О покорении и непокорстве

— Ты чего такой кислый? — по плечу мягко треплет крепкая рука. Алан жмет плечами, мнется: он не хотел рассказывать и не хотел жалости, но Эрик - это Эрик, Алан не может не рассказать - и знает, что Эрик поможет. — Бегония завяла, — выдавил Алан, тряхнув челкой. — Совсем. — Эх ты... — вздыхает Эрик. Он явно никогда не понимал алановой увлеченности цветами, но старался разделять - или делать вид. — Всё когда-то умирает. Ты ведь жнец, знаешь это. Отпусти ее с миром. Вечная жизнь — то еще проклятие, — и последнее Эрик добавил с особенной горечью. "Ничего, Эрик, за меня не переживай: меня вечная участь не постигнет", — содрогается Алан. Чужая жизнь, грубо украденная, натужно вздыхает и бьется где-то внутри, заменяя неспокойное сердце. Будь Алан живым, так же бы колотилось. Эти люди — эти жертвы — тоже бы умерли однажды. Имел ли Алан право закончить их жизнь раньше? Что бы сказал Эрик? Тоже проявил бы понимание и сделал участливое лицо? Осудил и рассказал бы надзирателю? Помог бы? Алан не узнает: он ни за что не расскажет ему. Никому. Когда он отрывается от невероятных рук и губ Эрика и уходит в темноту Лондонских улиц, полных запахов, пульсов, тихих голосов, Алан думает: остановиться. Будь, что будет. Все когда-то умирает... Когда он одним движением, резким и точным, вонзает глефу в горло торговки, вздрагивая от пронзающей тело сладости на грани с болью, забирая себе ее душу, поглощая ее, как бренди, залпом, Алан думает: ему не остановиться. Он крадет пятисотую душу, это больше половины, и где-то в сознании, пока он обтирает глефу о чужую юбку, будто этим млжно оттереть кровь и остатки биения сердца, формируется, как ответ уравнения: ему нравится. Алан владеет человеческой смертью. Алан покорит собственную смерть? Вместо офиса или своей постели, или кабака, или табачки, Алан встречает Эрика в переулке. Эрик оттирает кровь с пилы юбкой женщины.