Слишком дорожу тобой

      Всё ли в порядке у Чана? Да, вполне. За исключением одного: он влюблён в альфу. В Минхо.       И не то чтобы у него какие-то предубеждения насчёт чувств к альфам — просто у Минхо ласка припасена для всех, а у Чана она особенная и распространяется на одного лишь Минхо: волосы ему потрепать, потыкать в котячью щёку, затискать до недовольного урчания. Но у Минхо что-то с Феликсом и Сынмином — он в принципе любвеобильный — и Чан не против, правда. Он сам всех своих щенков любит, но какая-то растерянная нежность причитается только одному альфе, который умеет уютно свернуться на кровати, подвернув ладошки под щёку, или с блестящими глазами упрашивать, чтобы ему почесали пузо.       Чану страшно хочется его поцеловать, но так же страшно альфу рвёт желание сбежать куда угодно, лишь бы не слышать светлый полётный смех этого чудесного коточеловеческого существа и не глотать с жаждой каждое плавное движение его изящного тела.       Минхо мягкий, как свежий пышный хлеб. Он золотится на утреннем солнце, улёгшись на сложенные руки и медленно моргая с выражением заспанного кота. Он с утра медлительный, и Чану так хочется подкрасться сзади и тыкнуть Минхо в бок, но он снова одёргивает руку, потому что как будто не время: у Минхо на шее всё ещё угадывается метка Сынмина и сам он пахнет смесью мяты, ромашки и ириса, и Чану, честно, кажется, что его хвоя не впишется в гармонию этих ароматов. — Доброе утро, — шепчет Чан и всё-таки треплет Минхо по голове, потому что чувства чувствами, а проверить состояние вверенного ему альфы он обязан. — Доброе, — отзывается Минхо, приподняв голову. — Уже успел перехватить чьего-то внимания?       Он хитро улыбается, и Чан, глянув на своё отражение в дверце кухонного шкафа, смущённо улыбается, потому что его губы зацелованы Джисоном, который перехватил его в коридоре по пути на кухню. — Да, — просто отвечает вожак. — Мне понравилось.       Он морщится, потому что вообще не это хотел сказать. Нужно было ответить, что да, с Джисоном целоваться приятно, но ещё он бы хотел поцеловать Минхо.       Но он слаб перед этим мягким игривым альфой и перед своими чувствами тоже слаб, поэтому не может выдавить ни слова. Чан, на самом деле, считает себя ужасным трусом, даже если все вокруг твердят, что он лучший лидер.       Со временем мучительное ощущение, что Минхо недостижим, притупляется и, скорее, входит в привычку. Чан наблюдает за тисканьями стаи, вслушивается в мурлыканье Феликса, когда он приваливается к боку Минхо, к ворчанию Сынмина, под которым он пытается скрыть свою нежность к котохёну, и снова убеждается в том, что не подходит Минхо: ему нужен кто-то нежный, о ком он будет хотеть заботиться, а не угловатый Чан, в котором нежности ни на грамм. — Всё нормально? — спрашивает Чанбин, когда входит в студию и наталкивается на хмурый взгляд Чана. — Всё хорошо, — отзывается вожак и возвращается к работе. Вернее, делает вид, что возвращается, потому что, на самом деле, он не начинал, а всё это время рассматривал фотографию Минхо на рабочем столе.       Чан думает, думает, бесконечно думает о своём пушистом альфе и в конце концов загоняет себя настолько, что, когда Минхо предлагает сходить прогуляться, уверяет его, что занят срочным проектом, которого на деле не существует, а когда альфа заваливается на кровать рядом, бросает, что ему очень жарко и, вообще, он подхватил простуду и не хочет никого заразить. — Значит, поболеем вместе, — фыркает Минхо. И не уходит. Невероятно чуткий, он и здесь ощущает подвох. — Колись, — требует он, и Чан невольно ёжится от его прикосновений, которые словно проникают сквозь кожу и заставляют его зверя подняться на дыбы.       Чан лишь качает головой, потому что боится сболтнуть лишнего, и подтягивает к груди колени. Ему хочется стать крошечным, чтобы мемберы перестали его замечать. Особенно Минхо, мысли о котором поднимают в груди воздушную воронку и опускаются на трепещущую поверхность души лёгкими перьями. — Чани, расслабься, я с тобой, — мурлычет Минхо, тычась носом в его шею, чтобы урвать немного его феромонов. — Ну же, отпусти свой запах. Я хочу тебя почувствовать.       Чан зажмуривает глаза, задерживает дыхание, но любые попытки совладать с собой разбиваются об искреннюю просьбу желанного альфы. Он позволяет хвое прозрачными струями влиться в нежный свежий запах мяты и чувствует себя невероятно сонным, потому что мягкие ладошки Минхо, поглаживающие его по животу, заземляют.       Ему очень хочется повернуться к Минхо и ткнуться губами в его губы, стиснуть его всего до невозможного, чтобы он никогда никуда не ушёл и смог признать в нём своего альфу. Но он не поворачивается — его поворачивает Минхо одним сильным резким движением, придвигается — так, что их носы соприкасаются — и смотрит своими невозможными раскосыми глазами. И целует.       Минхо ощущается так, как Чан себе и представлял. Он мягкий, чувственный, до трепета отзывчивый, он не пытается целовать настойчиво — касается губами размеренно, словно каждое дрожащее движение чановых губ хочет выпить.       Но Чан его отталкивает. Не потому, что пугается — просто в душе начинает горчить от мысли, что он забирает у кого-то более достойного ласку Минхо. Чан, видимо, смотрит тем самым тяжёлым лидерским взглядом, каким пригвождает к земле всех, кто покушается на самое дорогое, что у него есть, потому что глаза Минхо расширяются и веки, расстроенно трепетнув, опускаются к щекам. — Всё в порядке, Чани, — шепчет он. — Всё в нормально, если ты не хочешь. Я не могу заставить тебя меня захотеть: чувства они такие — знаешь? — похожи на барашки пены: ни с того ни с сего возникают или пропадают, а могут вообще не появиться. Всё нормально, всё хорошо.       Он гладит Чана по волосам, шепчет что-то ещё, и Чан чувствует, как влажнеют щёки: он любит Минхо до пронзающий боли между рёбер, но он трус, который никогда не сможет признаться альфе в своих чувствах.       Утром его будит Минхо. Он щекочет чанову шею, подёргивает мочки, крадётся пальцами к бокам, чтобы вонзить пальцы в его рёбра, и тот, взвизгнув, распахивает глаза. И жалеет, потому что в утренних лучах Минхо кажется ещё теплее, нежнее, полётнее, и сердце впервые так сильно хочет победить в схватке с разумом.       Минхо вспархивает с кровати, готовит завтрак, как и всегда, щебечет о чём-то с птичками за окном. Но пересаливает еду, кладёт в тесто крахмал вместо сахара и во время уборки кухни не включает любимую песню со вполне очевидными словами «Love is so beautiful».       Он, конечно, по-прежнему нежничает с детьми, журит их за позднее возвращение и за разбросанную в прихожей обувь, но на Чана только смотрит из-под прищуренных пушистых ресниц, и в полумраке гостиной постоянно кажется, что нежность в его глазах подёрнута дымкой едва заметной грусти.       Чан к нему не подходит, потому что ноги тяжелеют от мысли, что придётся столкнуться с этим непривычным выражением его глаз лицом к лицу. И Чан абсолютно точно знает, что не выдержит мягкого укора в уголках прикрытых глаз своего альфы. Укора — не потому, что Чан чем-то ему обязан, а потому, что Минхо сам не может свыкнуться с мыслью, что его вожак — единственный его хён — так и не доверил ему свою боль.       Чан долго мучается удушливыми мыслями, меряет шагами студию, в которой живёт вторые сутки, потому что стыд топит его, крепко удерживая чанову голову в море сожаления, стоит только альфе перешагнуть порог общежития и встретиться с тихим печальным светом в глазах Минхо.       Чан останавливается, когда голова начинает трещать от мыслей, и смотрит на себя в зеркало. Смотрит в бесстыжие глаза человека, который из-за страха бросил своего щенка страдать в одиночестве. И влепляет себе пощёчину — не как наказание, а как что-то, что сумеет отрезвить. И быстрым шагом направляется к двери, чтобы венуться в общежитие, объяснить Минхо всё, рассказать о том, сколько всего он чувствует к нему, но нежные руки подхватывают его на выходе, и их обладатель жмётся к Чану, окутывая его с головы до ног ярким, ревностным запахом мяты. И Чан чувствует, что тот делает это непроизвольно, и жмётся тоже, не осознавая своих действий — этого скорее требует его раненая душа, внезапно осмелевшая, способная выразить всю накопленную горечь.       И Чан больше не противится. Он подхватывает Минхо под бёдра, и опускается на диван, и словно пытается протиснуться лицом между его ребрами к сердцу, дотянуться до самого сокровенного, затаившегося в глубине. Чан тискает альфу везде, потому что Минхо принадлежит ему, и никому он не отдаст мужчину, который так доверчиво отзывается на прикосновения тихими всхлипами. Он не плачет, нет — просто враз начинат чувствовать слишком много всего. — Минхо!.. Минхо… Мой Минхо!.. — бормочет Чан, испещряя шею альфы лёгкими укусами. — Я не то имел в виду, я не хотел тебя отталкивать, я вообще не собирался… — Скажи это, — перебивает Минхо, и Чан отстраняется, заглядывая ему в глаза. — Скажи то, что всё это время боялся сказать.       Чан смотрит на альфу несколько тягучих тревожных мгновений, и вздрагивает, когда ещё недавно неуверенно суженные зрачки Минхо вспыхивают непоколебимой уверенностью.       «Он знает!..», — доходит до Чана, и смущение и невозможное ликование брызжут гейзером в уставшей душе. — Скажи, — повторяет Минхо, и Чан поднимает взгляд, потому что в самый важный их момент он хочет видеть, как треснет и пойдёт паутиной затянувший сердце Минхо лёд. Чан вдыхает так глубоко, как только может, и говорит отчётливо — так, чтобы у альфы не осталось никаких сомнений: — Я люблю тебя. — Вот видишь, ты смог. Ты совсем не трусишка.       Эти слова будто становятся невидимым переключателем, потому что Минхо весь как-то сразу обмякает, наваливается на Чана всем весом, устраивая голову на его плече. — Давай съездим к моим родителям, — шелестит он. — Я хочу представить тебя как своего мужа.       Чан вздрагивает и, повернув голову, сталкивается с насмешливым взглядом Минхо, который уже знает, что скажет вожак, и шепчет скомкано, почти бессвязно, потому что в голове рябят спутанные мысли: — Но как… Минхо, а метка… Мы же… — Она будет, — уверенно отвечает Минхо, вкладывая в свою ладонь его пальцы. — Будет. Я тебе позволю.       Чан отпускает себя. Он рычит, пока зацеловывает своего альфу до изнеможения, пока тот не растаивает в его руках в податливое тесто и не начинает заходиться нежными тихими стонами.       Наверное, так ощущается взаимность с человеком, которого бесконечно долго ждал: мягко, тепло, знакомо, сладко, умиротворяюще. Как в объятиях ленивых послеполуденных лучей, греющих летний воздух.       Минхо с Чаном собираются за пару часов, прощаются со стаей, чмокнув каждого в губы, и наставляют Чанбина проконтролировать сон и питание щенков. Тот закатывает глаза: «Будто сам не знаю» — и обещает выполнить всё в лучшем виде.       Вечером альфы запрыгивают в машину и совсем скоро оказываются в Кимпхо. Родители Минхо встречают их с радостью и лёгким удивлением, потому что их сын говорил, что приедет один. — Здравствуйте, — улыбается лидер, поклонившись. — Меня зовут Чан. Я вожак стаи Минхо. Рад с вами познакомиться. — Очень приятно, Чан, — отзывается мама, а отец кивает и слегка кланяется. Минхо чмокает родителей в щёки, взбудораженный их одобрительными взглядами, и обещает поделиться всеми новостями завтра с утра.       Альфы отказываются от ужина, потому что время уже близится к десяти, и уходят в спальню Минхо, которую родители уже заботливо подготовили для сына. — Тебе дать сменную одежду? — спрашивает Минхо, роясь в шкафу. — Конечно. — Ты не взял свою? — Взял, — улыбается Чан. — Но хочу пахнуть тобой.       Минхо склоняет голову, играет пальцами с завязками домашних штанов и поскорее отворачивается, чтобы Чан не заметил его порозовевших ушей.       Чан замечает. И то, что мята Минхо внезапно истончилась и стала робкой, тоже чувствует, поэтому липнет к нему, пока они умываются, пытаясь надышаться абсолютно новым оттенком запаха своего альфы.       Чан принимает душ, ждёт Минхо на кровати, пока тот плещется в ванной, и думает, что вот, сейчас он выйдет и сразу прильнёт к нему в поцелуе, и Чан наконец-то сможет сделать этого чудесного альфу своим, но Минхо, обмывшись, только шепчет «спокойной ночи» и юркает под одеяло.       Чан замирает, сердце гулко бьётся в затылке, потому что быть того не может — чтобы Минхо так жестоко подшутил над ним, пообещав близость, а потом принюхивается и чувствует, что мята отдаёт тревожной горчинкой.       Минхо, оказывается, так сильно переживает, что не решается сделать первый шаг, что лежит, отвернувшись от Чана, и чуть заметно подрагивает. — Хо-я, — вполголоса зовёт Чан. — Ты волнуешься? Из-за того, что мы обсуждали?       Минхо вздыхает, переворачивается на другой бок, смотрит не мигая. Кивает, заламывая брови в расстроенном выражении, стискивает одеяло маленькими кулаками. Плачет. — Малыш, — взволнованно шепчет Чан и не медля вжимает Минхо в свою грудь. — Если тебе страшно, мы не будем. Подождём, пока ты не будешь готов. — Мне не страшно, — мотает головой альфа. — Я очень хочу. И мужем твоим стать хочу. Прям сейчас готов. Но смущаюсь. — Смущаешься? — спрашивает Чан, и лицо само озаряется облегчённой улыбкой. Минхо всего лишь смущается. Он не боится. Он согласен быть с ним. — Я же никогда не был с альфой, — отвечает Минхо, наблюдая за своим пальцем, выводящем узоры на чановом предплечье. — Я привык брать, и мне неловко от мысли, что придётся… дать. — Я сделаю так, что ты ещё не раз дашь мне, — мурлычет Чан. — Обещаю. — Ну тебя! — возмущённо восклицает Минхо, ударяя альфу ладонью, и его яркие эмоции опадают, потому что Чан смотрит — с невозможным желанием смотрит: пристально, жадно, влюблённо. — Ну?.. — шепчет ласково, целует ладошки Минхо, каждый его палец, изгибы кистей, руки полностью — до изящной шеи. Минхо гнётся, судорожно дышит, тянет Чана на себя — чтобы ближе, чтобы врасти в него и никогда больше не быть с ним порознь. — Я сниму? — всё ещё тихо проговаривает вожак, цепляет пальцами край футболки. — Конечно, — отзывается Минхо, и его голос изламывается стонами, когда Чан ногтями процарапывает по его торсу светлые дорожки и тянет футболку наверх.       Минхо выглядит как седьмое чудо света — седьмая чанова искренняя любовь. Он выгибается упругой волной, подставляется под губы, когда те добираются до сосков и втягивают их. Он плавится под Чаном, у него стоит почти болезненно, и вожак это понимает — понимает, что Минхо так реагирует на него — поэтому утробно рычит, стаскивая с альфы штаны и ладонью примеряясь к его бёдрам, чтобы через секунду с упоением их смять. — Смазка? — спрашивает Чан, отстранившись от покрасневшей груди Минхо. — В сумке, в боковом кармашке.       Его голос звучит слабо — кажется, ему совсем немного надо, чтобы голосовые связки сдали — и Чан обещает себе, что этой ночью доведёт Минхо до хрипоты.       Он роется в сумке, выуживает бутылёк, на ходу смачивает пальцы, потому что невтерпёж. Взбирается на кровать, и, вздёрнув таз Минхо, проходится языком между его ягодиц, и кружит пальцами вокруг мягкого входа.       Минхо ни одним альфой ещё не тронут, Чан будет его первым.       Вожак лижет с упоением, не может остановиться, хотя у Минхо нет естественной смазки и Чану нечего пытаться распробовать. Он осторожно толкается подушечкой внутрь, и Минхо сдавленно мычит и зажимается, потому что, вообще-то, это больно! Но Чан снова бережно массирует вход, позволяет альфе лечь поудобнее. Он втягивает Минхо в поцелуй, закидывает его ногу себе на плечо и лижется, чтобы отвлечь своего мужчину от боли. Тот вскоре расслабляется — доверяет Чану, как себе — и впускает до конца сначала один, потом два, три и четыре пальца. Оказывается, принимать — тоже приятно, если отдаёшься правильному человеку. — Ты готов? — спрашивает Чан, заглядывая в глаза Минхо. — Выдержишь?       У альфы остаются силы только на то, чтобы мелко закивать и широко раздвинуть ноги, позволяя Чану прижаться вплотную.       Вожак за пару движений избавляется от одежды, бросает её на пол — завтра приберётся: сейчас совсем не до этого! — и уперевшись рукой в матрас у головы Минхо, плавно осторожно входит.       Их лица совсем близко, поэтому влажные нуждающиеся звуки своего альфы Чан ловит прямо в губы, целуя его приоткрытый покрасневший рот.       Минхо вздрагивает, когда альфа входит до упора, и обвивает его ногами, чтобы Чан протиснулся глубже, до самого нужного места. — Блять, Чан, почему ты не говорил, что это так хорошо?!. — стонет он, глотая воздух. — А я и не знаю, каково это — давать, — подмигивает Чан, и Минхо стыдливо скашивает глаза, всё ещё не свыкшийся с новой ролью. — Двигайся скорее, я смогу, — обещает Минхо, льнёт к губам своего альфы, чтобы ворваться внутрь языком и заполучить чанов самый искренний стон.       Вожак лишь кивает и начинает качать тазом, сильными глубокими движениями проникая в Минхо. У него терпения ни на йоту — былые знакомые обсмеяли бы его за отсутствие альфьей выдержки — но Чан просто не может по-другому, когда Минхо под ним разбрызгивается в капли какого-то странного приворотного зелья, которым, видимо, и заманил его в сети из высоких чувственных стонов.       Чан теперь никогда не отпустит Минхо. Он не позволит ему уйти, и Минхо, кажется, читает его мысли, потому что улыбается сквозь лёгкие фальцетные звуки и пригибает Чана к себе, чтобы прикусить его шею.       И он, кажется, тоже никому не собирается Чана отдавать. — Если бы ты мог понести от меня щенка, — хрипит альфа. — Если бы ты только мог!.. — Ну же, Чан, — ласково отзывается Минхо. — Представь, что я могу. Отпусти себя. И кончай.       Чан стонет громко, почти надрывно, выходит, чтобы рывком перевернуть Минхо на живот и продолжить яростно вбиваться. И Минхо вторит ему тихими высокими рыками, и захлёбывается воздухом, когда Чан наклоняется и пару раз глубоко кусает его возле запаховой железы, чувствуя, как по всему телу бежит оргазменная дрожь. — Я люблю тебя, — шепчет Чан, целуя метку. — Я всем своим существом тебя люблю. — Я знаю, — с улыбкой в голосе отвечает Минхо и Чан, осторожно выйдя и перевернув альфу, затаскивает его к себе на колени и трётся своими носом о его.       Он окольцовывает член Минхо, плавно водит вверх-вниз, чувствуя, как при взгляде на сердцевидную метку из горла вырывается удовлетворённый рык. — Теперь твоя очередь, Хо-я, — шепчет он, ускоряя движения рукой и склоняя голову, чтобы обнажить шею. — Давай.       Минхо скулит — он уже явно достиг предела — и с рвением лижет железу Чана, чтобы через мгновение поставить два диалональных укуса и почувствовать, как стремительно сплетаются в воздухе и в их телах мята с хвоей.       Чан не может сдержать тихого счастливого смеха, когда Минхо наконец-то кончает, и усыпает его лицо поцелуями. — Мой муж, — воркует он, чувствуя, как приятно прокатываются по языку эти слова.       Минхо смущённо бухтит, потому что это его первая брачная метка — к тому же, поставленная вожаком — что ужасно его смущает, но так же ужасно радует — Чан чувствует это в его громком сопении и мягких прикосновениях пальцев к его груди.       Минхо очаровательный, Минхо драгоценный, Минхо — тот, кем Чан безумно дорожит.       И, главное, теперь он знает, что тоже дорог Минхо — мужчине, который без сомнений вверил жизнь в его руки. В руки своего альфы. Своего вожака. Своего дрожи под рёбрами любимого мужа.