Наброски

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       — Чанёль, перестань, — резко говорит Бэкхён, и Чанёль едва не роняет из рук карандаш.       — Перестань, что?       — Рисовать меня, когда я занят.       — Откуда ты знаешь, что я рисую именно тебя?       — Потому что когда ты рисуешь пейзаж, карандаш движется плавно, потом быстро, снова плавно, легко угадать, что это природа, непостоянная и непостижимая. Когда ты рисуешь интерьер, движения резкие, рубленые, как и острые углы мебели. Но когда ты рисуешь меня, — Бэкхён замолкает, откидываясь на спинку кресла и снимая очки. Он смыкает пальцы в замок и укладывает на них подбородок, поднимая на Чанёля уставшие от работы на компьютере глаза. — Твои движения плавные, словно ты хочешь огладить каждую мою черту.       — И что? Что в этом такого, что я люблю тебя?       — Ты идеализируешь меня. Но я далеко не идеал, — губы Бэкхёна вытягиваются в ровную упрямую линию. — И дело не только в том, что я сложный, порой даже тяжёлый в общении человек. Ты видишь меня таким, каким я никогда не буду и не стану, даже если сильно этого захочу. Время не вернуть назад, не стереть шрамы, оставленные судьбой.       — Ты видел мои рисунки? — озадачено спрашивает Чанёль, вскидывая брови.       — Нет, но я слышал твои руки. И слышал не раз. Ты наверняка затеняешь все неприглядные детали, отводишь глаза зрителя, акцентируя на других, пытаешься полностью избавить мой образ от недостатков. Ты рисуешь идеал, коим я не являюсь.       — Ты идеален таким, каким есть, — мягко отвечает Чанёль, не отводя взгляда от Бэкхёна, который не так уж и часто способен оторваться от работы. — Я не стал бы тебя менять даже в набросках. Понимаешь?       — И ты не хотел бы стереть все шрамы? Не хотел бы убрать ожоги? Или искоренить мою вредность?       — Всё это части тебя, а я принимаю тебя таким, каким ты есть, — пожатие плечами вызывает у Бэкхёна лишь кривую усмешку и вздёрнутую бровь. — Если ты сам захочешь изменений, я приму и их. Ведь я люблю тебя, Бэкхён.        Бэкхён смотрит на него тяжёлым немигающим взглядом, пронизывающим и подавляющим. Чанёлю подспудно хочется свернуться в позу эмбриона, зажмуриться и накрыть голову руками, лишь бы не ощущать его. Но он выдерживает этот взгляд как и тысячи ему подобных. С вызовом и нежностью.       — Что бы ты хотел изменить в себе?       — Ничего, — бурчит Бэкхён, стискивая зубы.       — Откуда же столько сомнений и подозрений в том, что этого хотел бы я?       — Но во мне столько недостатков, — голос неожиданно дрожит, но фраза заканчивается рубленым: — А любовь слепа.       — Слепа влюблённость, а любовь — это прозрение. Это способность принять человека таким, как он есть. Со всеми недостатками, сложностями и заскоками, с резкими фразами и словами, сказанными не тогда, когда следует. Мне несложно принять разницу некоторых мнений или воззрений, уважая их, сложнее принять то, что ты стесняешься сам себя. До сих пор. Возможно, моей любви недостаточно?       Взгляд Бэкхёна неуловимо меняется, и Чанёль успевает заметить дёрнувшиеся капризные губы и блеснувшие излишней влагой глаза. И хоть Бэкхён тут же берёт себя в руки, Чанёль мягко улыбается ему и поднимается из кресла, сжимая в руке альбом. Он рисует его с трепетом, с нежностью, с любовью к каждой детали, ведь видит всё и принимает.       — Если ты готов, я покажу свои наброски.       — Не сейчас. Не сегодня.        Чанёль целует и хочет надеяться, что Бэкхён однажды примет сам себя, а пока что они растворяются в горячем смешанном дыхании поцелуя и крепких объятиях.