Красота пламени

Вся красота пламени – в разрушительном, смертоносном, завораживающем горении. После восхитительного пожара всегда остаётся только серый пепел. Розалина вся состоит из противоположностей, противоречий, совершенно несочетающихся вещей. По её венам вместо крови течёт огонь, и всё же она взмахивает рукой – и на оконном стекле рождаются ледяные цветы, камни замерзают под её ногами, если она только того пожелает. Она всегда смеётся громче всех среди них, она всегда в центре внимания – но её глаза остаются пустыми и холодными. Розалина, неправильная, неидеальная, громче всех критикующая Крио Архонта даже на глазах у Пьеро; Розалина, готовая умереть по одному слову Её Величества. Арлекино обожает называть её по прошлому имени – словно издеваясь, словно растравливая рану и тем самым – парадоксально – заставляя их быть ближе друг к другу. Розалина. Розалина. Пусть нас свяжет кровь, сочащаяся из твоего сердца. В ней почти нет сомнений, которые поглощают Арлекино с головой. В ней почти не осталось любви к жизни – но в ней столько воли, столько отчаянного, озлобленного желания жить, что Арлекино невольно проникается уважением, а порой даже завистью. Сколько нужно прожить, чтобы твоё сердце бесконечно пылало? Сколько нужно потерять, чтобы этот огонь сжёг тебя дотла? Оставшись наедине, они не говорят ни о чём подобном. Арлекино ненавидит собрания Предвестников, на которых они всё время говорят, говорят, говорят; собрания, на которые Розалина вечно надевает маску и свои яркие, дерзкие платья. Оставшись наедине они касаются друг друга; и Арлекино снимает маску, медленно ведёт чёрными от проклятия пальцами по ожогам, повторяя каждую линию. Розалина смеётся. - Мы подходим друг другу, - говорит она, следя взглядом за рукой Арлекино, и в её взгляде злое любопытство, что будет, когда твоя отрава поглотит тебя целиком? Они подходят друг другу. Арлекино смотрит в её глаза, как в прозрачное зеркало, и знает, что их взгляды совершенно одинаковые. Розалина ничего не говорит о Рустаме и Мондштадте, Арлекино скорее позволит избить себя до полусмерти, чем заговорит о Матери и Клерви. Но их глаза совершенно одинаковые, в них одно и то же одиночество, бесконечный голод пламени, которое готово поглотить всё, что угодно, обратить в пепел целый мир – но никогда не согреть себя. Их раны и шрамы сплетаются в причудливый узор так, словно были друг другу предназначены; их изломанные сердца составляют нечто прекрасное, до отвратительного прекрасное. Вечно холодные руки Арлекино никогда не согреваются, даже касаясь огня, что наполнил тело Розалины. Их сухие, горячие губы встречаются, и пламя охватывает их обоих, беспощадно сжигает, не в силах ни погаснуть, ни насытиться. - Розалина, - шепчет Арлекино, оставляя это имя как шрам, как клеймо; выцеловывая алые дорожки на белой шее. – Розалина. В этом столько парадоксальной, совершенно неправильной нежности, в этом столько любви – огонь никогда не может любить деревья, что он пожирает, но может любить другой огонь, наверное, может, думает Арлекино, бесцеремонно запуская руки под платье Розалины; наверное, может, иначе как он может существовать? Розалина. Красные мотыльки на чёрных руках, кровь на белом снегу, пламя и ледяные цветы. Может ли на свете быть что-то прекраснее? Розалина торопливо избавляется от платья, не обращая внимания на усмешки Арлекино – помилуй Царица, зачем тебе столько шнуровки. Когда они прикасаются кожа-к-коже, они горят, и Арлекино с трудом может понять, где начинается её тело и заканчивается тело Розалины. Они становятся огнём, становятся единым целым – и в мире нет ощущения лучше; лучше, чем полное забвение в её руках. Розалина не стесняется быть громкой – она протяжно, низко стонет, когда Арлекино целует её шрамы, оставляет синяки на белой-белой коже; Арлекино только хрипло, часто дышит, когда чужие горячие руки проводят по её рёбрам, вычерчивая полоски. Розалина в полном восторге, она наслаждается собой, наслаждается Арлекино, она умеет невероятно красиво гореть, даже когда сгорает дотла. Они почти всегда торопятся, хотя времени у них предостаточно – кто станет беспокоить четвёртую и восьмую Предвестниц, если они не хотят никого видеть? Они торопятся, потому что их обжигает желание, потому что они совершенно не умеют по-другому – и Розалина выгибается в спине, когда Арлекино оказывается у неё между ног, когда в бёдра вцепляются пальцы с длинными ногтями. Арлекино совсем не умеет быть нежной – и ей прикосновения больше похожи на мольбу, она сама больше похожа на голодного зверя. Её вечно холодные руки способны отогреться только тогда, когда она чувствует Розалину изнутри, чувствует жар, что пульсирует у неё под кожей. Розалина улыбается, заглядывает в глаза – если бы она могла немедленно превратить всё вокруг в пепел, она бы это сделала. - Розалина, - шепчет Арлекино, покрывая бёдра поцелуями, безжалостно толкаясь пальцами; кажется, она могла бы добраться до самого сердца, сжать его в ладонях и никогда-никогда больше не отпускать. Розалина отвечает ей долгим стоном, захлёбывается от удовольствия, она такая настоящая без своей маски, с растрёпанными светлыми волосами, забывшая всё на свете, кроме судорожных стонов. Это вполне могло бы быть любовью – если бы они ещё умели любить. Это вполне могло бы быть ненавистью – если бы они могли друг друга ненавидеть. Но сейчас им просто бесконечно хорошо – Розалине, которая кричит, которой плевать, что её могут услышать; которая выгибается в спине, прежде чем обмякнуть в руках Арлекино и дышать, вдыхая удивительно холодный воздух. Арлекино, которой дают всего несколько секунд на то, чтобы выдохнуть, прежде чем она сама окажется прижатой к постели. Арлекино, которая кусает губы, думая, что от прикосновений и поцелуев Розалины просто обязаны оставаться ожоги. Она носила бы их с гордостью, с той же гордостью, что Розалина носит свой титул и свои бесконечные украшения; из всех шрамов, что когда-либо получала Арлекино, этими отметинами она дорожила бы больше всего. Розалина с восхищением слушает каждый сорвавшийся слишком громкий вздох; выгадывает момент, когда вздохи превращаются в негромкие, сдавленные стоны; Розалина словно вливает в её кровь огонь, и Арлекино больше не помнит ничего, не знает ничего – кроме неё. Потом они лежат, прижавшись друг к другу в темноте; потом Арлекино целует ожоги на лице, целует покатые белые плечи; потом Розалина вглядывается ей в глаза, смеётся чему-то своему. Потом они как-то неправильно, как-то по-дурацки, нелепо и поломанно счастливы. Потом будут собрания Предвестников, на которых они едва ли говорят друг другу хоть пару слов; потом будет кровь, пролитая на белый снег, и кровь, пролитая на каменные мостовые, и огонь, что раз за разом обречён гаснуть. Потом Арлекино подумает, что Снежная красива, как осколок льда, но в её гранях нет ни света, ни правды; что в этом ледяном мире вся жизнь сосредоточилась в Розалине. Потом будут улицы и слепые окна домов, и снежинки, оставшиеся на меховом воротнике, и тёплые, почти горячие ладони Розалины, которая одета так, словно вообще не представляет, что такое холод. Будут алые мотыльки, летящие к северному сиянию, и смех, и стоны, и перепалки, и будет всё-всё-всё, что Розалина почти забыла за свою долгую жизнь; что Арлекино никогда не знала в своей короткой жизни. А потом всё это закончится – глупо, нелепо, на чужбине; совершенно не так, как должно было закончиться. И, стоя у каменного гроба, на котором устроился последний алый мотылёк, слушая протяжную, нежную песню Коломбины, Арлекино останется только бессильно впиваться ногтями в ладони. Как они вообще смеют – говорить о Розалине, вспоминать о Розалине, почему она не осталась только её, почему теперь её огонь погас, а огонь Арлекино – продолжает гореть? Гореть, причиняя такую невыносимую боль? Почему она теперь погребена во льдах, а Арлекино вынуждена выслушивать снисходительные шутки Панталоне, почему всё обязательно должно заканчиваться одним и тем же; почему Судьба так любит себя повторять? Никто из Предвестников не оборачивается, когда они выходят, чтобы гробницу Розалины навсегда заковал лёд – выходят в зимнюю ночь, под крупные звёзды, похожие на жемчуг. Розалина любила жемчуг. Никто не оборачивается – кроме Арлекино, всего на мгновение, на один вдох – позволить себе слабость, позволить себе то, что больше никогда не будет позволено. Больше никогда. Два удара сердца – ровно столько, оказывается, нужно, чтобы вместить осознание потери, потери, которая кажется всеобъемлющей. Если всех тех, кто встанет на пути, сжечь дотла, оставшийся пепел станет пищей цветам. Тихая, скорбная песня всё ещё звучит у неё в ушах, и сердце сковывает льдом, который больше не способно растопить пламя. В мире больше никогда не будет такого пламени. Обещаю, Розалина — в твою честь Инадзума взойдёт самыми красивыми цветами.