Позволить себе

Утреннее безветрие неслышно опускается к земле, проникая, просачиваясь сквозь частокол стеблей подсолнухов и тихо вплетаясь в траву под ногами. Чистое, безбрежное в своей выглаженной синеве небо еще не набрало силу: полуденный жар придет позже, вкрадчиво подступая со стороны горизонта и распахивая объятия над полем, домами и городом вдалеке, над одиноко высящимся среди подсолнухов деревом, крона которого совсем не видна отсюда, но Ло точно знает, что оно есть. Выстояло. Он сидит на краю этого поля, сложив на коленях руки, и недвижимо смотрит на тянущиеся ввысь цветочные шляпки. Трава вокруг примята, чтобы дальше, за спиной, подниматься запутанной зеленой стеной: пушистые, нежно-салатовые колоски раскачиваются совсем близко, едва не задевая шею, но что-то будто останавливает их, удерживая вне пределов человеческой воли. Ло неосознанно проводит рукой, сдвигая стебли прочь – с него хватит стен и клеток. Солнечные лучи падают на обнаженные плечи и грудь яркими лоскутами лета, скатываются ниже, касаясь шрама, чужеродно змеящегося на руке изломанной, рваной линией стыка, к которой невольно притягивается взгляд, подтверждая случившееся. На теле и так достаточно отметин – что ему одна из них. И все же Ло чувствует: этот будет особенным. Его внимание привлекает шум и качающиеся стебли подсолнухов: кто-то идет, пробираясь сквозь них, раздвигая руками полые, трубчатые черенки, отчего застывшее море цветов волнуется и приходит в движение. Оно еще не разрослось настолько, чтобы противостоять, и легко пропускает сквозь себя постороннего. Звук все ближе, заросли раздвигаются, выталкивая, отправляя наружу. - Торао! Стряхивая с рубашки налипшие сухие листья, Луффи шагает навстречу, глядя на Ло сверху вниз: - Вот ты где. А я везде тебя ищу. Ло поднимает взгляд: пронзительно-желтые лепестки за спиной Луффи обрамляют его голову, подсвеченные дымчатой солнечной аурой, и этот двойной развернувшийся нимб мягко колышется вокруг прядей волос. Ло смаргивает, силясь прогнать наваждение, вызванное случайностью законов перспективы, но оно продолжает реять перед глазами – мимолетно-странное и эфемерное. Луффи садится рядом, точно так же приминая траву вокруг себя, хлопает руками по земле, отчего из-под пальцев вертко прыгают прочь кузнечики и уносится, сверкая хрупкими прозрачными крыльями, стрекоза. Ло знает – Луффи пришел неспроста. Он вообще редко делает что-то без намерений, как бы ни убеждал в обратном напускной спонтанностью, но сейчас Ло не хочется начинать первым. - Я хотел спросить у остальных, где ты, но они еще спят. А ты все время куда-то уходишь. Почему? – глядя на подсолнуховую чащу, наконец произносит Луффи. На его рубашке такие же веселые, пестрые шляпки, отчего Ло непроизвольно улыбается, замечая еще одну случайность этого места, а потом говорит: - Мне надо подумать. - О будущем? – понимающе кивает Луффи. Людям вокруг него не раз требовалось уединяться с чем-то, обретающим важность лишь в собственной голове, чтобы потом неизменно возвращаться обновленными. - О прошлом. - О. И что ты надумал? Где-то в путанице колосьев и листьев тихо журчат цикады – стрекот теплится на кромке сознания, сопровождая закручивающиеся в клубок мысли одномерным, монотонным аккомпанементом, от которого не устаешь. - Не жалеешь? – вдруг спрашивает Ло, но он знает: вопрос жил и готовился много раньше, найдя свободу лишь теперь. - О чем? - О том, что ввязался во все это. Это ведь не твоя битва. - Теперь стала. Привлеченные высотой, подсолнухи подставляют лица солнцу, стремясь подняться друг над другом, ухватить больше спускающегося с неба тепла, обращая его в нечто не существовавшее прежде. - Скажи, Торао, - Луффи тянется к нему, опираясь ладонями о землю, подбирается близко-близко и заглядывает в глаза. – Чего ты хотел? - Завершить свою месть, а после… - Я не об этом, - качает головой Луффи. – Чего хотел ты сам? Просы́павшаяся на его щеку пыльца расходится по ней невесомой, бархатисто-янтарной взвесью, пылинки ложатся вдоль линии шрама, скрадывая контур, заменяя один знак на другой. Вместо ответа Ло проводит пальцами вдоль него, оставляя размытый посветлевший след, а потом касается кожи снова, стирая цветочную метку полностью. Вопрос не ставит в тупик – этот тупик был вместе с Ло с самого начала, шаг за шагом ведя к неизбежному, но Луффи еще не знает, смотрит так пытливо, так испытующе. В его мире свободы нет и не было стен, которые не удалось бы сломать. - Я предполагал, что все закончится здесь. Незачем было думать о большем. - Ты хотел умереть? - Я не планировал выживать. Нелепость собственной фразы вызывает смешок. Как будто можно запланировать поражение. В мыслях этот размен никогда не выглядел таковым – скорее, вероятной и вынужденной ценой за исполнение задуманного. Оно, это задуманное, росло и крепло в сознании, год за годом занимая все большую часть небосвода, пока в итоге не оказываешься намертво привязан к ставшему единственно возможным центру гравитации. - Но ты выжил, - Луффи сидит возле Ло, подобрав под себя ноги, непривычно спокойный и неторопливый. – Жизнь без желаний будет слишком пустой и ненастоящей. Ты ведь просто упускаешь то, чему мог бы порадоваться сейчас. В этом он прав. Сколько раз Ло запрещал себе думать о постороннем, отдавая все силы делу и долгу и отмахиваясь от прочего. Спроси его кто, чего бы ему хотелось, и он честно признался бы: "Я не знаю". - Я люблю все, что дает мне мое приключение, - продолжает Луффи. – Хочу увидеть новые страны, в которых еще не был; ловить рыбу с Усоппом, когда можно сидеть с удочкой на борту корабля в безветренную погоду. Хочу собираться каждый вечер с друзьями на ужин, гадая что там приготовил в этот раз Санджи. А чего хочешь ты? И все разрозненное, мечущееся и неокрепшее вдруг замирает на миг, давая возможность ощутить, обрести в себе ответ. "Тебя". Руки опускаются на плечи, тянут ближе, вплотную – Луффи не отвергает и совсем не удивляется прикосновению чужих губ. Ло не знает, целовался ли он прежде, но сейчас любое знание потеряло бы цену, переписываемое и затираемое, чтобы собраться в новую, возникшую секунды назад истину, из отпечатков и образов личного создающую то, что всегда отметалось в душе. Луффи ведет ладонью по скуле, прихватывает подбородок и настойчиво прижимается к полуоткрытым губам Ло. Он нетерпелив, но последователен, для него вся эта разнородная, трепещущая мешанина чувств и потребностей как открытая книга: увлекает, зовет за собой. Он безмолвно спрашивает Ло: "Показать тебе тебя?", ритмично и влажно толкаясь языком в его рот, и только что родившаяся реальность меркнет, сворачивается до крохотной, единственно осознаваемой сейчас части, отсекая и шепот ветра в цветах, и вечно тянущее ко дну бремя мыслей. Желания и желание прорастают сквозь смятение, вьются в теле, хлесткими, упругими побегами наполняя его заново. Луффи стягивает с себя рубашку и жмется ближе – движение сердца так часто и близко, что кажется своим собственным. У него горячее, сбивчивое дыхание – ложится на шею и кадык вместе с поцелуями, находящими там что-то чувствительно-сокровенное, отчего Ло вздрагивает, непроизвольно задирая выше голову, и крепче вцепляется в бедра Луффи. Тот практически забрался к нему на колени, двигается и ерзает, полуслучайно задевая пах, одежда едва скрывает намерения, тонкой преградой лишь правдивее оттеняя их. Ло на ощупь распутывает его пояс: текучая шелковистая ткань мало ассоциируется с импульсивно-резкой натурой своего владельца, но и у него нашлась оборотная сторона, где есть место не опаляющей, но согревающей воле. Ло расстегивает на нем шорты – Луффи пытается сам, но его руки мягко отводят в сторону, и дело не только в желании вернуть контроль. Ладонь касается члена, замирает на миг, чтобы несколькими повторяющимися движениями пройтись по длине, и где-то над ухом раздается удивленно-сдавленный вздох, в котором вместо привычной отрывистости голоса звучит что-то глубокое и незнакомо-взрослое. Луффи не знал, что оно таится в нем, прячется в изменившемся теле, заставляя, зажмурившись, ловить темп движений сухой, чуть шершавой руки и неосознанно вскидывать бедра, словно прося: "Еще". Настойчивые в своей требовательности пальцы сжимают, ласкают и исследуют, отрицая стеснение, разрушившееся прежде, чем успело быть осознанным. Наверное, так даже лучше, иначе Ло ни за что и никогда бы не решился, еще одной рациональностью отказав себе в праве на личное, и оно бы тихо таяло внутри под иссушающей необъятностью обязательств. Он распахивает глаза: в замедлившимся беге секунд непроницаемо-черная радужка глаз Луффи сплавляется со зрачками – он тянет в себя воздух сквозь приоткрытые губы и хватается за плечи Ло в попытке найти опору, заземлить переполняющую его электрическую напряженность ощущений. Он едва ли не на пределе, но все не должно заканчиваться так быстро. Остатки одежды падают вслед за рубашкой, смешиваясь в пестрый ком на ярком, вымытом глянце травы, уравнивая в откровенности, которую наступил черед дать друг другу. Беззастенчивость взгляда Луффи, охватывающего обнаженное тело Ло, не сошла бы с рук никому иному, но ему, сейчас, можно – он как-то проверил и узнал ту грань, безотчетно запечатлевая себя в памяти и оставаясь в ней сотнями вспышек-образов. Он дает уложить себя на спину – склонившиеся над головой травинки пахнут прохладной свежестью утра – и тянет вполголоса: - Торао наконец-то придумал, чего хочет. Тот опускается сверху на сухощавое, гибкое тело – на фоне пронзительной синевы неба его силуэт кажется отчетливо-контрастным, заменяя собой все прочее и лишнее. Волосы Луффи растрепались, пряди падают к вискам, припорошенные еще одним размытым пыльцовым следом, мерцающим на этой глубокой матовой черноте подобно извилистой линии Млечного пути в ночном небе. Он снова чувствует касание рук, но теперь они настойчивее и нетерпеливее, гладят внутреннюю поверхность бедер, разводя их шире; дразняще поднимаются выше, отчего в животе что-то пульсирует и замирает в предвкушении; повторяют вдоль члена быструю ритмичность движений, которым не хочется сопротивляться, сживаясь, соглашаясь с этим разделяемым на двоих желанием. Ло на мгновение замирает, когда оно отражением возвращается обратно – обхватывающие спину руки впервые за долгое время не несут опасности, им хочется поддаться и расслабиться, что пугает больше самой безжалостной битвы, вне пределов которой у него нет и не было ничего по-настоящему постоянного. Прикосновений так много, они будоражат и изучают, сливаются в неповторяющуюся цикличность, не пропускающую ни сантиметра тела, и теперь Луффи, наверное, смог бы воспроизвести по памяти и острые, перекатывающиеся под кожей холмики позвонков, и невзначай задетую ямку пупка на животе, и рельефность выступающих тазовых косточек. Он позволяет пальцам проникнуть в свой рот, когда те придавливают нижнюю губу, вбирает на всю длину, задевая языком – аналогия столь очевидна, что Ло едва удерживается от хрипловатого стона, кольнувшего сознание выморочной невозможностью происходящего и того, что будет дальше. Он хочет удостовериться, убедиться, но всех слов мира недостаточно, чтобы выразить это; слова пятнают сознание разрозненными кляксами, и он решает обойтись без них. Луффи вздрагивает, потерянным жестом сжимает лопатки Ло, когда ощущает первое осторожное движение внутрь себя. Беззащитная открытость сметает покровы и маски, обнажая всю суть, впервые отдаваемую кому-то так полно и до конца. - Тише, - склоняется над ним, придерживая за колено, Ло. Он хотел бы сказать что-то иное, единственно верным ответом отозвавшееся бы на ставший чуть напряженным взгляд Луффи, но звуки рассыпаются бессмысленной невесомой шелухой, и он произносит лишь то, что может. Проникновение второго пальца идет медленнее, и остается только отдаться на волю чужого опыта. Луффи не представляет куда деваться от всего этого: от обостренной неспешности, тяжести прижимающего его к земле тела, от себя. Он и сам не улавливает момент, когда оно переплавляется, задевая изнутри короткими вспышками удовольствия, и не знает, как объяснить и выразить то, что постиг в себе, но Ло понимает его без слов. Вместо них – участившиеся в такт толчкам вздохи; пересохшие губы, по которым раз за разом проходится язык; крепкая, до побелевших костяшек, хватка на плечах, из которой при всем желании едва ли получилось бы выпутаться. Контакт вдруг обрывается, и Ло коротким, резким движением вскидывает ноги Луффи выше, чувствуя, как они сжимают бока, как задевают поясницу в попытке смягчить уязвимость позы. Их обоих слишком много друг для друга, и к этому тоже надо привыкнуть, его нельзя выносить во вне, оно останется здесь, растворяясь среди подсолнечного жаркого марева, осыпется вместе с колосьями и растечется под кожей, упрочаясь невидимыми знаками в памяти. Луффи морщится и шипит сквозь зубы, когда Ло входит в него первым неглубоким толчком, пытается отстраниться, ерзая спиной по земле – примятые травинки мнутся и ломаются, воздух полнится луговым разнотравьем и жаром разгоряченных тел. Ло как может пытается быть осторожным, дает привыкнуть, постепенно проникая глубже и не зная, как помочь принять себя – ему столько раз причиняли боль, что он научился лишь делать больно в ответ. Луффи шумно выдыхает, когда Ло немного подается назад, а потом все повторяется вновь, путая чувства, ожидания и эмоции, густой, тягучей круговертью затапливающие изнутри. Они резонансом стучат в висках, объединяя свое и чужое, меняя местами все привычные ориентиры, на замену которым образуется что-то новое, пробирающее изнутри болезненно-сладкой дрожью. Он сжимает собственный член, закрепляя, продлевая это ощущение, когда отдаваться значит получать взамен. Ло краем сознания ловит отрывисто-одиночные стоны, накладывающиеся на плавную размеренность движений, солнечные пятна плывут под закрытыми веками, и все его ощущения наконец сжимаются до последнего, неизбежностью бьющегося в низу живота. Он едва успевает выйти, как подступившая волна разрядки выплескивается наружу, унося следом все неправильно-чуждое, что так хотел потерять в себе Ло. И, пока оно не вернулось, пока не исчезла связующая ценность желаний, приникает к Луффи, вбирая в рот головку, и тот подается навстречу горячему языку, вскидывая бедра. Его хватает на пару минут: он уже был близок к финалу, который наконец настигает раскатывающимся по телу импульсом, отчего поджимаются на ногах пальцы, привнося то неизмеримо-новое, чего не получить и не достигнуть в одиночку. Оно еще долго отдается в самых глубинах нутра, продлевая остановившиеся мгновения, затихая и разгораясь вновь и наполняя раскинутые конечности тяжестью, которой нет ни сил, ни причин сопротивляться. Когда Луффи все-таки садится, рассеянно смахивая прилипшие к плечам листки, его дыхание все еще сбито, но, встречая взглядом обращенный к себе взгляд Ло, он больше не находит в нем прежнего одиночества.