чёркали какую-то лажу о том, что Холмса позвали лягушатники, чтобы он помог им найти козла отпущения за отмытое бабло. Получив от него две малявы из каких-то задрищенских городов (на букву «Н» названия начинаются вроде, какая-то жопа мира, в общем), я подумал, что он долго ещё будет бухать дешёвый коньяк неподалёку от родины его производства. Поэтому малость охренел, когда вечером 24 апреля он внезапно припёрся ко мне на хату, ещё бледнее и дрищеватее, чем обычно. — Да, я жёстко задолбался, — сказал он, отвечая скорее на то, как я на него пялился, чем на то, что я базарил. — В последнее время житуха у меня была дерьмовая. Дай-ка я закрою эти долбаные ставни. В хате смердила только говнолампочка на столе, при свете которой я обычно читал всякие бульварные романы. Холмс явно не хотел запалиться, поэтому осторожно прошёл вдоль стены, со всей дури долбая ставнями, да ещё и мерзко скрипя ржавыми шпингалетами. — Ты чё, чего-то ссышь? — спросил я. — Да, ссу. — И чего? — Духового ружья. — Холмс, чё ты несёшь? — Слушай, Вася Гайкин, ты меня хорошо знаешь, и тебе известно, что я не ссыкло. Но ложить болт на явный шухер могут только дебилы конченые. Дай сюда эти спички. Он вырвал у меня из рук коробок, закурил цигарку и, как показалось, смрад вонючего табака, найденного в чьём-то зассанном сарае, помог ему немного успокоиться. — Во первых, извини, что я припёрся так поздно, — сказал он. — Кроме того, заранее извиняюсь за то, что я собираюсь перекинуть свою задницу через жалкую ограду твоего чахлого сада, потому что я собираюсь свалить отсюда именно таким образом. — Слушай, мудак, ты задолбал нести фуфло. Чё это всё значит? — спросил я. Он сунул свою грязную клешню мне прямо под нос и я увидел, что костяшки его пальцев раздолбаны до кровищи. — Вот, говнюк, видишь, что я тебе не гоню? — сказал он с такой мерзкой ухмылочкой, что его рожа прямо кирпича просила. — Мне моя лаптя ещё нужна. А где миссис Вася Гайкин? Дома? — Какое твоё собачье дело? Но если тебе прямо так надо знать, то она свалила бухать к каким-то корешам. — Ха-ха! Значит, ты один? — Да, я могу тут сидеть один и смачно пердеть в своё удовольствие, пока никто не слышит. — Если так, то мне будет легче приказать тебе поехать со мной на недельку на континент. На твоё мнение мне насрать, но я не люблю слушать нытьё твоей жены. — И куда, мой белый господин? — я постарался выдавить из себя максимальный сарказм, но, естественно, получилось крайне нелепо. — Куда угодно. Мне реально по барабану. Мне показалось, что всё это какое-то говно. Холмс не имел обыкновения страдать хернёй и что-то в его унылой физиономии говорило о том, что он задолбался окончательно. Он заметил, что я ни хрена ничё не понимаю и, опёршись своими сраными локтями о свои грёбаные колени и сокмнув кончики своих идиотских пальцев, наконец снизошёл до того, чтобы наконец рассказать мне, в чём дело, пусть и явно умышленно противным мерзко дребезжащим голосом. — Ты, я думаю, ни хрена ничё не слыхал о профессоре Мориарти? — спросил он. — Ваще ничё. — Просто охрененно, вообще зашибись. Чувак провонял своим дерьмом весь Лондон и никто ничё о нём не слыхал. Это-то и делает его невозможно охрененным типом в мире уголовников. Скажу тебе по-честнаку, Вася Гайкин, что если бы мне удалось надрать задницу этому чуваку, если бы я мог избавить от него говнообщество, то я бы считал, что завязал со своими унылыми расследованиями и начал бы страдать хернёй. Чисто между нами говоря, Вася Гайкин, в двух последних случаях я нормально так надоил этих безмозглых денежных мешков шведичей и лягушатников, и теперь имею возможность сидеть на жопе и иногда взрывать всякое говнище в колбочках. Но я не могу разглядывать свой вонючий пупок, пока такой тип, как профессор Мориарти, ходит по Лондону и спокойно делает La La. — А чё он натворил? — О-о… У него необычное личное дело! Он из семьи каких-то надутых чистоплюев, окончил какие-то реально крутые шараги и охрененно как сечёт во всяком матане. Когда ему исполнился двадцать один год, он нацарапал лютую дичь про какую-то хрень, о которой ещё базарил тот тип, которому яблоко на бошку упало, забыл фамилию. В ту мудрёную хренотень ворвались задроты по всей Европе, он стал преподавать матан в какой-то захолустной шараге и по идее должен был стать настоящей легендой в мире ботанов. Но в нём течёт грязная кровь подонка. Он настоящий садюга. И его задротский супермозг не только не осаживает эти склонности, но даже усиливает их и делает их ещё более опасными. В том шаражном городке, где он преподавал, периодически шептались, что он мразь, и в конце концов он был вынужден свалить и бросить якорь в Лондоне, где стал чисто за бабки не особо напрягаясь готовить всяких желторотых хлюстов, чтобы они сдали какой-то там говноэкзамен и имели потом право погоны на себя напяливать и всю оставшуюся жизнь щёки надувать да брюхо наращивать… Эту херню про него любой дурак знает, но я же крутой. Щас ты услышишь то, что я сам смог узнать. Мне не надо тебе говорить, Вася Гайкин, что никто не знает мира лондонских уголовников лучше меня. И вот уже несколько лет я печёнкой чую, что многие говноеды идут на дело не сами по себе, а потому что шестерят у хрен знает кого — какой-то огромной бандуры, которая срать хотела на закон и прикрывает всякой мрази их вонючие задницы. Сколько раз в самых разных случаях, будь то отмывание бабла, гоп со смыком или мокруха, я ощущал присутствие этой грёбаной бандуры и своим великим умом понимал, что она гадит везде, даже в тех навозных кучах, где я вообще никогда не копался. Несколько сраных лет я бился башкой о стену и наконец нашёл конец говнонити, начал ковыряться в этом смердящем клубке и в итоге после тысячи заблёванных петель нарыл фигуру бывшего профессора Мориарти, знаменитого матанового ботана. Он — Наполеон уголовников, Вася Гайкин. Ты не знаешь, кто такой Наполеон, ну и хрен с ним, не лезь в словарь. Это значит, что он там самый крутой мужик, в общем. Он — организатор половины преступлений и чуть ли не всех тёмных дел в нашем городе, которые дебилы из Скотленд-Ярда так и не раскрыли. Это охренительный тип. У него реально супермозг. Он как долбаный паук в центре паутины, но у этой обосранной паутины тысячи нитей и он, скотина, чует, как трясётся каждая из них. Сам он обычно сидит на жопе. Он только думает башкой и чертит на бумажке всякие закорючки. Но у него просто до хренища холуёв, которые всё как черти выполняют. Если кому-то надо упереть ксиву, вскрыть сейф, завалить конкурента — надо только шепнуть об этом тому, кто имеет выход на профессора, и дело будет подготовлено, а затем и чисто выполнено. Холуя даже могут поймать. В таких случаях всегда находится бабло для раздачи кому надо или на приглашение продажного адвоката. Но главный пахан, тот, кто послал этого холуя на дело, никогда не попадётся: на него всем насрать. Вот такая хреновина, Вася Гайкин, о которой я узнал с помощью напряжения своих мозговых клеток, и я жопу порвал, чтобы её раскрыть и рассадить по шконкам кого надо. Но профессор так круто ныкает концы в воду, что, как бы я ни рыпался, накопать на то, чтобы ему пришили дело, невозможно. Ты знаешь, какая у меня железная задница, Вася Гайкин, и всё же спустя три месяца я признал, что у противника такая же большая писька, как и у меня. Ужас и ненависть, которые внушал мне его беспредел, почти заткнулись, а на их место встало охреневание от его козырности. Однако в конце концов он серанул, слегка, совсем немного подпустил в штаны, но ему нельзя было даже слегка пердеть, поскольку я неотступно вынюхивал из-под него любые признаки вони. Разумеется, я сразу ворвался и, взяв этот мини-просёр за исходную точку, начал глушить Мориарти динамитом. Сейчас он уже почти всплыл и через три дня, в ближайший понедельник, всё будет ништяк — профессор и его главные холуи засыпятся. А потом начнётся самое мощное судилище нашего сраного века. Все будут ссать кипятком, узнав о том, кто совершил более сорока тёмных дел, и все виновные будут вздёрнуты или разъедутся по этапам. Но стоит немного лохануться, поторопиться, слегка наступить в говно, и они могут разбежаться от нас как тараканы даже в самый последний момент. Было бы зашибись, если бы я мог врываться так, чтобы профессор Мориарти хлопал ушами. Но он слишком хитрожопый. Он просекал все мои фишки. Много раз он пытался сделать так, чтобы я отвял от него, но я каждый раз как пиявка снова к нему присасывался. Блин, кореш мой, если бы какой-нибудь писака, чей ум не так скуден, как твой, мог бы нормально разжевать историю этих молчаливых разборок и тиснул её в каком-нибудь тщедушном журнальчике, то это был бы один из самых продаваемых бестселлеров в истории детектива. Никогда я ещё так мощно не врывался и никогда ещё так мощно не огребал. Он мочил меня как дьявол, но я валил его как Господь. Сегодня утром я его уже практически додолбал и мне нужны были ещё только три дня, три едрыть-их-через-коромысло дня, чтобы свернуть их малину окончательно. Я сидел дома на унитазе, обдумывая всё это, как вдруг дверь моего санузла отворилась — вломился профессор Мориарти. Я не ссыкло, Вася Гайкин, но, признаюсь, я не мог не очкануть, увидев, что чувак, об которого я обломал весь свой чёртов мозг, стоит на пороге моего, блин, сортира. Его рожу я хорошо знал и прежде. Он дикий дрыщ и шпала. Лбан у него огроменный. Зеньки торчат как из жопы. Морда вся такая бритая, холёная, напомаженная — ещё что-то осталось в нём от профессора Мориарти. Весь ещё он такой сгорбившийся, скрюченный — видно, постоянно сидит на жопе и строчит свои писульки, а башка лезет мне прямо в рожу и раскачивается, как у какой-то говнозмеи. Его сраные глаза так и упулились в меня. «А вот у вас лбан не такой огроменный, как у меня, — сказал он наконец. — Опасная эта привычка, мистер Холмс, держать пистик в кармане спущенных штанов — когда встаёшь с унитаза, можно ненароком и ногу себе прострелить». Действительно, когда он впёрся, я сразу просёк, что сижу на очке не только в прямом, но и в переносном смысле: ведь единственная возможность отвертеться заключалась для него в том, чтобы заткнуть моё поганое орало навсегда. Поэтому я молниеносно переложил пукалку из сливного бачка в карман и в этот момент нащупывал её через снятые трусы. После его вяканья я вынул пукалку из кармана и, взведя курок, положил на ободок унитаза. Мориарти продолжал лыбиться и пялиться на меня, но что-то в том, как он зырил, заставляло меня радоваться близости моей пушки. «Вы, очевидно, не знаете меня и я вам на хрен не всрался», — сказал он. «А вот и ни хрена, — возразил я, — мне кажется, вам нетрудно было понять, что я вас знаю и вы мне очень даже всрались. Положите свой зад на край ванны, пожалуйста. Если вам угодно что-то мне протявкать, то я могу прервать процесс дефекации на пять минут». «Всё, что я хотел вам мудро изречь, вы уже просекли», — ответил он. «В таком случае вы, вероятно, просекли мой ответ». «Вы намертво упираетесь?» «Как баран». Он сунул свою дерьмовую руку в свой говняный карман, а я взял с ободка пукалку. Но он вынул из своего омерзительного кармана только ничтожную засаленную тетрадочку, где говном были нацарапаны какие-то дурацкие даты. «Вы вылезли из сточной канавы пред великим мной четвёртого января, — сказал он. — Двадцать третьего вы снова слегка затуманили мой лучезарный взор. В середине февраля вы уже нормально так меня-пупа-земли долбанули. В конце марта вы уже откровенно, блин, мой дом труба шатали. А сейчас из-за вашего грёбаного зеньканья божественный я в любую секунду ждёт шухера, потому что меня реально могут замести мусора. Это жопа, так дело не пойдёт». «И что дальше?» — спросил я. «Слейтесь с этого дела, мистер Холмс, — сказал он, покачивая своей уродской башкой. — Истину говорю вам, слейтесь». «После понедельника», — ответил я. «Не хорохорьтесь, мистер Холмс. У вас слишком охрененно варит котелок и, конечно, вы всечёте: вам необходимо слиться. Вы сами устроили такую заварушку, что другого исхода нет. Я нормально так ворвался, когда наблюдал за вашими фишками, и мне было бы неприятно, если бы пришлось вас завалить. Вы лыбитесь, сэр, но уверяю вас, я базарю по-честнаку». «Шухер в моём деле неизбежен», — заметил я. «Это не шухер, а неминуемое заваливание, — возразил он. — Вы подсираете не одному чувачку, а огромной бандурине, размер которой даже вы, при всём вашем необъятном чердаке, не в состоянии постичь. Вы должны слиться, мистер Холмс, или вас шмальнут». «Боюсь, — сказал я, — что процесс дефекации требует немедленного осуществления и нашу приятную беседу необходимо прервать, иначе я не ручаюсь за то, что смогу пощадить ваше чувствительное обоняние». Он поднял свою прыщавую жопу с ванны и молча уставился на меня, качая своей набитой говном башкой. «Растудыть твою через середину! — сказал он наконец. — Мне очень жаль, но я сделал всё, что мог. Я знаю все ваши штучки. До понедельника вы всосёте. Этот город слишком тесен для нас двоих, мистер Холмс. Вы надеетесь привлечь меня к судилищу — заявляю вам, что этого никогда не будет. Вы надеетесь надрать мне задницу — заявляю вам, что это вам никогда не удастся. Если вам хватит скиллов замочить меня, то, истинно говорю вам, вы и сами сандальнётесь вместе со мной». «Вы мне налили в уши столько сиропа, мистер Мориарти, что я хочу ответить вам тем же и потому скажу, что ради благополучия быдла я с радостью согласился бы на второе, будь я уверен в первом». «Первое — это плохо, второе — это хорошо», — отозвался он со злодейской рожей и, повернувшись ко мне своей всратой спиной, выперся из клозета. Я хотел выстрелить в него из пукалки, но зассал. Так прошла моя сходка с профессором Мориарти и, по правде говоря, после неё мне стало как-то говняно. Как бы я его ни лошил в своём рассказе, это был чистой воды выпендрёж, на деле он выражался спокойно и точно, я верил, что он выложил всё по-честнаку, что несвойственно всяким мелким уголовникам. Ты, конечно, скажешь мне: «Почему же не натравить на него мусоров?» Но блин, меня будет валить не он, а его холуи — это по-любому. И у меня уже есть что про это набазарить. — Значит, тебя уже пытались укокать? — Милый ты мой губошлёп, Вася Гайкин, профессор Мориарти не фраер, мужик сказал — мужик сделал. Когда он свалил, часов около двенадцати, мне зачем-то всралось попереться на Оксфорд-стрит. Переходя улицу на углу двух ещё мелких говноулиц — Бентинк-стрит и Уэлбек-стрит (это я понтуюсь, типа какой я крутой, что всё так детально запоминаю), я засёк сраный ящик на колёсах с парой обоссанных коней, которых мудак-возница пустил прямо на меня. Я едва успел ломануться на тротуар. Какая-то грёбаная доля секунды — и всё быдло на этих нищебродских говноулицах увидело бы моё вспоротое копытами брюхо. Водила долбаного тарантаса зассал и свалил. Теперь я решил больше не искать приключений на свою задницу и не рыпаться никуда с тротуара, но на Вир-стрит с крыши какого-то грёбаного дома навернулся кирпич и раздолбался в говно прямо возле моих ног. Я подозвал мусора и приказал позырить на место происшествия. На крыше чёртового сарая было свалено всякое строительное дерьмо для на хрен никому не всравшегося говноремонта, и эта жирная деревенщина пыталась меня убедить в том, что кирпич сбросило ветром. Кирпич! Ветром, блин! Нормальный такой ветер, да? Разумеется, я лучше знал, в чём прикол, но какой смысл было что-то доказывать этому пердящему жиртресту? Я взял бомбилу на кляче и припёрся на Пэлл-Мэлл, на хату более разумного жирдяя — моего брата, где весь день ссал и ни хрена ничё не делал. Оттуда я попёрся прямо к тебе. По дороге мне попытался раскроить черепушку какой-то мудак с вытащенной из жопы дубиной. Я как следует вломил ему, и мусора повязали его, но прямо отвечаю, что ни один кретин не просечёт связь между говноедом, о чьи поганые зубы я сегодня раздолбал руку, и тем скромным матановым задротом, который, вероятно, сейчас пишет непонятные наборы циферок и значков на говнодоске за десять грёбаных миль от этой дыры. Теперь ты просечёшь, Вася Гайкин, какого хрена, приперевшись в твою лузерскую хибару из говна, я прежде всего закрыл эти долбаные ставни и на кой чёрт мне всралось сваливать из этой пропахшей козлиной мочой хижины не через ту воронку от снаряда в стене, которую ты гордо именуешь «парадная дверь», а каким-нибудь другим, более лоховским путём. Я не раз врывался в то, какой мой кореш крутой, как он вообще ничё не ссыт, но сегодня я особенно охренел от того, как он смачно и хлёстко перечислил все уродские события этого поганого дня. — Ты сегодня забухаешь у меня? — спросил я. — Нет, братан, я могу оказаться опасным собутыльником. Я уже накидал примерный план и всё пройдёт ништяк. Щас всё дошло до того, что повязать типов могут и без меня. Мне надо будет ворваться только на допросах, если они откажутся раскалываться. В общем, на те несколько дней, пока сраные мусора ещё не зачесались, мне реально лучше свалить. И будет совсем зашибись, если ты тоже попрёшься со мной. — Щас у меня мало каличей, — сказал я, — и я спихну их тому лоху, что живёт по соседству и считает себя моим коллегой. Так что я без базара могу попереться с тобой. — Да мне насрать на твоих разлагающихся каличей, которым давно уже пора отойти в иной мир, хотя и тебе, как я понял из предыдущих твоих сливов, тоже на них насрать. Тем более я уже сказал, что приказываю тебе и твоё поганое мнение меня совершенно не волнует. Мы выпираемся завтра утром. — Это прямо жёстко так надо? — Да, блин, идиотина, конечно, жёстко надо. Меня укокошить могут в любую секунду, а ты ещё чё-то там смердеть смеешь своим нелепым хлебалом. Короче. Я приказываю тебе, Вася Гайкин, подчиняться мне буквально вплоть до мелких деталей, потому что мы вдвоём будем мочиться с самым крутым бандюганом и самым мощным сборищем уголовников во всей Европе. Слухай сюды! Собираешь свой ничтожный багаж со всяким ненужным дерьмом, ничё на нём не пишешь, и сегодня же вечером с каким-нибудь нормальным пацанчиком, который не сольет инфу, шлёшь на вокзал Виктория. Утром приказываешь рабу, чтобы он поймал говнокэб, но под угрозой телесного наказания запрещаешь ему останавливать не только первый, но даже и второй попавшийся чёртов драндулет. Садишься в говнокэб и прёшься на Стренд, к Лоусерскому пассажу, причём адрес даёшь водиле на бумажке и говоришь, чтобы он не додумался его щас просрать, а не то ты надаёшь ему по балде. Даёшь ему бабло заранее и, как только говнокэб останавливается, моментально ныряешь в этот чёртов базар, чтобы ровно в четверть десятого проломиться в его противоположный конец. Там, у самого края тротуара, разуваешь зеньки и видишь мелкую колымагу, которой правит чувак в чёрной одёже и красным воротником. Садишься в колымагу и припираешься на вокзал как раз вовремя, чтобы вломиться в экспресс, на котором мы свалим на континент. — А где твоя рожа объявится? — На станции. Я забил второе от входа купе первого класса, типа мы важные птицы. — Это чё, наши хари только в вагоне друг друга зазырят? — А то! Я прямо жёстко хотел, чтобы Холмс остался забухать у меня, но замануха никак не прокатила. Я всекал, что он ссыт подосрать вписавшую его хату и только поэтому валит отсюда. По-бырику побазарив ещё немного о завтрашнем говнище, он поднял свою сраную жопу, выперся со мной в сад и, ей-богу, реально перелез через эту чёртову стенку прямо на Мортимер-стрит, противно засвистел, завалился в говнокэб и я услыхал, что он свалил. Проснувшись с утра, я с бодунища хватил кефира, малец оклемался и как нормальный тип чётко сделал всё, что мне базарил Холмс. Говнокэб намутил как надо — он по-любому был беспалевный — и сразу после жратвы я потащился куда надо. Приперевшись к Лоусерскому пассажу, я проломился сквозь него как ошпаренный и увидел говнокарету, которая ждала мою чёртову задницу, как было условлено. Как только я влез в неё, дикая шпала-кучер, обёрнутый в какие-то тёмные ссаные тряпки, ушатал полудохлую клячу и в темпе дотащил меня до сраного вокзала Виктория. Как только я вылез, он развернул свой унылый драндулет и свалил, даже не посмотрел на меня, мудак. Я плюнул ему вслед, но не попал. Пока всё шло ништяк. Мой баул со всяким дерьмищем уже ждал меня на вокзале, и я без напряга нашёл купе, забитое Холмсом, хотя бы потому, что оно было единственное с надписью: «Идите в жопу». Теперь мне было стрёмно только из-за одного — Холмс зассал и не пришёл. Я позырил на сраные вокзальные часы: чёртова телега должна была свалить всего через семь минут. Я все глаза себе высмотрел, пытаясь засечь в толпе упирающегося и припирающегося говнобыдла дрищеватую фигуру моего кореша — он реально зассал. Несколько грёбаных минут я просрал, помогая старой развалине-макароннику в церковной одёже, который что-то пытался пропердеть на говноанглийском, чтобы его чёртовы узлы с говном припёрли ажно в самый Париж, хотя чё он там забыл, ему разве только на Пер-Лашез там сгодится остановиться. Потом я ещё раз обошёл долбаную платформу и опять попёрся в своё сраное купе, где сидел на своей макаронной жопе тот же самый дед-итальяшка. Оказалось, что кретин-носильщик додумался закатить этого старого пердуна в моё чёртово купе, хотя билета сюда у него не было. Бесполезно было требовать, чтобы он упёрся: этот выживший из ума осёл делал вид, что ни хрена не понимает, а обосрать его по-итальяшкиному я не мог, так как вообще не секу в их сраном варварском языке. Поэтому я только сжал кулаки в бессильной злобе и продолжал зырить в это идиотское окно, ожидая моего мудака-кореша. Я начать ссать: а вдруг он меня не тупо киданул, а его реально сегодня ночью шмальнули? Уже все долбаные двери были заперты, раздался грёбаный свисток, как вдруг… — Эй, Вася Гайкин, ты чё, совсем охамел? Чё не здороваешься? — мерзко пробурчал возле меня чей-то поганый голос. Я охренел и повернул свою башку. Говнодед стоял теперь рожей ко мне. На секунду его отстойные морщины разгладились, сизый шнабель вздёрнулся, нижняя говногуба забилась обратно, а пасть перестала по-дедовски шамкать, полудохлые зеньки зажглись алкашеским огоньком и злобно вылупились на меня, зассанная спина выпрямилась, словно этот чмырь палку проглотил. Но всё это длилось одно сраное мгновение, и Холмс сдулся так же быстро, как и надулся. — А-а-а-а-а-а!!! — заорал я. — Ты хочешь, чтобы я обосрался, говнюк? — Заткнись, болван, — прошептал он. — Пусть я больше ни глотка виски не выпью, если за нами нет погони. А вот и сам Мориарти! Долбаная телега наконец попёрлась, когда Холмс продребезжал эти говнослова. Высунувшись из окна и позырив назад, я увидел огромную шпалу с поганой рожей, который ломился сквозь толпу быдла и размахивал своими идиотскими клешнями, как будто хотел остановить наш тарантас. Однако он обосрался: скорость движения всё увеличивалась, и очень быстро говностанция осталась позади. Конечно, мы ещё поделали в окно непристойные жесты, покорчили рожи и поорали: «Фу, лох!», но я не уверен, что тот чувак мог нас увидеть или услышать. — Во, сечёшь? — противно сказал Холмс и заржал, — как мы жопу ни рвали, а всё равно еле-еле смогли свалить от этого говноеда. Он поднял свой зад, снял с себя поганую одёжу и спрятал её в свой сраный говночемодан. — Ты читал утренние жёлтые газеты, Вася Гайкин? — Ни хрена не читал. — Значит, твой скудный ум ещё не знает о том, что случилось на Бейкер-стрит? — На Бейкер-стрит? — Сегодня ночью эти недоумки подожгли своими лоховскими спичками нашу хату, но обосрались — ничё ценного не сгорело. — Блин, чё делать, Холмс? Я уже задолбался, это говно какое-то. — Видать, когда их обсоса с говнодубиной повязали, они меня окончательно просрали. Иначе они не могли бы как лохи посчитать, что я пошёл к себе на хату. Но потом они, видимо, стали следить за тобой — вот Мориарти и припёрся на вокзал Виктория. Ты там случаем не обосрался во время своего жалкого пути к вокзалу? — Я сделал всё, что ты мне сказал, грязный ублюдок, нечего тут на меня гнать. — Говноэкипаж припёрся куда надо? — Да, я положил в него свой зад. — А бомбилу ты узнал? — Не-а. — Это был мой заплывший жиром брат, Майкрофт. В такие дела лучше не впутывать фраеров. Ну, а теперь нам надо покумекать, как послать Мориарти ко всем чертям. — Ну блин, наш драндулет быстро едет, а потом мы перекинем свои кости на говнокорыто и оно тут же поплывёт, так что я думаю, что он окончательно обосрался. — Вася Гайкин, ты дебил, я тебе уже базарил, что когда речь идёт о том, что внутри тыквы на плечах, то этого чувака надо воспринимать как нормального пацана типа меня. Ты чё, реально думаешь, что если бы я хотел кого-то чпокнуть, то такое стрёмное говнище могло бы меня остановить? Ну, а если нет, то почему же ты думаешь, что он такой же болван, как и ты? — А чё он может сделать? — Ту же хрень, что сделал бы я. — Блин, кусок говна, ты задолбал, скажи, блин, уже, что бы ты сделал? — Заказал бы за кучу бабла мажорский поезд, тупая твоя башка. — Да чё, пока эту колымагу запрягут, пока она допердит… — Ни хрена. Наш чёртов драндулет зависнет в Кентербери, а там всегда приходится по меньшей мере четверть часа ждать сраное плавучее корыто. Вот там-то он нас и заловит. — Блин, как будто мы бандюганы, а не он. Скажи мусорам повязать его, как только он припрётся. — Дурень, я чё, зря три месяца усирался как ишак? Ну, повязали бы мы большой кусок дерьма, а мелкие расплылись бы по всей канализации, ищи-свищи их потом. В понедельник мы скатаем их всех в один большой ком говна. Нет, щас его нельзя вязать. — И чё делать? — Мы вылезем из этой горы железного лома в Кентербери. — И чё потом? — Потом придётся попереться в какие-то запендрянские говногорода, я записал их названия, но лень щас за тетрадочкой лезть, потом посмотрю. Мориарти снова сделает то, что сделал бы я: он припрётся в Париж, притащит свою тощую жопу в камеру хранения всякого дерьма, определит, какие баулы наши, и будет там как лох два дня ждать. А мы тем временем купим себе пару поганых мешков из какого-то говнища, дав таким образом немного бабла нищебродам из тех жопеней, по которым будем таскать свои туши, и без палева попрёмся в Швейцарию через Люксембург и Базель. Я не фраер и не стал ныть из-за того, что просру тот хлам, что потащил с собой, но, признаюсь, меня забомбило от того, что мы тикаем и хоронимся от бандюгана, который завалил кучу народу. Однако Холмс, конечно, сёк лучше меня. Поэтому в Кентербери мы вылезли. Здесь Холмс достал из жопы тетрадочку, прочитал по складам название и мы узнали, что сраная железяка до Ньюхейвена выпирается, сука, только через грёбаный час. Я всё ещё уныло зырил на исчезавший вдали говновагон, быстро уносивший всю мою одёжу, и чувствовал, что я реально лох, когда Холмс схватил меня за волосы и повернул мою бошку в сторону железнодорожных путей. — Не пали по сторонам, осёл! Видишь, как быстро этот мудак припёрся! — сказал он. Вдалеке, среди задрищенских Кентских лесов, я зазырил какую-то тоненькую херню и понял, что это говнодым. Через минуту ещё одна чёртова гора железа с одним сраным вагоном показалась на отстойных ржавых рельсах, ведущих к задрипанной станции. Мы едва успели схорониться за вонючими тюками с каким-то говном, как драндулет пропердел мимо нас, ещё и обосрав струёй смрадного дыма. — Всосал! — сказал Холмс, паля своими зеньками говновагон, который отстойно подскакивал и по-дурацки раскачивался на дерьмово положенных рельсах. — Как видишь, козырность нашего кореша тоже имеет границы. Было бы поистине чудом, если бы он просёк мою фишку и вылез бы тут. — А чё бы он тогда сделал? — Блин, дубина, я тыщу раз тебе это уже говорил, когда ты уже вобьёшь себе это в свою никчёмную башку? Конечно, он бы попытался меня шлёпнуть. Ну, ведь и я тоже не лопух и не стал бы лежать как бревно. Теперь надо пошевелить полушариями, будем мы жрать всякую дрянь здесь или будем ждать до говногорода, может быть, там жратва более съедобная будет. В ту же ночь мы припёрлись в Брюссель и просрали там два дня, а на третий ломанулись в Страсбург. В понедельник утром Холмс послал маляву по телеграфу в лондонскую мусарню, и вечером, завалившись в нашу зловонную гостиницу с клопами, мы нашли там говноответ. Холмс раскупорил маляву, прочитал и с проклятием сожрал. — Я мудак! — пробубнил он с набитым ртом и проглотил бумажное говнище. — Свалил! — Мориарти? — Они повязали всех говноедов, кроме него. Он один рванул когти! Ну конечно: я упёрся и эти овцебыки позорно обосрались. Хотя я был уверен, что всё им разжевал и преподнёс на блюдечке с золотой каёмочкой. Знаешь, Вася Гайкин, тебе лучше всего быстро свалить в Англию. — Какого хрена? — А со мной теперь стрёмно. Этот чувак просрал всё. Если он припрётся в Англию, его вздёрнут. Насколько я его просекаю, он ворвётся сейчас полностью в то, чтобы моей заднице тоже было горячо. Он чётко всё пробазарил во время нашей короткой сортирной сходки, и я отвечаю, что он не гнал. Реально, пока не поздно, вали в Лондон к своим каличам, а то тебя тоже завалят. Блин, ребят, я вообще-то служил и я старый кореш Холмса, конечно, я не мог в такую минуту закрысить, обоссаться и драпануть. Более получаса мы срались об этом, сидя на жопах в дрянном ресторане страсбургской говногостиницы, и в ту же ночь попёрлись дальше, в Женеву. Целую неделю мы шлялись по какой-то унылой долине, а потом, миновав ещё какое-то задрищенское говноселение, попёрлись через обосранный перевал с поганым снегом, и дальше — через ещё какую-то хрень — к очередной занюханной деревушке, которая называлась Мейринген (обычно названия всяких Зажопинсков я не запоминаю, но тут особый случай). Это была мерзейшая прогулка — снизу сраные листочки, вверху задолбавший снег и ни хрена ничё вокруг нет больше, одно говно. Холмс ни на минуту не забывал о том, что его собираются укокать. В захолустных альпийских деревушках, на засранных горных тропах — всюду я запаливал по его шугающимся зенькам, вылупляющимся на каждую быдляцкую встречную морду, что он отвечает за базар и считает, что его по-любому будут шмалять. Помню такую лажу: пёрлись мы через говноперевал и тащились как дебилы берегом какой-то ссаной речки-вонючки, как вдруг огромная каменная бандура навернулась со скалы, по-идиотски торчащей справа, пропердела вниз и как огромный кусок дерьма булькнула в какое-то паршивое озеро позади нас. Холмс попёрся на говноскалу и, вытянув свою никчёмную шею, начал палить по сторонам. И насрать, что черножопый туземец-проводник гнал, что типа весной каменные говнокуски тут постоянно рушатся. Холмс презрительно промолчал, но задавил мне лыбу с поганым видом пацана, который типа такой всевидящий-всеслышащий-всёпредугадывающий, так бы и настучал ему по кумполу, блин. И всё же при всём шухере он не так чтобы особо-то ссал и ныл как девочка. Наоборот, я не помню, чтобы я когда-то запаливал его в таком балдёжном настроении. Он меня вконец достал своим базаром о том, что если бы говнообщество было избавлено от профессора Мориарти, он без базара свернул бы удочки. — Знаешь, Вася Гайкин, я отвечаю, что по жизни был нормальным пацаном, — говорил он, — и, даже если бы меня сегодня укокошили, я всё-таки подох бы с мыслью, что нормально поврывался. Благодаря мне в воздухе Лондона стало меньше пердёжного смрада. Я хреначился в тыще с лишним разборок и отвечаю, что никогда не мочился за тех, кто гнал фуфло. В последнее время, правда, я больше пёрся по всяким хреновинам, которые нам природа подкидывает, чем по тому обывательскому говнищу, которое всякое быдло устраивает. В тот день, Вася Гайкин, когда я допрусь до верха своей козырности и зачмырю самого крутого уркагана во всей Европе, ты перестанешь чёркать свои тоскливые каракули. Теперь я постараюсь по-бырику, но по-чёткому добазарить о том, что ещё недогнал. Мне стрёмно об этом кумекать, но было бы отстойно недотолкать эту долбаную телегу. 3 мая мы припёрлись в сраный Мейринген и завалились в днищенскую гостиницу «Англия», где всем рулил фраер по имени Петер Штайлер-старший. Этот тип был ещё ничё, у него башка более или менее варила, и он нормально базарил по-английски, так как три года чалился кельнером в говногостинице «Гровнер» в Лондоне. 4 мая, во второй половине дня, мы по его совету потащились вдвоём в горы, чтобы забухать в очередной гнилой деревушке под названием Розенлау. Держатель харчевни особенно брызгал слюной, восхваляя какой-то на хрен никому не всравшийся Рейхенбахский водопад, который находится на половине подъёма, но всё равно несколько в стороне, в общем, где-то у чёрта на рогах. Это реально место для лохов. Зачуханный снег тает, мешается со всяким говнищем, выблёвывается в какую-то чмошную пропасть, и брызги взлетают из неё, словно моча из писсуара. Говноущелье, куда устремляется вся эта мерзкая параша, окружено чёрными нигерскими скалами, которые ещё и блестят как навозные мухи. Внизу, в глубокой жопе, эта сраная дыра суживается, превращаясь в колодец, который всё время переполняется всяким дерьмом и рыгает им обратно, на галимые скалы вокруг. Непрерывное движение похожих на сопли зелёных струй, со всей дури бабахающих вниз, бессмысленная завеса водяной херни, за каким-то чёртом летящая вверх — всё это доводит человека до омерзения и задалбывает своим паршивым рёвом. Мы как два клоуна стояли у края, с какого-то хрена зыря в говнопропасть, где вода творила какую-то туфту с камнями, и слушали бурчащий оттуда пердёж, похожий на бухие голоса. Дорожка, по которой мы притащились, проложена полукругом, чтобы говнотуристы лучше видели всю эту кретинскую бодягу, но она кончается обрывом, и тип как дебил должен возвращаться той же дорогой, которой он припёрся. Мы как раз поняли, что нас киданули с этим говноводопадом и собрались ковылять обратно, как вдруг запалили мелкого пацана-швейцарца, который двигал к нам с какой-то писулькой в руке. На дрянном конверте стоял говноштамп той убогой харчевни, где мы кинули свои чёртовы кости. Оказалось, что малява от хозяина и адресована мне. Этот пропойца корябал, что как только мы свалили, в его вонючую говногостиницу припёрлась какая-то сраная англичанка, издыхающая от чахотки. Она бухала зимой в Давосе, а теперь хреначила к своим корешам в Люцерн, но по дороге у неё внезапно хлестнула кровища из глотки. Видать, ей на этом свете чалиться осталось не более нескольких часов, но ей прямо жёстко всралось сдохнуть в присутствии коновала-англичанина, и если бы я припёрся, то мне бы нормально забашляли и т. д. В постскриптуме этот хряк ещё и нацарапал, что и сам мне отстегнёт, так как эта дура отказывается от услуг живодёра-швейцарца, а ей надо вколоть морфий, чтобы она предсмертными хрипами не распугала всех говнопостояльцев и он не попал на нехилые такие бабки. Мне, конечно, было, насрать на эту тётку, однако возможность по-лёгкому срубить нормальных деньжат меня весьма соблазнила. Но вместе с тем я ссал оставлять Холмса одного. Однако мы забились на том, что с ним в качестве говнопроводника и унылого спутника останется мелкий швейцарец, а я пошкандыбаю в Мейринген. Мой кореш на кой-то чёрт решил ещё попердеть у сраного водопада, а потом потащиться через какие-то дерьмовые холмы в обоссанное Розенлау, где вечером я должен был за каким-то хреном к нему присоединиться. В общем, полную дрянь мы придумали, до сих пор блевать хочется. Отойдя немного, я позырил назад: Холмс стоял как дурак, прислонившись к галимой скале, и, скрестив свои дрянные руки, палил куда-то вниз, на дно говностремнины. Я не знал тогда, что больше не сужено мне было зазырить моего кореша. Я целый час добирался до долбаной харчевни. Жирная свинья Штайлер стоял на пороге. — Ну чё? — спросил я, подваливая к нему. — Она ещё не околела? На роже у него проступило охреневание, его фуфлыжные брови поднялись. Моё сраное сердце так и оборвалось. — Мудак, это не ты написал? — проорал я, вынув из кармана чёртову маляву. — В твоём грёбаном сарае нет каличной англичанки? — Ну конечно нет! — вскричал он. — Да за такие бабки я и сам сказал бы, что я английский врач, благо язык знаю хорошо. Но что это? На конверте стоит штамп моей прекрасной гостиницы?.. А, понимаю! Должно быть, письмо написал тот длинный мужик-англичанин, который приехал вскоре после вашего ухода. Он сказал, что… Мне уже были по глубокому барабану дальнейшие объяснения этого хмыря. Меня дико бомбануло и я уже хреначил со всей дури по засранной деревенской улице к той самой дорожке, с которой я только что припёрся. Спускался к харчевне я час, и, несмотря на то, что я нёсся как ошпаренный, прошло ещё два долбаных часа, прежде чем я снова дофигачил до этого сраного Рейхенбахского водопада. Говнопалка Холмса (какая-то специальная палка для ходьбы по горам, она даже как-то называется, но я забыл, да и насрать, честно говоря) всё ещё стояла у поганой скалы, возле которой я его оставил, но самого Холмса не было, и я зря продрал всю глотку, стараясь доораться до него. Мне отвечало только говноэхо, повторявшее мой голос среди окружавших меня идиотских скал. При виде этой говнопалки я просто обдристался. Значит, Холмс не свалил на Розенлау. Он оставался здесь, на этой дорожке шириной в три чёртовых фута, вокруг которой с одной стороны была отвесная говностена, а с другой — сраный обрыв. И здесь его запалили. Мелкого пацана тоже не было. Видать, он взял бабло Мориарти и свалил. А что случилось потом? Какая тварь могла сказать мне, что случилось потом? Минуты две я стоял как лох и бомбил, пытаясь оклематься. Потом я вспомнил о говнометоде самого Холмса и попробовал применить его, чтобы понять, чё за мокруха тут случилась. Сука, это было легко! Во время нашего базара с Холмсом мы не дошли до конца тропинки, и его говнопалка указывала на то место, где мы пришвартовались. Черноватая говняная почва никогда не просыхает здесь из-за того, что на неё постоянно ссыт этот чёртов водопад, так что даже какая-нибудь говноптица — и та оставила бы на ней свой задрипанный след. Два долбаных ряда шагов чётко отпечатывались почти у самого конца тропинки. А обратных следов, скотина, не было! За несколько шагов от края чёртова земля была вся истоптана и разрыта, а какие-то растения с никому на хрен не всравшимися названиями были вырваны и забрызганы говногрязью. Я зассал стоять, лёг рожей вниз и стал палить в несущийся поток всякого дерьма. Стемнело, и теперь я мог зазырить только на кой-то чёрт блестевшие чёрные нигерские каменные говностены да где-то в жопенях кретинское сверкание брызг какой-то мочи. Я заорал, но там внизу всем было насрать, и лишь гул говноводопада, чем-то похожий на пьяные вопли, донёсся до моего слуха. Однако судьбе-злодейке было угодно, чтобы последний шалом моего кореша и собутыльника всё-таки допёрся до меня. Как я уже базарил, его говнопалка осталась прислонённой к невысокой никчёмной скале, позорно торчавшей над тропинкой. И вдруг на верхушке этого говновыступа блеснула какая-то хренотень. Я поднял руку — то был стрёмный серебряный портсигар, который Холмс всегда таскал с собой. Когда я взял его, несколько чахлых листочков отстойной бумаги, лежавших под ним, рассыпались и навернулись на землю. Это были три говнолистика, вырванных из тетрадочки и адресованные мне. Интересно, что адрес был написан так же говняно, почерк был так же коряв и бездарен, как если бы Холмс писал у себя на на хате, сидя с бодунища на очке. «Братуха Вася Гайкин, я чёркаю тебе это говнище благодаря любезности мистера Мориарти, который стоит на стрёме для окончательного решения наших с ним унылых тёрок. Он по-бырику пробазарил мне, как он облошил английских мусоров, свалил от них и засёк нас. Это вообще охрененно получилось и только подтверждает, что башка у него работает зашибись, не то что у тебя. Я кайфую от мысли, что смогу избавить быдло от бздения, связанного с существованием этого чувака, но, конечно, секу, что за это придётся забашлять цену, из-за которой заноют мои кореша, и особенно ты, братан Вася Гайкин. Хотя я тебе уже трындел, что в своей жизни нормально поврывался и круче, чем сейчас, подохнуть у меня явно не выйдет. Кстати, если уж по-честнаку, то я сразу просёк, что малява из той говнодеревни — кидалово, и, отпуская тебя, готов был ответить, что по-любому ща будет какой-то кипиж. Передай мусору Петерсону, что говнобумаги, необходимые для того, чтобы заложить шайку, лежат в моём сраном столе, в отстойном ящике с кривожопо нарисованной буквой «М» — синий говноконверт с надписью «Мориарти». Перед тем, как свалить из Англии, я оставил все распоряжения о своём бабле и прочих ништяках у своего жирного брата Майкрофта. Прошу тебя чмокнуть за меня миссис Вася Гайкин. В натуре за всё, Шерлок Холмс». Дальше всё и ежу ясно. Говноэксперты зазырили место происшествия и побожились, что срач между супостатами завершился так, как и должен был завершиться у этого сраного водопада: видать, они вместе гробанулись в говнопропасть, так и не раскупорив своё чёртово сцепление . Когда кто-то предложил отыскать жмуров, то все ему сказали, что он кретин, поэтому там, в самой жопе этого долбаного котла, навеки остались лежать тела мощнейшего уголовника и козырнейшего барбоса нашего стрёмного говновремени. Пацан-швейцарец так и свалил — конечно, это был один из холуёв Мориарти. Что касается говношайки, то, наверное, все в Лондоне помнят, как круто накопанные Холмсом улики заложили всю поганую лавочку и обнаружили, как их там всех чмырил дохлый Мориарти. На судилище, где их всех рассадили по шконкам, а кого-то даже вздёрнули, на мудацкую личность пахана почему-то всем было почти насрать, и если мне пришлось тут поднять всё застарелое дерьмо, то это вызвано теми обосранными говнозащитниками, которые пытались его отмазать блевотными наездами на того, кого я всегда буду считать самым козырным и самым охрененным из всех известных мне типов. БЕСПАЛЕВНАЯ БЛАТХАТА Весной 1894 года весь Лондон реально охренел, а бездельники-буржуи прямо-таки сели на очко от новости о том, что укокали какого-то сопляка, говнографа Рональда Адэра, причём следы замели так чётко, что никто так и не понял, чё за хрень произошла. Когда-то быдло с причмокиваньем сожрало об этой мокрухе то, что скормили мусора, но шняга была такая мутная, что самые ништяки пришлось зажать. И вот щас, почти десять сраных лет спустя, когда мне понадобились бабосы, я не нашёл ничего лучше, чем вспомнить ту побасёнку. Работу тогда сделали как надо, но на неё, честно говоря, было насрать, потому что произошла такая дичь, что я обоссался кипятком так сильно, как никогда не ссал за всю свою грёбаную жизнь. Даже щас, после стольких говнолет, я опять превращаюсь в слюнявого барана, вспоминая о той пурге, ощущаю очковтирательство, очешуение и кайф, накатившие на меня тогда и засравшие мне нутряк. Пусть те болелы, которым не совсем насрать на мои байки, задвигающие про жалкие делишки и мыслишки одного мощного типа, не погонят на меня за то, что я зажал свои россказни. Я бы их забазарил куда быстрее, если бы тот самый мудак не прицыкал этого делать и только недавно, третьего числа прошлого месяца, мы-таки столковались. Каждый дурак поймёт, что с тех пор, как я начал якшаться с Шерлоком Холмсом, меня начало приспичивать совать свой любопытный нос во всякие тёмные дела, а после того, как он скапутился, я стал как дебил таращиться в жёлтые газетёнки на все высосанные из пальца утки о всякой уголовщине, где мусора прошляпили. Я часто по приколу даже пытался дотукать, чё там реально было, применяя методы моего кореша, но делал я это как лох и всегда обсирался. Но ни один беспредел мне так не всрался, как окочурка Рональда Адэра. Прочитав нацарапанную следаками беспомощную лажу («убийство было преднамеренным и совершено одним или несколькими неизвестными лицами»), я охренел от того, в каком говне мы стали сидеть после загибаловки Шерлока Холмса. Он по-любому бы ворвался в эту бодягу и бездарные потуги мусоров могли бы привести к успеху благодаря большой башке крутейшего барбоса Европы. Весь день, мотаясь по своим долбаным каличам, я снова и снова гонял извилину о том, как щёлкнули Адэра, но так ни до чего и не дотукал. Возможно, щас будет древний баян, но надо по-бырику намалевать то, что следаки швырнули в рожу быдлу. В общем, типа сэр (хотя какой он на хрен сэр, чё он вообще сделал, этот мозгляк?) Рональд Адэр был вторым по счёту отродьем говнографа Мэйнуса, наваривающегося на тупых аборигенах и подвизающегося на синекурной должности губернатора какой-то сраной австралийской колонии. Самка Мэйнуса, мать Адэра, припёрлась из Австралии в Англию, потому что у неё была какая-то сложная ботва с моргалами, а их всратые аборигенские лечилки палили на это как лохи, вот и пришлось шкандыбать через полмира в британскую каличку. Со своим отстойным сыном Рональдом и чахлой дочерью Хильдой она чалилась на Парк-лейн, 427. Пацанчик ватажился с такими же высокородными чванливыми болванами, как он сам, вроде его особо никто не чмырил, да и держал он себя паинькой, не бухал, не торчал и на передок был воздержан. Разок он просватался к какой-то мымре по имени мисс Эдит Вудли из обосранного города Карстерса, но за несколько месяцев до случившейся хрени они поцапались, и вроде им обоим было на то насрать. Вообще житуха у шкета была тухленькая, ни на кого он не бычил и особо не выкобенивался. И вот этого-то бессмысленного хлыща постиг не просто карачун, а карачун с присвистом. Успокоили соплежуя вечером 30 марта 1894 года, между десятью и двадцатью минутами двенадцатого (сомневаюсь, что следаки так жёстко докопались, скорее всего, время они от балды проставили). Рональд Адэр любил перекинуться в картишки, но после того, как он ещё в Австралии просрал местным артистам пару сотен квадратных километров отменных охотничьих угодий, батя выдрал его хлыстом и наказал отныне всегда играть только по маленькой, что зассавший паренёк и выполнял. Он заваливался в три клуба — Болдуин, Кавендиш и Бэгетель. Накопали, что в день, когда Рональд крякнулся, он после обеда скатал кон в буру в говноклубе Бэгетель. Он пылил там и до обеда. Его кореша — какой-то ноунейм мистер Меррей, надутый индюк типа сэр Джон Харди и ёлочка зелёная говнополковник Моран — выболтали, что шпилили именно в буру и все прожигатели жизни остались почти при своих. Адэр просрал, может быть, фунтов пять, но никак не более. Батиного бабла у него было до хренища и он никак не мог распустить от этого нюни. Он лудоманил почти ежедневно то в одном говноклубе, то в другом, но жопой помнил отцовский хлыст, жёстко не банковал и обычно даже нагревал на бабки других. Какие-то мудаки также всем растрындели, что за полтора месяца до своего кобздеца Адэр, резавшийся в паре с говнополковником Мораном, в один вечер разул лохов по имени Годфри Милнер и лорд Балморал на четыреста двадцать фунтов. Вот и всё, что следаки накопали о последних бессмысленных неделях его никому не всравшейся жизни. В общем, вечером он припёрся из говноклуба в свой буржуйский домяру ровно в десять часов. Самок дома не было, они срулили к кому-то бухать. На допросе холуйка, которая дерьмо за ними вычищала, провякала, что слышала, как Адэр вломился в свою конуру. Кабина его была на втором этаже, выходила задрипанными окнами на улицу и служила местом, где он принимал всяких хлыщей. Перед тем, как сопливый говнограф приканал, холуйка затопила буржуйку, и, так как буржуйка чадила вонючим чёрным дымом, открыла говноокно. Ни одного звука пердежа не доносилось из конуры до двадцати минут двенадцатого — в это время причесали домой говноледи Мэйнус и её хлипкая дочь. Говноледи Мэйнус хотела вломиться к отродью и выпить с ним по стаканчику перед сном, но этот говнюк запер свою дрянную дверь изнутри, и, несмотря на пьяные крики и долбёж ногами, даже не почесался, чтобы её отпереть. Тогда самка устроила дебош, назвала холуёв и говнодверь пришлось раздолбать. Никчёмный недоросль лежал на полу возле своего зачуханного стола. Башка его была дико исковеркана пулей из пистика, но никаких стволов в говнокомнате не оказалось. На заблёванном столе лежали бабки — два бумажных чирика и ещё насыпано семнадцать фунтов десять шиллингов серебром и золотом (вот же долбаный буржуй), причём бабосы не валялись как попало, а были свалены в кучки разной величины. Из этого какие-то дебилы сделали вывод, что перед околеванием салага считал, кого он на сколько в буру обул и кому сколько просрал. После раскумекивания шняга оказалась вообще не пойми чем. Прежде всего, на кой чёрт этот дрищеватый шпингалет заперся изнутри. Правда, говнодверь мог запереть и мокрушник, а потом свалить в окно, но оно находилось по меньшей мере в двадцати футах от земли, а говногрядка с какими-то погаными вонючими завядшими цветами, которые поливали блевотиной, осталась вообще нетронутой — ни один говноцветок не был помят. Никаких следов не осталось также на узкой полосе пожухлой травы, которой хата отделялась от дороги. Значит, Рональд Адэр сам запер свою сраную дверь. Но как его чпокнули-то? Ведь никто не мог бы запереться в говноокно, не оставляя следов. Если же предположить, что мокрушник шмалял снаружи, но это был охрененный стреляла, так как грохнуть чувака пулей из пистика с такой дали дико премудро. Кроме того, Парк-лейн — шумная быдлоулица, и в каких-нибудь ста говноярдах от буржуйской хибары чалятся извозчики. Однако ни один оболтус вообще ничё не слыхал. А между тем налицо был жмур и была пуля из обычного пистика, которая проломила башку так, что хлыщ почти сразу отъехал. Вот такая вот байда была известна про затейливую мокруху на Парк-лейн — мокряк, мудрёность которого была ещё извилистее из-за полного отсутствия какого-то явного резона: ведь, как я уже трындел, на сопляка Адэра вроде никто особо не бычил, а бабки и цацки, валявшиеся в конуре, остались нетронутыми. Весь день я скрипел мозгами, пытаясь высрать какую-нибудь унылую теорию, собравшую в себя все факты, и найти хоть какие-то зацепы, которые мой отбросивший когти кореш мог бы раскрутить. Должен признаться, что я обосрался. Вечером я шлялся по говнопарку и около шести часов припёрся вдруг на угол Парк-лейн и Оксфорд-стрит. На говнотротуаре собралась толпа быдла, пялившихся на одно и то же загаженное окно, и я просёк, что это был тот самый буржуйский дом, где произошла душегубка. Дрищеватый верзила в тёмных говноочках, видать, барбос в штатском, гнал какую-то телегу про случившееся, остальные навострили уши, окружив его тесным кольцом. Я проломился поближе, но его унылые рассуждения показались мне до того ничтожными, что я рванулся назад, резко зажав себе рот рукой, чтобы не блевануть. При этом я слегонца огрел по дыне какого-то старого пердуна, и он как лох поронял свои говнокниги, которые за каким-то лешим таскал с собой. Я сказал ему, что он отстойный, но всё-таки помог поднять на хрен мне не всравшуюся макулатуру, чтобы старикана не хватил приступ ревматизма или радикулита, и он не натравил на меня толпу быдла. Увидев, что одна из никчёмных книжонок называется «Происхождение культа деревьев», я понял, что дедок давно съехал с катушек. Сунув ему говночтиво, я ещё разок крепко его обосрал, но старый хрыч зассал, прошамкал какую-то хрень и отвернулся. Вскоре его бездарная сгорбленная говноспина и мерзкие седые бакенбарды исчезли в толпе быдла. В общем, попялился я на дом № 427 по Парк-лейн и понял, что я отстойный. Он отделялся от улицы низенькой говностеной с дебильной ржавой решёткой, причём вся эта рухлядь вместе взятая не достигала пяти футов. Естественно, любой осёл мог спокойно влезть в то скорбное скопление чахлых деревьев, которое обычно именуется садом. Зато говноокно было чёрти где, возле него не было ни мочесточной трубы, ни малейшего сраного выступа, так что запереться вверх по стене не мог бы даже лучший физкультурник. Захлопав ушами ещё сильнее, я заковылял обратно в Кенсингтон и водворился домой. Но не просидел я на своей долбаной жопе и пяти минут, как холуйка провякала, что припёрся какой-то мудак. Я малость припух от того, что это оказался тот самый старикан, которого я ушатал на улице. Его пожёванная дряблая харя нагло пялилась на меня из-под унылого седого причесона, под мышкой он держал свои обдристанные книги. — Чё вылупился, не думал, что я к тебе приду? — спросил он отвратным козлоподобным голосом. Я подтвердил, что он недалёк от истины. — Видишь ли, желторотик, я человек деликатный. Гордо вышагивая за тобой по той же дороге, я увидел, что ты затащил свою вонючую задницу в эту обоссанную хибару, и решил, что надо зайти к этому говноеду и высказать ему всё, что я о нём думаю. Ведь если я не обосрал тебя на улице, то, право же, просто не хотел пугать народ. А ещё ты заляпал своими идиотскими ручонками мои бесценные книги. — Слушай, руина, забей свою пасть, — сказал я. — Ты мне всё равно ни хрена не сделаешь, пока ты поднимешь свою дребезжащую клешню, я тебя уже сто раз уложу в могилу, где тебе, если по-честнаку, давно и место. Лучше скажи, на кой ляд ты сюда на самом деле припёрся? Небось, впарить мне свою рухлядь возжелал? — Естественно. Я же живу тут рядом, мой роскошный книжный магазин находится на углу Чёрч-стрит, так что заваливай, если что. Может, интересует? Во, смотри. «Жюстина, или Несчастья добродетели», «Венера в мехах», «Фанни Хилл», харрисовский список дам Ковент-Гардена. Бери, ништяк книжки, щас такие сложно найти. Отдам недёшево, но товар стоящий. Пять томов как раз заполнят место на второй полке твоего разваливающегося книжного говношкафа, а то у неё какой-то задрипанный вид, не правда ли? Я повернулся, чтобы посмотреть на полку, а когда снова повернул башку, то возле моего грёбаного письменного стола стоял и нагло лыбился мне Шерлок Холмс. Я вскочил как ошпаренный и несколько секунд тупо таращил на него зеньки, услышал стук собственной челюсти об пол, а потом, видать, пришёл в отруб — в первый, и, очень хочется верить, в последний раз в моей жизни. Помню только, что какой-то синий говнотуман закружился у меня перед зыркалками, а когда он рассеялся, воротник моего засаленного рубища оказался расстёгнутым и на зубах я ощутил вкус мерзкого палёного самогона. Холмс стоял с тыквенной бутылью в руке, наклонившись над тем, что ещё минуту назад было моим стулом. — Едрит Мадрид, Вася Гайкин, — сказал этот давно вставший поперёк горла голос, — ты слюнтяй. Я и не думал, что ты тут откинешься. Я схватил его за кадык. — Холмс! — дико заорал я. — Это ты? Ты не сдох? Какого лысого лешего ты вылез из той засранной вонючей пропасти? — Обожди, — прохрипел он. — прежде всего убери свои грязные клешни от моего кадыка. Ты уверен, что уже можешь нормально базарить? А то ты, кажись, тут продристался от моего чересчур мощного появления. — Да нормально всё, но, блин, Холмс, ты мудак. Ядрёна мать! Это реально ты, ты, а не какой-то переодетый гопарь, стоишь в моём чёртовом кабинете? Я схватил его за рукав и нащупал его дряблую водянистую говноруку. — Нет, это не белая горячка, это точно ты, — сказал я. — Чувак, у меня счастья полные штаны от того, что ты припёрся! Блин, положи свою говняную жопу и пробазарь, как ты выперся из той сраной бездны. Холмс положил свой зад напротив меня и знакомым задолбавшим жестом свернул самокрутку, наполнив комнату вонью застарелых обоссанных носков. На нём была ханыжная одёжа старого пердуна, но остальная хрень — седой говнопарик и куча макулатуры — лежали на столе. Казалось, что он стал ещё большим дрищом и взгляд его стал ещё более паскудным. Видок у него был краше в гроб кладут, будто все эти годы он торчал в каком-то ласкарском притоне. — Отлично, наконец-то я распрямил свой чёртов скелет, Вася Гайкин! — сказал он. — Такой шпале, как я, ахтец как трудно скрючиться как дурак и много часов так шляться. А теперь, мой корешок, побормочем по серьёзке… Короче, фишка в том, что я пришкандыбал, чтобы ты мне малец подсобил. Мне насрать, хочешь ты этого или нет, но сегодня ночью нам придётся неслабо так упороться. Может, я тебе всё прошуршу о своих ходках, когда мы уже отстреляемся? — Блин, ты чё, одуплился, Холмс? Меня зудит, я хочу прям щас всё услыхать. — Так, ну ты усёк, что мы сегодня ночью идём на дело? — Усёк, усёк, не бзди. — Ништяк, прямо как раньше. Наверное, ещё пожрать успеем. Ну ладно, про ту грёбаную дыру в земле. Я не парился о том, чтобы из неё вылезти, а знаешь почему? Да потому что я не фраер и никогда туда не шмякался. — Не грохался?! — Нет, Вася Гайкин, не чебурахался. Но мою маляву тебе я написал по-честнаку. Когда говнофигура профессора Мориарти вылезла передо мной на узкой тропинке и я понял, что драпануть ваще не варик, то реально подумал, что мне хана. Его долбаные лупарики зырили так, что любой дебил бы понял, что он щас меня шмальнёт. Мы чё-то друг другу слегонца провякали и он даже дал мне накалякать ту маляву, что ты сыскал. Я её оставил вместе с коробом для самосада и говнопалкой, а сам поковылял по тропинке вперёд. Мориарти пёрся за мной чуть ли не след в след. Дошкандыбав до конца тропинки, я остановился и понял, что всё, кабздец. Он не вынул не то что никакой пукалки или шашки, но даже кастета или заточки, а тупо навалился и обхватил меня своими мерзкими клешнями. Он знал, что ему по-любому кердык, и хотел только одного — угрохать меня. Не выпуская друг друга, мы как алкаши стояли, шатаясь, на краю этого сраного обрыва. Я не знаю, слыхал ли ты, Вася Гайкин, но я слегонца секу в приёмах японской борьбы сумо, где жирные мужики друг друга брюхами пинают. Ты вот ржёшь, а мне эта чёртова борьба спасла подгорающую задницу. Я сумел отскочить от него. Он завопил и несколько секунд качался на краю говнообрыва, хватаясь руками за воздух. Но всё-таки он не смог удержаться и гробанулся вниз. Ну хорошо, да, я ему чуток помог, там и надо-то было совсем малость подтолкуть. Нагнувшись над этой чёртовой дырой, я ещё долго пялился на то, как он летит, ржал и лошил его. Потом он долбанулся о выступ говноскалы и жахнулся в воду. Я чуть не надул в штаны, слушая Холмса, дымящего своим сраным самосадом. — Да ты гонишь, мудила! — заорал я. — Я сам, своими собственными смотрелками видел говноотпечатки двух пар ног, спускавшихся вниз по тропинке, и никаких, сука, следов в обратном направлении. — А это уже не твоего ума дело, у меня на то были свои причины. Короче, в ту секунду, когда профессор обосрался, я просёк, насколько люто мне подфартило. Я знал, что Мориарти был не единственным чуваком, хотевшим меня щёлкнуть. Оставались по меньшей мере три его подельника. Околеванец главаря мог только подогреть их очко. Все они были прямо жёсткие ребята. Кому-нибудь из них по-любому удалось бы через некоторое время шмякнуть меня. А если все эти чуваки будут думать, что я сдох, то они меньше будут стрематься, легче запалятся и, рано или поздно, мне удастся их заложить. Тогда я и объявлю, что хрен вам всем, мудаки, я жив! В отличие от тебя, Вася Гайкин, у меня мозг работает быстро: профессор Мориарти не успел, должно быть, ещё окончательно гробануться на дно Рейхенбахского водопада, как я уже обдумал этот хитрый план. Я встал и позырил на скалистую говностену, возвышавшуюся у меня за спиной. В своём унылом отчёте о моей окочурке, который я не без ехидного злорадства прочёл несколько месяцев спустя, ты имеешь наглость утверждать, что эта чёртова стена была совершенно отвесной и гладкой. Да блин, только идиот мог такое написать, нет на свете таких скал. Вот и в этой было несколько маленьких выступов, на которые можно было поставить ногу, и, кроме того, я просёк, что малец повыше в ней имеется что-то вроде выемки, где можно схорониться, потому что говноутёс, сука, такой огроменный, что запереться на самый верх было ваще нереально, и так же нереально проковылять по сырой тропинке, не оставив следов. Я мог бы напялить говносапоги задом наперёд, как уже делал раньше, но те, кто увидел бы три пары отпечатков ног, могли бы допетрить, что их киданули. Да и вообще я рисковый мэн, так что решил попереться вверх. Это оказалось заковыристо, Вася Гайкин. Я ничем не обдалбывался, но, гадом буду, были галюники, что на меня Мориарти из этой долбаной дыры орёт. Любой самый мелкий косяк — и я бы гробанулся к чертям собачьим. Несколько раз, когда пучки говнотравы оставались у меня в руке, или нога скользила по обоссанным уступам скалы, я думал, что всё, кранты. Но я порвал свою задницу, продолжал карабкаться вверх и наконец дофигачил до расселины, довольно глубокой и поросшей мягким зелёным мхом. Здесь я мог схорониться, вытянуться, никем не видимый, и отлично отдохнуть, тем более что у меня за пазухой была фляжечка, ваще ништяк время провёл. И здесь я лежал, пока ты, Вася Гайкин, и те дебилы, которых ты притащил с собой, крайне нелепо расследовали мою воображаемую смерть и ныли из-за того, что я якобы сдох. Наконец, окончательно обосравшись со своими дилентантскими ущербными выводами, вы свалили в свою бздючую гостиницу, и я остался один. Я как дурак считал, что отстрелялся, но тут случилась одна хрень, показавшая, что моё очко ещё подгорает. Огромная бандура с громким пердежом вдруг пролетела мимо меня и навернулась в пропасть. Я понял, что это кусок говноскалы и сначала подумал, что это просто невзначайка, но, зыркнув вверх, я запалил на фоне угасающего неба бошку какого-то поганого мужика, и почти в ту же секунду другая бандура долбанулась о край той самой говнорасселины, где я валялся, в нескольких чёртовых дюймах от моей собственной башки. Я просёк, в чём прикол. Мориарти пошёл на дело не один. Его подельник — и я с первого же взгляда увидел, что это крепкий рецидивист, — стоял на стрёме, когда профессор попёрся меня шмалять. Издали, пока я валил Мориарти и поэтому никого больше видеть не мог, он стал свидетелем загибаловки своего пахана и спасения моей жопы. Поссав некоторое время, он обошёл скалу, запёрся на вершину с другой стороны и теперь пытался докончить то, в чём обосрался Мориарти. Я недолго рассусоливал об этом, Вася Гайкин. Малец вытащив бошку, я снова зазырил над говноскалой мерзейшую харю этого чувака и понял, что ща в меня ещё бандура полетит. Тогда я пополз вниз, к тропинке. Не знаю, сделал бы я это, если бы не зассал. Переться вниз было в тыщу раз труднее, чем вверх — и на кой чёрт только я нажрался? Но мне пёрднуть было некогда, а не что размышлять — третья бандура прохреначила возле меня, когда я висел как кретин, цепляясь вот этими самыми руками за край расселины. На полдороге я навернулся вниз, но всё-таки хрен знает как оказался на тропинке. Весь покарябанный, в кровищи и в синячищах, я сыпанул со всей дури, в темноте протрюхал через говногоры десять долбаных миль и неделю спустя объявился во Флоренции, сто пудов считая, что ни одна мразь на всём свете ни хрена ничё не знает о моей судьбине. Я протрепался о своей подноготной только одному типу — своему жирному брату Майкрофту. Пардон, Вася Гайкин, но мне было прямо жёстко важнецки, чтобы все думали, что я дубарь, да и ты бы никогда не высрал такую дрянную шнягу о моём капуте, если бы сам не думал, что это точняк. За эти три года я несколько раз хотел наскрести тебе маляву — и всякий раз отбуробивался, потому что ссал, что твой привяз ко мне не заставил бы тебя лохануться, из-за чего я мог бы запалиться. Вот почему я отклепался от тебя сегодня вечером, когда ты растряс мои кретинские книги. Закрутка была тогдысь стрёмная, и твой кайфовый взбздун мог бы привести к шухеру и к тому, что меня бы пришили. Что касается жердяя Майкрофта, то мне по-любому пришлось ему всё растрепать, так как я не хотел жить как нищеброд и тряс из него бабосы. В Лондоне заварушка шла не так смачно, как я ожидал. После судилища над компашкой Мориарти остались на воле два самых суровых чувака, с обоими у меня были нереальные тёрки. Поэтому я застремался и два сраных года прорысачил по Говнотибету, вломился за каким-то чёртом в Лхассу и даже обнаглел до такой степени, что припёрся во дворец далай-ламы, но меня оттуда, естественно, прогнали ссаными тряпками. Ты, может быть, читал о говноисследованиях норвежского очкарика Сигерсона, но твой скудный ум, конечно же, не додумался, что то была малява от твоего кореша. Затем я попёрся по всяким чурочным говностранам, обтарантасил всю сраную Персию, зашкандыбал в Мекку и даже видел издалека калифа в Хартуме, правда, мельком, пока меня толпа нигеров не затёрла. Я даже накатал донос в министерство иностранных дел об этих отстойных поездках, думал, что мне баблишка подкинут, но не фартануло, они жопу моими каракулями подтёрли и прислали их обратно говном измазанными. Пришофёрив в Европу, я просидел на жопе несколько месяцев среди гадоедов во Франции, где всякой химической хренью занимался. Это происходило в одной заблёванной лаборатории на юге Франции (я нормально жиртреста Майкрофта надоил, он на меня до сих пор за это гонит), в Монпелье. Обосравшись со своими бессмысленными опытами и прознав, что в Лондоне щас чешет свою жопу только один из моих мудафлаев, я кумекал о том, чтобы припереться домой, когда фенька о буржуйской мокрухе на Парк-лейн вставила мне шило в зад и заставила быстрее зачесаться. Эта шарада меня взяла за жабры не только сама по себе, но и потому, что её распаковка, видать, могла подсобить лично мне. Значит, я по-бырику припёрся на Бейкер-стрит, вызвал истерический говноприпадок у миссис Хадсон и убедился в том, что жиробас Майкрофт не спалил мои комнаты и не просрал мои говнобумаги. Ну и вот, сегодня, в два часа дня, я очутился в своей старой обдристанной хибаре, в своём грёбаном старом кресле, и единственное, чего я ещё хотел, это — чтобы мой тупой, но годный старый кореш Вася Гайкин запёрся рядом в другое засранное кресло, в которое он так часто клал свою смердящую жопу. Такую вот занюханную байку мне затравили в тот апрельский вечер, байку, которую я ни за что не принял бы за чистую монету, если бы своими зеньками не зазырил длинную, дрищеватую говнофигуру и задолбавшую рожу типа, которого уже никогда не мечтал запалить. Какой-то мудак уже донёс Холмсу о том, что моя шмара подохла, и он, конечно, для виду злорадно заявил, что так мне и надо, но понятно было, что он гонит. — Пахать как грёбаный конь — вот чё надо, чтобы не ныть, Вася Гайкин, — гнусаво ляпнул он, — а нас с тобой ждёт сегодня ночью такая упарывалка, что тип, который её закруглит, сможет сказать, что не зря прожил свою говёную жизнь. Я был в непонятках, но ему было на это насрать. — Ты достаточно слуханёшь и зазыришь до наступления утра. А пока что у нас и так есть куча говна, о которой мы можем побазарить — ведь мы не видели поганые рожи друг друга три долбаных года. Надеюсь, что до половины десятого мы всю эту пургу перетрём, а потом мы попрёмся в путь, навстречу интересному похождению в беспалевной блатхате. И реально, всё было как в бородатые говновремена, когда я в назначенный час вместе с Холмсом запёрся в такой замызганный тарантас, будто в него собаки приходят дохнуть. В кармане я нащупал пистик, и моё долбанное сердце сильно забилось, ожидая нормального переплёта. Холмс вёл себя как мудак и по-прежнему ничего не базарил. Когда тусклый свет тех говнофонарей, что уличная шваль ещё не успела сломать, упал на его дрянную рожу, я запалил, что его шелудивые брови скрючились, а идиотские губы по-дурошлёпски сжались: может быть, что он чё-то кумекал, но возможно, что его тупо настигло торчковское ломалово. Я ещё не знал, какого говноеда мы едем палить в заблёванных лондонских подворотнях, где чалятся всякие уголовники, но видон этого мощного барбоса говорил мне, что похождение обещает быть шухерным, а дебильная улыбочка, появлявшаяся время от времени на говнороже моего кореша, не предвещала ничего кайфового для того уркана, которого мы ехали вязать. Я думал, что мы прёмся на Бейкер-стрит, но Холмс приказал водиле осадить свою клячу на углу Кавендиш-стрит. Выйдя из говнокибитки, он внимательно позырил по сторонам и потом ещё шугался на каждом долбаном повороте, желая убедиться, что ни одна шваль за нами не увязалась. Мы шли какой-то долбанутой дорогой. Я всегда охреневал от того, как Холмс сечёт во всяких лондонских жопенях, и сейчас он демонстративно пёрся как павлин через какую-то лютую срань, где валялись горы лошадиного дерьма и пустых пузырей от мерзкого пойла, которое глушат сшибалы. Наконец мы все в говне вылезли на узкую улицу с двумя говнорядами древних смурных сараев, и она вывела нас на Манчестер-стрит, а затем на Блэндфорд-стрит. Здесь Холмс быстро завернул в какой-то узкий тупичок, прошёл через деревянную говнокалитку в пустынный двор, вытащил из жопы корявый ключ и открыл им омерзительную дверь одного из самых трухлявых шалашей. Мы как болваны втиснулись через узкую щель, и он тотчас же заперся изнутри. Было песец как темно, но я сразу понял, что в хибаре ваще никто не чалится, даже самое откровенное отребье, настолько она отстойная. Голый говнопол гадостно скрипел и трещал под ногами, а на мерзопакостной стене, к которой я как лох случайно прикоснулся и ещё сильнее засрался, висела бумажная хренотень, которая когда-то была обоями. Идиотские холодные тонкие говнопальцы Холмса сжали мою руку и он поволок меня по длинному вонючему коридору, пока наконец мы не зазырили еле видные контуры полукруглого говноокна над обосранной дверью. Здесь Холмс на кой-то чёрт повернул направо, и мы запёрлись в большую квадратную беспалевную комнату с лежащим на полу засохшим говном, совершенно тёмной по углам, но слегонца освещённой в серёдке чахлыми уличными фонарями. Впрочем, рядом с окном фонаря не было, да и стекло было покрыто густым слоем каких-то соплей, так что мы с трудом могли зазенькать друг друга. Мой кореш положил свою дурацкую руку мне на плечо и почти коснулся своими утырочными губами моего уха. — Шаришь ли ты, где мы? — поганым шёпотом спросил он. — Кажись, на Бейкер-стрит, — ответил я, глядя через засранное стекло. — Агась, мы залегли в блатхате Кэмдена, как раз напротив нашей хаты. — А на кой ляд мы припёрлись сюда? — А на тот ляд, что из этой дыры можно нормалёк зазарить эту чёртову хибару, идиот. Не стой как кретин так далеко от окна, иди сюда, мудак. Только не резко, никто не должен нас запалить. Щас зазырим, не скурвился ли я за три года нашей росстани и могу ли я ещё сделать так, чтобы сорвать тебе башню от охреневания. Я шагнул вперёд, позырил на знакомое говноокно и реально припух так, что чуть не заорал. Говноштора была опущена, кабина ярко освещена, и тень какого-то мудака, сидевшего в заблёванном кресле в глубине её, отчётливо выделялась на противном светлом фоне окна. Посадка идиотской башки, форма ублюдочных плеч, острые говночерты мерзкой рожи — всё это не оставляло никаких сомнений. Башка была видна вполоборота и напоминала те унылые силуэты, которые любили рисовать наши давно скапутившиеся бабушки. Это был вылитый Холмс. Я так охренел, что как дебил протянул руку, чтобы убедиться, реально ли сам он стоит здесь, рядом со мной. Холмс как отморозок трясся, его пробило на беззвучную ржачку. — Ну чё? — спросил он. — Это говно! — тихо проорал я. — Кажись, годы и привычка не залошили моё фокусничество, — сказал он, и я засёк в его скрипучем голосе чванство и бахвальство бездарного художника, любующегося своим говнотворением. — Чё, реально похож? — Да я бы слово пацана дал, что это ты. — Забацал эту хрень один лепила, господин Менье из Гренобля. Он бодяжил её несколько дней и, сука, содрал с меня нехилых таких бабосов. Всё остальное провернул я сам, когда припирался на Бейкер-стрит сегодня утром. — А какого дьявола тебе это всё всралось? — А вот всралось и всё, так надо было, Вася Гайкин. Я хочу, чтобы некоторые лохи думали, что я сижу на жопе там, хотя реально я нахожусь в другом месте. — То есть ты думаешь, что за хатой следят? — Я знаю, что за ней следят, дубина ты стоеросовая. — И кто? — Мои старые говноеды. Та милая компашка, пахан которой гниёт на дне Рейхенбахского водопада. Если ты ещё не пропил остатки своего мозга, то должен помнить, что они — и только, сука, они — знали, что я не жмур. Они секли, что рано или поздно я припрусь в свою прежнюю халупу. Они не переставали палить за ней, и вот сегодня утром они зазырили, что я пришкандыбал. — Но как ты дотукал до этого? — Бестолочь, я тупо позырил из этого чёртового окна и запалил их шакала. Это обычная шестёрка, по имени Паркер, по профессии медвежатник и мокрушник, и в то же время нормально долбающий на жетыгене. Он мелкий чмошник и мне на него насрать. А вот кто мне реально всрался, так это другой— тот жёсткий мудак, который заныкался за ним, ближайший дружбан Мориарти, тот козёл, что швырял в меня кусками говноскалы — самый хитрожопый и убоистый уркан во всём Лондоне. Именно этот каркалыга хочет зачучелить меня сегодня ночью, Вася Гайкин, и не просекает, что мы хотим зачучелить его. Я постепенно воткнул в хитрый план моего кореша. Из нашего беспалевного гнездилища мы могли зырить за теми, кто хотел зенькать за нами, и палить их как лохов. Тонкий силуэт в говноокне служил наживой, а мы — мы были капканщиками. Молча как два валенка стояли мы рядом в темноте, и зырили на фигуры проходящего быдла, пердящего по своим обоссанным делам взад и вперёд по улице напротив нас. Холмс заткнул свою поганую пасть и ваще не дёргался, но я просекал, что он тужится до чёртиков и его зеньки не отрываясь зырят за потоком говнолюдей на тротуаре. Ночь была дерьмовая, с собачьим холодом и льющейся с неба мочой, ещё и поганый ветер дул вдоль длинной улицы. Подонков шлялось много, почти все пёрлись по-шустрому, уткнув свои алкашеские шнобели в обсдристанные воротники или говнокашне. Я засёк, что один и тот же быдлан несколько раз прошастал взад и вперёд мимо хаты, но особенно мутными мне показались два каких-то жлоба, которые, словно ныкаясь от ветра, долго околачивались в падике невдалеке от нас. Я рыпанулся забазарить об этом Холмсу, но ответил мне лишь еле слышным гырканьем и продолжал со всей дури палить на улицу. Время от времени он переминался с одной своей сраной ноги на другую или как торчок барабанил своими дегенератскими пальцами по стене. Я просекал, что его начинает ломать и халтурка пока не склеивается. Наконец, когда дело подошло к говнополуночи и улица почти опустела, он начал шляться по обдристанной комнате, уже не скрывая своего кумара. Я хотел было что-то прогнать ему, как вдруг зазырил освещённое говноокно и опять охренел. Схватив Холмса за жопу, я ткнул пальцем на окно. — Говнофигура шевельнулась! — тихо заорал я. И реально, теперь силуэт был обращён к нам уже не в свой обоссанный профиль, а чёртовой спиной. Видать, годы не смягчили хамского характера Холмса, и он по-прежнему вёл себя как мудак, когда чья-то башка варила медленнее, чем его собственная. — Конечно, она шевельнулась, — прогалдел он. — Неужели я такой же безмозглый болван, как ты, Вася Гайкин, чтобы посадить в этой сраной халупе явное чучело гороховое и как лох мечтать с его помощью кидануть самых хитрожопых нагибал, какие только чалятся в Европе? Мы трёмся в этой хибаре два долбаных часа, и за это время миссис Хадсон дёргала своими грязными руками эту зассанную лепнину восемь грёбаных раз, то есть каждые четверть часа. Конечно, она шляется там так, чтобы её собственный говносилуэт нельзя было зазырить… А-а-а! Вдруг он заткнулся, забил дышло и застыл как пень. В полумраке я запалил, как он стоит, вытянув свою паршивую шею, в позе дебильного чурбана. Улица была теперь совершенно пустынна, ни один осёл не шлялся. Возможно, что те два жлоба ещё ныкались как кретины в падике, но я уже не мог их зазырить. Вокруг нас царили молчанка и темень. И во мраке отчётливо выделялось ярко освещённое говноокно цвета мочи с унылыми контурами говёной фигуры в центре. В полной глушине я слухал говнодыхание Холмса, выдававшее сильную, с трудом сдерживаемую ломку. Вдруг он пихнул меня в самую глубь засранной комнаты, в самый смрадный её угол, и зажал мне на минуту рот своей позорной рукой, требуя тем самым, чтобы я завалил своё орало. В эту минуту я ощутил, как его кумарит, как дрожат его зловонные пальцы. Никогда ещё я не палил его таким перекорёженным, а между тем тёмная улица оставалась всё такой же унылой и бессмысленной. И вдруг я услыхал то, что уже засёк более задроченный слухан моего кореша. Какой-то тихий, приглушённый звук пердежа донёсся до меня, но не со стороны Бейкер-стрит, а из глубины той самой блатхаты, где мы хоронились. Вот раскупорилась и закупорилась входная говнодверь. Через секунду чьи-то ссаные шаги послышались в заблёванном коридоре — говношаги, которые, видать, стремились быть тихими, но дристали на всю беспалевную блатхату. Холмс присосался к говностене; я сделал то же, со всей дури сжав пистик. Вглядываясь в говняную темноту, я запалил мутный силуэт какого-то мужика, чёрный говносилуэт чуть темнее чёрного прямоугольника раззявленной двери. Минуту он стоял там и не рыпался, затем подогнулся и, шакалясь, попёрся вперёд. Во всех его обосранных движениях таилось то, что он уркан. Эта долбаная фигура была в трёх, сука, шагах от нас, и я уже напряг свою чёртову задницу, чтобы как следует всыпать этому мудаку, как вдруг я допёр, что он и не шарит о том, что мы тоже тут чалимся. Чуть не пощекотав нас, он прошлялся мимо, припёрся к говноокну и тихой сапой, ваще бесшумно, поднял обгаженную раму почти на полфута. Когда он нагнулся до уровня образовавшегося говноотверстия, поганый свет с улицы, уже не заслонённый обосранным стеклом, упал на его идиотскую харю. Это мудацкое хайло выдавало, что чувака дико ломает. Зеньки лихорадочно горели, да и вообще всё его хрюкало было мощно перекошенным. Обрыган был уже довольно пожухлый, но ещё не совсем дедок, с тонким носом как у общипанной курицы, с плешивым говнолбом и с огромными дебильными седыми усярами. Он как дурила напялил на себя чурбанский говноцилиндр и сдвинул его на свой бакланский затылок, раззявил своё ханыженское пальто так, что можно было запалить надраенную белую говнорубаху. Зачуханный дурошлёпский рыльник его был засран мерзейшими отвислостями. В хваталке он держал какую-то хренотень вроде говнотрости, но когда он долбанул её о засранный пол, она бзднула как обосранная железяка. Затем он вытянул из задрипанного кармана своего фраерского пальто какую-то бодягу, причём довольно огромную и несколько минут как тормоз чалился с ней, пока не перданула какая-то говнопружина или сраная задвижка. Стоя на своих болванских коленях, он нагнулся вперёд и всей своей идиотской тяжестью налёг на какой-то говнорычаг, в результате чего мы услышали прямо-таки препоганейший звук. Тогда он распрямил свои сволочные кости, и я зазырил, что в клешне у него было чё-то типа ствола с каким-то совсем уж затрапезным прикладом. Потом, сев на говнокорточки, он положил край обреза на заблёванный подоконник, его зеньки парашно сверкнули, запаливая точку прицела. Наконец он приложил перделку к своему фуфлыжному плечу и кайфово опростался: говномишень была перед ним — охрененная мишень, чёрный грёбаный силуэт, чётко выделявшийся на светлом фоне цвета мочи. На мгновение он застыл, потом его говнопалец нажал на пулялку, и раздалось похожее на рыгание идиотское жужжание, а вслед за ним мерзопакостный звон расхреначенного говностекла. В тот же миг Холмс, как кусок вываливающегося из жопы дерьма, сиганул на поносную спину пуляльщика и навернул его на говнопол. Но через секунду тот вскочил на свои гнусные ноги и как кобель вцепился Холмсу в глотку. Тогда держалкой моего пистика я ушатал мудака по башке, и он опять рухнул как девочка. Я навалился своей чёртовой задницей на него, и в ту же минуту Холмс своей поганой жопой издал наимерзейший пердёж — видать, условный говносигнал. С улицы послышался дебильный топот шпарящих во весь опор говноедов, и вскоре два мусора в задрипанной форме, а с ними барбос в штатской говноодёже вломились в обосранную комнату через парадную говнодверь. — Это ты, Лестрейд? — провякал Холмс. — Да, Ваше Величество. Я решил сам заняться этим делом. Счастлив лицезреть вас снова в Лондоне, о мой кумир. — Я просёк, что тебе надо слегонца подсобить. Три нераскрытых мокрухи за год — это ты прямо обосрался, Лестрейд. Но говнодело об унылой тайне Молси ты вёл не то чтобы прямо как осёл… то есть я хотел забазарить, что ты провернул его по-нормасу… Все мы уже стояли на своих грёбаных ногах. Наш уголовник орал своим сраным дышлом в цапалках двух огромных мусоров, крепко вцепившихся ему в жопу с двух сторон. На улице начала собираться толпа быдла. Холмс подошёл к кретинскому окну, проорал всем, что они мудаки, закрыл его и опустил говноштору. Лейстрейд вытащил из жопы две поганые свечи и запалил их, а мусора врубили свои тусклые говнофонарики. Наконец-то я мог нормально зазырить нашего мудака. У него была харя одновременно как у мужлана и как у алкаша. Лбан говнофилософа и жевало развратника говорили о том, что в этом чуваке была заложена склонность творить как козырные шняги, так и отстойные. Но мразотные глаза оттенка говна с обрюзгшими чмошными веками и взглядом шныря, шнобель мудака и глубокие обвисала по всему лбану указывали, что сама природа заморочилась вылепить его так, что любой баран мог запалить его стрёмность для говнообщества. На всех нас ему было насрать; зеньки его пялились только на торчковскую рожу Холмса, на которую он зырил с охреневанием и желанием замочить. — Шайтан! — противно шептал он. — Хитрожопый шайтан! — Ну чё, говнополковник, — начал базарить Холмс, — ща я тебя буду унижать. Кажись, я ещё не зырил на твою харю с той поры, как ты чуть не шмальнул меня в той говнорасселине на Рейхенбахском водопаде. Ёлочка зелёная, словно его взяли за мошонку, не мог перестать палить на моего кореша. — Шайтан, долбаный шайтан! — как обдристанный попугай повторял он. — Так, я вас ещё не свёл, — пробурчал Холмс. — Эй, мудаки, это говнополковник Себастьян Моран, бывший солдафон Индийской армии её обосранного величества и лучший шмалятель всякого огромного зверья, который когда-либо чалился в том запендрянском захолустье. Думаю, что не пёрну в лужу, говнополковник, если пробазарю, что по числу укоканных тобой говнотигров ты и по сей день надираешь задницу всем тамошним кривожопым стрелялам? Уркан с трудом сдерживался, чтобы не обдристаться, но продолжал стоять с заваленным хлебалом. Он и сам был похож на тигра, правда, какого-то обоссанного, зеньки у него злобно сверкали, идиотские усы ощетинились. — Я охреневаю от того, что моя нарисованная говном на коленке хренотень смогла залошить такого крутого шмаляльщика, — продолжал Холмс, — для тебя она не должна быть мудрёной. Разве тебе не приходилось привязывать к чахлому дереву душного козла и, заныкавшись в ветвях с пукалкой, палить, пока говнотигр не припрётся на замануху? Эта беспалевная блатхата — моё чахлое дерево, а ты — мой говнотигр. Просекаю, что иногда ты таскал с собой холуёв на тот случай, если бы припёрлись несколько говнотигров, или же на тот стрёмный случай, если бы ты сам обосрался. Эти говноеды, — он показал на нас, — мои холуи. Не, скажи, ништяк сравнил, а? Эй, ты, очко медузы! Вдруг говнополковник Моран завизжал и дёрнулся вперёд, но мусора крепко держали его, поэтому он себе только жопу засинячил. Хайло его выражало такую говноненависть, что стрёмно было палить. — Если по-честнаку, то ты меня слегонца залошил, — продолжал трындеть Холмс. — Я не просёк, что ты сам захочешь вломиться в эту беспалевную блатхату, реально очень годную для дела. Я кумекал, что ты будешь как салага шмалять с улицы, где тебя поджидал мой кореш Лестрейд со своими шавками, а мы с Васей Гайкиным тут заныкаемся, чтобы ты если чё шлёпнул при сопротивлении не нас, а каких-то левых лохов. Но бывает, обосрался малость, пришлось самим тебя ушатывать, хоть мы и ссали. За исключением этого, всё удалось провернуть по-ништяковому. Говнополковник Моран обратился к Лестрейду. — Независимо от того, есть у вас основания для того, чтобы меня повязать или нет, — протявкал он, — я не желаю переносить то, как меня чмырит этот хрен. Если я в руках мусоров, то пусть всё идёт по-мусорски, а не по беспределу. — Это, пожалуй, справедливо, — зассал Лестрейд. — Вы имеете ещё что-либо мудро изречь, перед тем как мы позорно свалим отседова, о великий мистер Холмс? Холмс поднял с говнопола громадное духовое ружьё и стал зазыривать его стрёмный механизм. — Охрененный и единственный в своём роде ствол! — сказал он. — Пукает бесшумно и мочит со всей дури. Я знавал колбасника фон Хердера, слепого говномеханика, который захреначил его из говна и палок за бабки сдохшего профессора Мориарти. Вот уже много лет, как я всекал в существование этого говноствола, но никогда ещё не приходилось тискать его в руках. Держи и не просри, Лестрейд, а также и набор свинца к нему. — О, не беспокойтесь, лучезарный мистер Холмс, — сказал Лестрейд, когда все чалившиеся в блатхате попёрлись к говнодверям. — Это всё? — Да вроде всё. А не, я хочу прознать ещё, что вы собираетесь пришить этому мудаку? — Как что, сэр? Ну, разумеется, покущение на священную и бесценную жизнь мистера Шерлока Холмса. — Ой, не, не надо, Лестрейд, я не хочу палиться. Ты, и только ты, совершил это крутое винтилово. Ништяк, Лестрейд! Можешь всем раструбить, что ты типа такой проницательный и смелый, и наконец повязал этого чувака. — Этого чувака? Но кто же он такой, о божественный мистер Холмс? — Тот, с кем обосралась вся мусарня, — говнополковник Себастьян Моран, который тридцатого числа прошлого говномесяца щёлкнул сопляка сэра Рональда Адэра, пальнув из духового ружья через окно второго этажа буржуйской домины № 427 по Парк-лейн. Вот чё ему надо шить, Лестрейд… А щас, Вася Гайкин, давай забухаем на полчасика у меня на хате и высмолим по самокруточке — надеюсь, что тебе это будет по кайфу. Благодаря зырканью Майкрофта Холмса и говночистке миссис Хадсон в нашей прежней хате ваще ничё не изменилось. Правда, когда я впёрся, то малость охренел от непривычного чистоплюйства, но все знакомые говнопредметы стояли на своих местах. На месте была химическая хрень, где сосновый говностол был засран пятнами от всяких тошнотворных едких кислот. На обоссанной полке по-прежнему были свалены садюжные альбомы, которые так охотно швырнули бы в огонь многие из наших говнограждан! Унылые диаграммы, футляр с мерзкой бренчалкой, даже чучмекский башмак с самосадом — всё было вновь перед моими зеньками, когда я зазырил по сторонам. В хате чалились двое: во-первых, миссис Хадсон, встретившая нас идиотской ухмылочкой, а во-вторых, обдристанный манекен, который сыграл такую важную роль в говнособытиях сегодняшней ночи. Это был размалёванный восковой чурбан, изображавший моего кореша, вылепленный каким-то реально крутым типом и охрененно похожий на говнооригинал. Он стоял на обшарпанной высокой подставке и был так чётко занавешен старым обоссанным халатом Холмса, что если лох зырил с улицы, то кидалово выходило высший сорт. — Чё, вы все мои приказы исполнили, миссис Хадсон? — спросил Холмс. — Я как дура подползала к нему на коленях, сэр, как вы приказали. — Ништяк. Вы чисто всё оформили. Запалили, куда бзднул свинец? — Да, сэр. Боюсь, что он засрал вашу идиотскую статую — прошёл через бошку и долбанулся в стену. Я подняла его с ковра. Вот он. Холмс протянул его мне. — Мягкая говнопуля для пукалки, позырь, Вася Гайкин. Ведь это просто охрененно! Ну кто бы просёк, что такая шняга может быть выперднута из духового ружья? Зашибись, миссис Хадсон, благодарю вас за подсобку. А теперь, Вася Гайкин, клади свою жопу на своё старое обосранное место. Я желаю потолковать с тобой кое о чём. Он сволок с себя обосранный сюртук, напялил старый говнохалат, состегнув его предварительно со своего всратого двойника, и передо мной опять был прежний торчок Холмс. — Старый шмаляла всё так же хреначит без нервяка, а зеньки палят так же ништяково, — брякнул он с идиотским гыканьем, вылупившись на дырявый говнолоб восковой лепнины. — Шмякнул в самую серёдку этого чёртового затылка и продолбил говномозг. Это был самый крутой стреляла Индии. Кумекаю, что и в Лондоне его залошат не так уж много чуваков. Ты когда-нибудь слыхал прежде его идиотское имя? — Нет, ни хрена. — Да, вот она, говнослава! Хотя ты ведь, как я помню, ещё недавно как дебил базарил, что не слыхал даже обрыганское имя профессора Джеймса Мориарти, а это был один из самых мощных чердаков нашего говновека. Кстати, сними с полки вот эту кретинскую книжицу. Как боров развалившись в своём обосранном кресле и шмаляя самосад, Холмс переворачивал страницы, погано слюнявя пальцы. — У меня зашибись коллекция на «М», — сказал он. — Одного Мориарти было бы достаточно, чтобы залошить любую букву, а тут ещё Морган — мухотрав, и Мерридью, оставивший о себе память как о куске говна, и Мэттьюз — тот самый, который дал мне по едалам в зале ожидания задрипанного Черинг-кросского вокзала и выбил левый клык. А вот наконец и наш сегодняшний дружбан. Он протянул мне книжонку и я прочитал какое-то полное говно: «Моран Себастьян, полковник в отставке. Служил в первом сапёрном бангалурском полку. Родился в Лондоне в 1840 году. Сын сэра Огастеса Морана, кавалера ордена Бани, бывшего британского посланника в Персии. Окончил Итонский колледж и Оксфордский университет. Участвовал в кампаниях Джовакской, Афганской, Чарасиабской (дипломатическим курьером), Шерпурской и Кабульской. Автор книг: «Охота на крупного зверя в Западных Гималаях» (1881) и «Три месяца в джунглях» (1884). Адрес: Кондуит-стрит. Клубы: Англо-индийский, Тэнкервильский и карточный клуб Бэгетель». На полях корявым почерком Холмса был насрано: «Самый лютый мудила в Лондоне после Мориарти». — Хрень какая-то, — сказал я, возвращая Холмсу его залитую какой-то блевотиной книжонку. —Казалось бы, его путь — говнопуть обычной всратой ёлочки зелёной. — Ты дело базаришь, — ответил Холмс. — До известного говномомента он не творил никакого беспредела. Это был чувак ваще без нервяка, и в Индии быдло до сих пор травит байки о том, как он якобы прополз по высохшему руслу говнореки и спас какого-то фраера, отжав его у раненого тигра. Есть такие обосранные деревья, Вася Гайкин, которые растут ништяково до определённой высоты, а потом вдруг перекашиваются. Это часто случается и с чуваками. Согласно теории, которую я как-то высрал, каждый говноиндивидуум обезьянничает со своих поносных предков, и я считаю, что каждый поворот в сторону козырности или отстойности объясняется какой-нибудь сильной хренью, источник которой надо искать в обоссанной родословной чувака. И следовательно, его на хрен никому не всравшаяся биография является как бы говноотражением кретинской биографии его дегенеративной семьи. — Ну, знаешь, эта теория — абсолютное говно. — Ну и хрен с ней, не буду с тобой сраться. В общем-то по барабану, чё там его захреначило, но говнополковник Моран вступил на путь отстойности. Никакого явного срача не было, но он так по-мудацки вёл себя в Индии, что ему было уже нереально чалиться там. Он дембельнулся, пришкандыбал в Лондон и здесь тоже приобрёл славу говноеда. Вот тогда-то его и нарыл профессор Мориарти, у которого он некоторое время был главным холуём. Мориарти давал ему до хренища бабосов, но подсобить просил очень редко — лишь в двух или трёх делах, провернуть которые у обычных шмокодявок была кишка тонка. Ты, может быть, помнишь странную загибаловку миссис Стюард из какого-то запендрянского Лаудера в 1877 году? Нет? Ну и лох. Я отвечаю, что там шмалял Моран, хотя его и нереально было тогда заложить. Говнополковник умел так чётко хорониться, что даже после того, как зачмырили всю шелупонь Мориарти, нам всё-таки не удалось заставить его за всё ответить. Помнишь, Вася Гайкин, тот убогий вечер, когда я припёрся к тебе и закрыл говноставни, зассав укокошивания из духового ружья? Тогда ты подумал, что я осёл, но я всекал в то, что творил, потому что я уже разнюхал про существование этого охрененного ствола, и, кроме того, я допёр, что он находится в клешнях у одного из самых чётких стрелял. Когда мы с тобой попёрлись в Швейцарию, Моран пошерстил за нами вместе с Мориарти, и именно из-за него я зассал, когда бухой валялся в расселине говноскалы над Рейхенбахским водопадом. Можешь прокумекать, как я врывался в английские жёлтые газетёнки, когда ныкался во Франции: я надеялся найти хоть какой-нибудь зацеп, чтобы закинуть его на шконку. Ведь пока он шлялся по Лондону, я не мог припираться обратно. Днём и ночью я бы ссал, и так или иначе он нашёл бы варик грохнуть меня. Чё мне было, сука, делать? Хлопнуть его при разборке я не мог: ведь я и сам бы тогда загремел в каталажку. Закладывать его мусорам тоже было нереально: судилище не может происходить на мутной хрени, а чётких фишек для закладывания у меня ни хрена не было. Так что я сидел как лох. Но я неустанно палил в хронику всяких разбоев, так как чётко просекал, что рано или поздно мне удастся его повязать. И вот произошёл этот мокряк с Рональдом Адэром. Наконец-то мой грёбаный час настал! Кумекая о том, до чего я уже допёр, мог ли я ещё телиться и сомневаться, что его утрамбовал именно говнополковник Моран? Он пылил с мозгляком в буру, он попёрся за ним следом после говноклуба, он выпилил его через обосранное окно. Одна говнопуля могла стать той долбаной уликой, чтобы вздёрнуть говнополковника Морана. Я по-бырику пришкандыбал в Лондон. Шестёрка говнополковника запалила меня и, разумеется, тут же ему всё растрепала. Тот не мог не связать моё прикатывание со своей мокрухой и, конечно, неслабо так проссался. Я был готов ответить, что он сделает попытку прям щас закоцать меня и для этого возьмёт свою чёртову пукалку. Поэтому я заложил в окно моей хаты охренительную говномишень, попросил мусарню подсобить (ты, Вася Гайкин, своими зоркими зеньками сразу зазырил двух мусоров в том падике), и затаился в том месте, где было удобнее всего вылупляться на всё и ржать, хотя, по-честнаку, я реально обосрался с тем, что мудила запрётся в ту же беспалевную блатхату. Вот и всё, Вася Гайкин. Теперь, я кумекаю, ты всё просёк? — Ни хрена, — ответил я. — Ты ещё зажал инфу о том, на кой чёрт всралось говнополковнику Морану мочить соплежуя сэра Рональда Адэра? — Ну, тут, кореш мой, мы уже вступаем в область говнодогадок, а в этой обосранной области одной логики мало. Каждый дурак может на основании имеющихся говнофактов создать свою собственную унылую гипотезу, и твоя обдристанная гипотеза имеет столько же говношансов быть правдивой, как и моя. — Значит, ты уже высрал свою гипотезу? — Ну блин, да это ваще не проблема. Следаки накопали, что незадолго до мокряка говнополковник и хлюпик Адэр обули в буру лохов на кучу бабосов. Но Моран по-любому шпилил как жухло — я давно допёр, что он кидала. Видать, в день одохления Адэр запалил, что Моран фуфлыжит. Он побазарил с говнополковником с глазу на глаз и припугнул, что заложит его, если тот не свалит из говноклуба и не даст зарок, что навсегда перестанет дуться в буру. По-любому такой мозгляк, как Адэр, зассал сразу закладывать чувака, которому под сраку лет и который притом ещё и в авторитете у его говнообщества. Видать, он побазарил с говнополковником наедине, без всяких облёванных свидетелей. Но для Морана, который торчал только на то баблишко, которое ему удавалось вытянуть из лохов своими жонглёрскими приёмами, свалить из говноклуба значило остаться без ежедневной дозы. Поэтому он и скосил Адэра, положил в тот самый момент, когда хлыщ, не желая бухать на чёрный налик, считал, сколько кэша он себе отжал и сколько лавэ он должен был отдать лохам обратно. А чтобы самки его не запалили и не стали говорить говно, он запер свою долбаную дверь на говноключ. Ну чё, нормально разжевал? — Да ты реальную мазу забазарил. — Следаки разузнают всё по-любому. В общем, говнополковник Моран больше не будет подсирать нам, охренительное духовое ружьё фон Хердера положат в коллекцию мусорского говномузея Скотленд-Ярда, и отныне никто не закумарит Шерлока Холмса так, чтобы он не мог напрягать качан над разгадкой всякой интересной хрени, которой так богата сложная задолбавшая лондонская говножизнь.