Не должен.

Предметы искусства со стен разлетаются в клочья миллиардами ST какой то статуэткой с полки. В дорогом, богато обставленном доме идет потасовка, разлетающаяся по полу защитными рамками и редкими материалами. Стекла оконных рам бьются от летящих подносов, стаканов и всего того, что было в его руках примерно пару минут назад. В закатном солнце сияют коричные кудри волос. Парень, что буквально недавно налетел на него, втыкая куда-то за ухо, в лимфоузел, флешку, кричит неразборчиво, тыча сначала в него, а после в Джоди Арист пальцем. У прислуги перед глазами мир плывет, единицами и нулями выстраиваясь. И ему почему-то ощущается это настолько осмысленным и верным, что лежать в подножиях шкафа даже не кажется унизительным. Он остается валяться шокированно, даже когда вечерний гость подошвой туфель яростно жмет на ключицу хозяйки дома, да так, что слышен хруст кости. Она зовет его «Джон» и улыбается так маньячески, что старческое лицо дамы в красных лучах заката выглядит, словно из фильма ужасов. Это правильным уже не кажется. Сцена жестокости, кровь от залитого стеклом пола и дрожащие, сжатые в кулаки руки «Джона» не предусмотрены в его голове, не поддаются коду и вызывают ком тошноты в горле. Ему почему-то кажется, что быть так не должно, что парень этот — вовсе не псих с улицы, что посмел бы так низко опустится, что бы кричать и махать кулаками, пробивая ключицы кроссовками, заляпанными не меньше, чем открахмаленная футболка слуги, неловко попавшего под то же безвкусное искусство при отходе к шкафу. Брюнет не может вспомнить, что бы ему было позволено выходить на улицу. Ноги не слушаются и тот невольно заплетается в них, когда переступает очищенное от снега ограждение заднего двора. Плечи греет белая куртка, в которую его буквально засунули, натягивая на голову капюшон и заматывая сверху голубо-черным шарфом так, что рот с носом перекрывает. Запах его обладателя невольно навевает спокойствие, да так, что лимфоузел уже не саднит от вытащенной флешкарты памяти. Точно. Его зовут Дилан, он учится на архитектора компьютерных систем, а еще — ненавидит накрахмаленные рубашки. И он пропустил зимнюю сессию. Гость тянет его за руку по снегу, заставляя идти за ним. Его хватка крепкая, спина прямая, а плечи, виднеющиеся из-под заляпанной кровью футболки, подрагивают от зимней стужи. Последние лучи солнца скрываются за горизонтом, когда они спешат по обочине проселочной дороги, пугая спящего в кустах енота. Некто злится, некто тянет за запястье руки слишком сильно, уводит от чертового дома, от Джоди — живой, но не готовой идти за ними из-за травм, — от обманчивой, ложной жизни. Дилану кажется, что последние пару месяцев он спал, и вот, смог проснуться. Он никогда не был в коме, но почему-то ощущения такие же, как рассказывали очевидцы — прожитое время было реальным, пока ты не открыл глаза. Он не знает сколько они шли этим полубегом, не помнит как попали в здание и как прошли в таком виде через консьержку, от которой пасет нафталином. Дилан «просыпается» уже в комнате общежития, в своей, когда кошка трется о ноги, а сзади хлопает дверь. Замок поворачивается, ограждая их от вопросов только-только уснувших соседей. Ему не кажется унизительным упасть носом плечо парня рядом с ним, пряча лицо в изгибе рядом с шеей. За дверью барабанит надоевший Карл, спрашивая все ли у Лололошки хорошо. Точно. Это же Лололошка. Это Лололошка с силой сжимает его плечи, это Лололошка валится с ним на колени, это его горячие слезы и тихие всхлипы ощущаются рядом с ухом. И это тоже правильным не кажется. Он не должен быть таким эмоциональным и тактильным. Он не должен пытаться скрыть поток слез, не должен шептать ему извинения за то, что пришел так поздно. Он не должен просить его, — Дилана, — больше не оставлять парня одного. И Дилан вовсе не должен обнимать того в ответ, прижимаясь так же сильно, словно расцепись они и второй исчезнет моментально. Он не должен, но делает.