РАЗ
первый взгляд владимира показался ему обещанием — твердый, немного робкий, без детской спеси и потому очень зрелый. юноша спешился, волосы его кучерявились от пота, евгений, придерживая стремя коня, протянул руку — в перчатке. юноша помедлил и пожал чужую ладонь — не снимая перчатки. — доброе утро, — просто сказал юноша. — я владимир ленский. — евгений онегин. но вы, верно, знаете. — вы правы. владимир смотрел легко, чуть вскинув подбородок, лицо его было красно здоровым румянцем, а глаза живо блестели. — я вижу, вы собирались на прогулку. евгений кивнул. — не возразите против моей компании? он был безукоризненно вежлив, этот молодой человек, но вежлив без щегольского вызова, а так, будто эта обходительность была свойством его натуры. «нежный,» — подумал евгений. он почему-то сразу понял, что этот юноша его привлек. он всегда был терпим к педерастии, но большим поклонником этого светского увлечения не был. порой он предавался этому пороку, но лишь с джентельменами, которые всем поведением своим делали намек, и никогда это не длилось больше нескольких встреч — только раз у него был нежный друг: худощавый австриец с оленьими глазами, дебошир, очень ласковый наедине. — нет, отчего? владимир был очень пьян, когда это случилось впервые, и наутро он долго плакал, но плакал не как девушка и не как ребенок — казалось, чувства его не нуждались в действенном выражении. он замер в кресле и словно пропал. ноги, руки, тело, голова — застыли на фоне алого плюша, но человека не было. лицо спрятано в сгибе локтя, волосы рассыпались по плечам, ноги поджаты к груди. когда евгений подошел к нему и отвел волосы с его лица, тот поглядел на него и поцеловал. у него дрожала губа и щеки были мокры от слез, а дыхание дробилось о зубы и мелко плясало в груди, но он целовал с такой страстью, какую евгений не помнил. владимир тогда еще не любил, но был уверен в том, что любит — оттого ли, что чувствовал, что их грех оправдать могла только любовь? вскоре, однако, он полюбил, полюбил за то, что евгений порой взглядывал на него с нежностью и целовал — а владимира никто никогда не любил. когда начался зимний сезон, они уехали в петербург, поселились в квартирах, смотрящих окнами друг на друга. порой евгений отпускал слуг — и владимир оставался на утро: а ночи они проводили в театрах и на балах. евгений любил целовать раскрасневшегося от танцев владимира в экипаже, меховой воротник шубы сверкал от снега, а виски были мокры от испарины. евгений любил любоваться владимиром — ему самому было скучно, и он, привалившись к колонне, часто находил глазами юную фигурку — и с нежностью наблюдал за тем, как владимир щебечет о чем-то со случайными знакомыми. владимир был диковинкой, огоньком, на который заглядываешься в бессонную ночь. евгений старался развлекать свою певчую птичку, чтобы та не захандрила с ним — он ведь её не любил и ему было стыдно оттого, что он так глупо загубил ее душу: он изучал афиши театров (раз не мог жить страстно, то хотел хотя бы показать владимиру, что такое страсть), знакомился с интересными людьми (раз сам ничем не мог его увлечь, то, может, смогут другие?), доставал билеты на музыкальные вечера (потому что хотел, чтобы музыка напела ему о тех чувствах, о которых не мог поведать ему сам). — я отпустил слуг. владимир вскинул голову. в темноте экипажа глаза его блестели, как два омытых дождем каштана. полосы рыжего света пролетали по бледному лицу. он обвил шею евгения руками в колючих меховых рукавах и поцеловал в бледные губы. у евгения защемило в груди, и он нежно ответил на поцелуй. — в прошлый раз я был неосторожен. теперь всё хорошо? владимир, зардевшись, кивнул. евгений скользнул холодной ладонью под чужую шубу, отогнул пальцем отворот фрака — тепло. в груди евгения словно таял мед, тяжёлой волной растекаясь по ребрам. боже, как он хотел бы полюбить его! экипаж остановился. владимир запахнул шубу и спрыгнул с подножки на мостовую. иней хрустнул под его туфлями. он обернулся и посмотрел на евгения. тот улыбнулся ему. владимир рассмеялся — так легко стало у него на душе от этой улыбки! они вошли в дом, поднялись в квартиру. евгений отпер дверь, в прихожей они долго целовались. когда рассвело, они уже расселись в креслах в малой гостиной, пили вино, шутили. — знаете, я бы не пережил, если бы вдруг разлюбили меня. евгений поднял глаза. у него словно дрогнуло сердце, а артерии в груди натянулись и истошно зазвенели. — вы так сильно меня любите? владимир отвел взгляд. — я никого больше не любил. девушки говорят, что любят лишь однажды — а вы же наверняка уже любили! и если разлюбили и полюбили вновь, значит сможете разлюбить еще раз. пообещайте, что не разлюбите! евгений с болью посмотрел в свежее лицо владимира — свежее даже после бессонной ночи, с румянцем, выразительностью теней и контрастом бледности и живости. ему хотелось отчего-то быть честным, хоть это и не было у него в привычке… но глаза владимира смотрели на него — смотрели с доверчивостью загнанного олененка. — обещаю. — я вам верю.ДВА
зима бежала к перелому — к Рождеству. сердце евгения сжималось от тоски: казалось, даже нежность покинула его, оставив лишь сожаление. этот милый юноша, его мужественный мальчик, он обречен на вечные муки — из-за него! он мог бы любить ольгу, невинную, милую девушку, но связан (потому что это не любовь, это зависимость, как любой грех, как бы владимир не верил в обратное!) с ним, развратником. сердце евгения холодело — ему грустно было смотреть на веселое заблуждение владимира, так ясно и весело глядевшего на жизнь. развлечения юноши казались евгений пустыми, а их связь не имела для него будущего, и потому была не дороже, чем светское развлечение. евгений хотел жить для вечности, но не умел, и потому ни в чем не видел смысла, так как все считал переходящим. пожалуй, стихи владимира были связаны мимолетно с вечностью, но как они приехали в столицу, владимир почти перестал писать, твердя, что ему бы пожить, подышать полной грудью, отведать молодости, а затворником с пером быть успеется. евгений винил в этом себя. — евгений, милый, собирайтесь! у нас приглашение на вечер, вы совсем позабыли? евгений поднял глаза от книги — владимир, напудренный, в темно-зеленом фраке, с завитыми локонами, с весельем смотрел на него. он был с мороза, нос его раскраснелся, а глаза чудно, как два бриллианта, сверкали в темноте дверного проема. евгений поморщился. — подумаешь! все балы одинаковы. и, постойте, с каких пор приглашать стали нас, а не меня и вас? нас теперь почитают за супружескую пару? владимир звонко рассмеялся. — так это ж пьер, он сам такой! и не ворчите, будьте добры — такой прекрасный вечер! не портите момент. — пьер? — никольский. господин лет тридцати пяти, сухопарый, с усами, русыми кудрями. вечно с офицериком. — бог ты мой! какие у вас знакомства. — он мне проиграл в карты, давеча, когда вас не было. сказал, никому с ноября не проигрывал, удивился — вот и познакомились. евгений поднялся из кресла, отложил книгу. и прошел в кабинет — одеваться. он вышел через час — английский джентельмен. владимир присвистнул: — как с модной картинки! евгений слабо ухмыльнулся. — ну, евгений, поспешим! осталось час с лишком. — и вечно спешка! вы не устаете? — не сорок лет! — и не приедается этот вихрь, эта суматоха? — так сколько впечатлений новых! люди интересные такие, как из пьесы, сплетни — каждая на роман! — так чего не пишете? — успеется! летом писать буду. летом у нас с вами идиллия будет — конные прогулки, купанье в пруду, пикники! — он рассмеялся от счастья и притянул евгения к себе за руки. — боже, как я вас люблю! — и расцеловал в обе щеки. глаза евгения сверкнули, он прижал руки владимира к своей груди и крепко поцеловал в губы. юноша ахнул и прильнул к евгению, в беспамятстве прикрывая глаза. евгений пальцами чувствовал каждую жилку, каждую косточку тонких рук владимира, и в груди оттого у него жгуче закололо. отчего это не любовь, отчего он так устроен, что полюбить не умеет! евгений с силой сжал чужие руки и отстранился, с тоскою глядя на юношу. они совсем одни друг у друга, ни друзей, ни родных, и если не будет другого, то первый… что первый? они тем сильнее связаны с друг другом, что ничего не тянет их к иному. все промелькивает мимо, не оставляя на душе следа. а он даже не любит! верно, от одиночества они и прилепились друг к другу, лишь бы огонь души не угас и чувствовалось — хоть что-то! — вы грустны, — заметил владимир. — вам противен никольский? хотите, не поедем? — нет, что вы, это пустяк. поправьте платок, экипаж уж, верно, заложили. никольский оказался приятным господином, очень красивым на лицо и внимательным к владимиру. владимир долго беседовал с ним о париже, где граф недавно побывал по делам посольства, и пьер с удовольствием отвечал на вопросы юноши. евгений стоял около, рассматривая с мрачным удовольствием графа и думая, хорошо ли будет, ежели владимир с ним сойдется покороче. пришел он к тому, что верно, нет, — граф к таким связям относится уж слишком легко, это ранит владимира. хотя, с другой стороны, размышлял он, это может отвратить его от порока, открыть глаза на пустоту этого явления. — вы как-то задумчивы, мсье онегин. вам скучен наш разговор? евгений моргнул. — нет, не думаю. вы хороший рассказчик, граф. — благодарю. но что занимает ваши мысли? евгений помолчал. — относительность событий. владимир поднял на него глаза — в свете люстр они казались белыми от бликов. — какая хорошая тема! и сколько же сторон, положим, у моего с мсье ленским разговора? евгений легонько прикусил губу. в последнее время он мало видел смысла как и в том, чтобы скрывать свои мысли ради публики, и в том, чтобы показывать их ради нее. человек все делает ради чего-то, и светское общество теперь казалось евгению недостойным действия. рядом был владимир — он не хотел его смущать. — я затруднился, размышляя над этим вопросом. а вы как думаете, граф? говорящему лучше знать, для чего он говорит. — отнюдь нет. у человека должно быть самосознание, чтобы понимать мотивы своих поступков. возможно, я им обладаю, возможно, нет. сложно судить о себе самом. однако я думаю, что есть две вероятные стороны, как у медали. — плохая и хорошая? — нет, мсье ленский, как нам судить, что есть хорошо, а что плохо? лишь бог знает. но я вижу так: одно, наш молодой друг посмотрит на вас, мсье онегин, через призму меня, второе, он посмотрит на меня через призму вас. евгений вскинул брови. — вы смелы. — пьер легко улыбнулся. — я так понимаю, что это зависит оттого, что покажется мсье ленскому ближе к его сегодняшнему настроению. владимир деланно рассмеялся. — уверен, мне нет надобности напоминать вам правила этикета, господа. вы смутили меня, мсье никольский. зачем вы… — зачем я был так прямолинеен? скажите, разве по луже бывают волны? так зачем же оставлять морю только рябь? никольский искоса цепко взглянул на евгения. тот с усилием улыбнулся, пригубив шампанское. — но, позвольте, разве вы сам не сторонник светских развлечений? разве это не рябь по океану вашей души? пьер кивнул. — вы правы. но с волной можно сравнить лишь то, что происходит в глубине. все, что извне, мелко и преходяще. мы живем лишь одну душу, но она полностью наша, мимо нас проходят не люди, но тысячи теней, которые никогда не предстанут перед нами во всей душевной полноте. случаются революции, они волнуют нашу душу, но мы могли о них не узнать и их словно бы не бывало! крестьянин, возможно, и о якобинцах не слыхивал, но разве ведает он, что чего-то лишился, разве стала жизнь его мельче? да, позвольте, и революция для всякого разная, все своими глазами видели разное, так скажешь ли определенно, что что-то было? если на этот вечер посмотрит дикарь, он увидит лишь пустые ужимки, неудобные костюмы, странные движения, дребезжание музыки, не имеющей смысла. но вот я — я рад увидеться с новым человеком со странными глазами, потому что меня влечет тень на стене пещеры, а старые знакомые развеселят меня и согреют мою душу. реальность бессмысленна, и лишь мы наполняем ее смыслом. владимир вскинулся: — что ж, получается, и жизнь общественная — пустышка? пьер пожал плечами. — этот вопрос долго мучает меня. буду честен — я не знаю. а сейчас разрешите откланяться, мишель уж совсем без меня заскучал. а скука, будет вам известно, — величайший грех. пьер поклонился и исчез в толпе. владимир фыркнул: — напыщенный дурак! эгоцентричен до крайности, ограничен собственной персоной и своими интрижками, носу из своего гнездышка не кажет и оправдывает это философией! евгений промолчал.ТРИ
евгений стоял у окна — рукой отвел тяжелую штору и глядел в серую щель. владимир уезжал сегодня в театр, смотреть милую певичку — он как-то сказал своему милому другу, что влюбился бы в нее, если бы сердце могло любить дважды, и евгений подстроил так, чтобы их познакомили — пьер отчего-то вызвался подсобить. распахнулась дверь дома напротив, из нее выпорхнул владимир, запахнул крепче воротник и скользнул в экипаж. в ту же секунду метель жутко взвыла по улице. засвистел хлыст, вскинулись кони, и затрещали копыта по мостовой. затем всё стихло. евгению на секунду стало так больно, так больно… казалось, всё внутри у него, столь привычно и успокоительно бьющееся, замерло и упало камнем. он сжал зубы и отвернулся, задёрнув штору. комната погрузилась во мрак. евгений шагнул к креслу — думал сесть, но лишь схватился за спинку и замер. ему было больно — но странное дело: как будто всё равно. лишь тяжесть ужасная. он хотел плакать — и не мог. фонарь подсвечивал штору и было видно, как на желтом роились черные снежинки. он не знал, сколько стоял так, но наконец в дверь кабинета постучали. он поднял голову. «войдите,» — сорвалось с его пересохших губ. на пороге комнаты появился слуга и доложил, что мсье пьер никольский просит о приеме. евгений сказал, чтобы пустили. слуга зажег два торшера и вышел вон. пьер зашел в комнату — слуга притворил за ним дверь. — я знаю, что развеет вашу хандру, мсье онегин. евгений поднял голову и равнодушно посмотрел на пьера. — как вы думаете, я правильно поступил? пьер кивнул. — вы не созданы для любви. — а создан ли я вообще для чего-то? пьер кивнул. — вы созданы для великого. — но разве любовь — не великое чувство? — смотря какая. подумайте, велика ли ваша? евгений вздохнул и посмотрел на задернутые шторы. покачал головой, словно в сомнении — или словно стряхивая тяжелый сон. — садитесь, пьер. пьер сел в кресло, закинул ногу на ногу и пристально посмотрел на евгения. тот наконец ответил: — я не любил его как любовника. я любил его как прекрасное дитя — за прелесть души… наивной души. я смотрел на него — и сердце мое разрывалось от нежности. я был готов умереть, если бы это составило ему счастливую будущность — но умирать вовсе не требовалось. не требовалось ничего: я увез его из завистливой деревни, он стал моим. и я не знаю, что делать — будто я не могу просто любить, будто это странно душе моей — держаться одного этого странного, бессодержательного чувства. что значит любить? что мне нужно делать? я могу любить его физически — что ж, это происходит — но это продолжается из раза в раз и ничего не следует за этим нового. я могу одарить его всем, чего он пожелает — но он богат и ему ничего не нужно. да и что будет, если я надарю ему перстней, английских галстуков, булавок и часов? зачем это? стали ли мы счастливее? стал ли он счастливей? ведь счастье избранного тобой — главная задача всех любящих. но он был счастлив и так. так из чего я все это делал и делаю? из чего вообще всё делается в жизни нашей? зачем всё это, если всё равно так пусто — и так гадко? пьер внимательно вгляделся в евгения. тот стоял, опершись на кресло рукой и отворотив голову. — евгений, а зачем вы это начали? зачем вы в первый раз овладели им? зачем, если это не принесло вам не удовлетворения, ни внутренней гармонии? — я тогда давно ничего не хотел… желание показалось мне знаком. — вы привыкли удовлетворять свои желания, не так ли? — это было другое… истинное чувство, не прихоть. — вы уверены? что вообще такое — истинное чувство? евгений задумался и, помолчав, неуверенно проговорил: — что-то, что возносит человека выше обыденности. — соглашусь. но, подумайте, разве ваш роман — нечто необыкновенное в свете? нечто необыкновенное для вас? вы спали с женщинами, подолгу были вместе, ездили с ними в театры и к друзьям. чем же ваша нынешняя связь отличается от тех? опустим детали пола, это предрассудки. — я не любил их. — а то, что любите месье ленского, что-то меняет? вы стали сочинять элегии, порхать по жизни, изменили свои привычки? может, просто стали счастливее? — я стал чувствовать. — а разве чувства самодостаточны, евгений? что это такое, чувства? новейшие умы говорят, что простая физиология — как биение сердца или дыхание. евгений обернулся. глаза его блеснули на помертвевшем лице. — зачем же тогда жить? — с этим я и пришёл к вам. человек способен изменить мир — как бы я к этому не относился, по-видимости, это именно то, что жаждет ваша душа. как вы относитесь к заговорщикам, евгений?