Двойное

Гоголь сжимает тонкими пальцами хрупкую шею, ладонями грубо давит на кадык. Дазай под ним хрипло, едва слышимо стонет, он держит Николая за талию, властно тянет вниз, когда тот поднимается и энергично скачет на нём, и насаживает на свой член, выбивая звонкие, наслаждённые крики. Пальцы пульсируют, дрожат и крепче сжимаются на чужой шее, у Дазая в глазах темнеет, мельтешащая смесь красного и белого перед ним блёкнет. Гоголь звонко стонет, сгибается над Осаму и глубоко целует его, лишая последней возможности дышать. Белоснежные волосы падают на чужое лицо, застилая взор. Дазай отвечает, его хватка становится грубее, до алых следов на бледных бёдрах, он резко насаживает Гоголя на свой член, толкается навстречу и кончает внутрь. Николай стонет прямо в искусанные губы, нетерпеливо двигает бёдрами. Сперма хлюпает между телами и брызгает на покрасневшие от чужих ладоней ягодицы. Дазай отталкивает Гоголя, когда его грудь начинает болезненно сжиматься от нехватки воздуха. Николай оказывается на кровати под тяжестью чужого тела. Осаму двигается быстро, Гоголь хватает его за плечи, впивается в них ногтями и после нескольких грубых толчков кончает на чужой живот. Белая жидкость стекает вниз и капает на кровать и бёдра. — В этот раз почти задушил. — Усмехается Осаму и убирает с красного лица Николая колючую чёлку. Гоголь невинно хихикает в ответ и вытягивается, делая глубокий вдох. Всё его тело мелко подрагивает после пьянящего оргазма. Николай расслабленно прикрывает глаза и сладко выдыхает. — Твоя изящная шея просто создана для того, чтобы пытаться тебя задушить. — Но ты этого не сделал. — С наигранной досадой тянет Осаму, опускаясь рядом с Гоголем на кровать. Николай тащит одеяло за край и подминает его под себя, переворачиваясь на живот. Он сгибает ножки в коленях, качает ими, расправляет затёкшие плечи и сдавленно мычит, когда мышцы начинают приятно ныть. Наконец Николай поднимает взгляд на Дазая и растягивает алые губы в кривой из-за размазанной по лицу помады улыбке. — Как и ты. Дазай недовольно мычит, он подпирает щёку кулаком и смотрит на Гоголя в ответ. — Потому что мы не сможем задушить друг друга одновременно, ты же знаешь. Гоголь поднимает тонкое запястье и изящно взмахивает указательным пальцем, на котором как по волшебству появляется револьвер. Николай умело крутит оружие в воздухе и смеётся. — Можем застрелить друг друга! Убийство на брудершафт! Дазай громко, насмешливо фыркает и выхватывает у друга револьвер, рассматривает его, а затем открывает барабан и привычно видит всего два патрона внутри — Гоголь любил играть в русскую рулетку со своими жертвами. И он не раз выходил из этой игры победителем за счёт своей способности, просто телепортируя пулю в нужный момент. Потому верить в то, что он согласится на честных условиях быть застреленным от руки Дазая, было рискованным. Но это лишь сильнее возбуждало. Двойное самоубийство, о коем беспечно и грезил Осаму, возможно было лишь при абсолютном доверии возлюбленных друг к другу. Брюнет направляет дуло на Николая, касается его алых губ холодным металлом. — И ты действительно согласишься умереть от моей руки? Николай хитро щурится, смотрит из под колючих, снежных ресниц и проводит вдоль ствола языком, поддевая его кончиком дуло. Слюна, сверкая, тянется от губ до изящного оружия. — Нет. — Хрипло отвечает Гоголь, накрывает револьвер ладонью, опуская его на уровень сердца, и придвигается к Осаму, касается его губ своими и, не отрывая взгляда от тёмных глаз, вкрадчиво шепчет. — Так неинтересно. А вот если в момент незабываемого, неземного удовольствия… Николай загадочно замолкает и утягивает Осаму в развязный, мокрый поцелуй, нагло толкаясь в его жаркий рот. Дазаю быстро надоедает, и он отстраняется, проводит револьвером вдоль шеи: от клюц до острого подбородка, и приподнимает стволом лицо Николая, усмехаясь безумно. — Ты хочешь сделать это во время секса? — Да. — С плотоядной улыбкой отвечает Николай и едва сдерживается от того, чтобы не оттолкнуть руку Дазая. Ему страшно. Потому что они лежат рядом и их ноги переплетены. А другая ладонь Осаму так и вовсе ненавязчиво гладит кончики белоснежных волос. Николай не сможет защититься даром от пули, если его захотят застрелить прямо сейчас. Ему страшно и одновременно всё равно. Он доверяет другу, хоть и не хочет доверять, ведь из-за этого между ними образуется близкая связь. Гоголь не чтит бесконтрольные, смущающие чувства. Страх, привязанность, слепое доверие... Ненавидит настолько, что лишь делает глубокий вдох и наклоняется ближе к Дазаю — револьвер упирается под горлом. Их губы соприкасаются. Николай смотрит из под полуопущенных, подрагивающих ресниц в лукаво прищуренные глаза. Дазай точно знает его чувства, понимает. Иначе почему он возвращает револьвер в руку Гоголя? В следующий раз они точно застрелят друг друга.

***

Дазай прижимает Гоголя к стене, хватает его за подбородок и глубоко целует. Николай упирается руками в чужую грудь, скользит вниз и ныряет под светлую рубашку, вытаскивая её края из под пояса брюк. Он широко открывает рот и влажно стонет, когда холодные руки касаются его шеи. Бёдра двигаются навстречу друг другу, мужчины трутся стояками и быстро избавляются от одежды. Николай отпихивает Дазая от себя, тянет за волосы и впивается голодным поцелуем в его шею, прямо под челюстью, в рот попадает край медицинской повязки. Гоголь больно кусается, стискивает кожу зубами и активно вылизывает. На языке чувствуется привкус йода и морской воды или соли, меж зубов застревает белая ниточка бинта. Николай выдёргивает её, чтобы не мешалась, оттягивает повязку вниз и заполняет открывший участок кожи багровыми засосами. Дазай шипит от боли, оттаскивает Николая за волосы, оттесняет его в сторону тяжёлым шагом и толкает на кровать. Гоголь усмехается и раздвигает ноги, бросая Дазаю смазку. Осаму крутит тубик между пальцев и затем выдавливает холодную жидкость, греет её ладонями, чтобы Гоголь как обычно не начал жаловаться и дёргаться, а затем быстро входит. В их комнате горят ароматические свечи, а на полу валяются два пустых бокала из под вина. Они готовились к этому вечеру. Гоголь даже украл белые розы из цветочного магазина. И теперь белоснежные лепестки украшают кровать, липнут к покрасневшим от прикосновений бёдрам и мнутся под тонкими пальцами, которые безжалостно комкают свежие простыни. Осаму ударяет Николая по ягодице. Тот вздрагивает и вскрикивает, скрещивая ноги на чужой спине. Стоны и всхлипы разбиваются о тонкие стены, заполняют спальню, в которой эти двое редко ночуют вместе. Дазай хрипит и вдруг отстраняется, Гоголь недовольно, жалобно стонет и хватает его за руки, стягивая чужие бинты до локтей, где они сбиваются в неприятные, тугие складки. — Не останавливайся! — Капризно-требовательно выкрикивает Гоголь и садится на краю кровати, сжимая ноги вместе. Его член болезненно пульсирует и ноет из-за отсутствия стимуляции. — Извини-извини. — Беззаботно и мелодично отвечает Дазай и поднимает с пола бутылку вина, которую кто-то из них уже успел опрокинуть. — В горле пересохло. Осаму делает большой глоток горькой жидкости. В бутылке остаётся совсем мало, но брюнет протягивает её Гоголю. Николай залпом выпивает всё и морщится от омерзения. Он ненавидит этот красный, сухой напиток. Бутылка летит куда-то в сторону, Дазай вновь роняет Гоголя на кровать и нависает над ним, глубоко, развязно целует. Николаю это нравится, он хрипло смеётся, вплетает пальцы в волнистые волосы и прижимает Дазая к себе за затылок. Неужели его партнёру страшно? Как забавно. Осаму входит в горячее нутро Николая, тугие стенки засасывают его член, кольцом сжимаясь вокруг. Гоголь откидывается на кровать и громко стонет, подбрасывая бёдра навстречу. Дазай шипит — смазка успела высохнуть. Движения медленные и тяжёлые. Он ищет тюбик под одеялом, пока Гоголь нетерпеливо ёрзает. Их взгляды пересекаются. Николай выгибает бровь, острая улыбка разрезает его лицо, и он надменно шепчет: — Сначала доведёшь меня до оргазма. Осаму усмехается и входит на всю длину. Гоголь выгибается и громко, протяжно стонет, хватаясь руками за изголовье кровати. Дазай ускоряется, набирая амлитуду, а Николай тонет в смятой простыне под ним, кровать тихо поскрипывает в такт движениям. Из под подушки выскальзывает револьвер, другой оставляя в одиночестве, и скатывается под бёдра брондина, металл неприятно холодит кожу. Но ягодицу обжигает резкий удар, отвлекая Николая от неприятных ощущений. Он обнимает Осаму, мелко целует его в искусанные до крови губы, утыкается в ушко своими, сладко постанывая всё громче и громче на каждый резкий толчок. Дазай придерживает Гоголя за спину, отвечая на объятия, другой рукой крепко сжимает бедро, чтобы Николай не отстранился. Осаму хрипло стонет, когда чужие ногти рассекают кожу его шеи, и вжимает Гоголя в кровать, придавливая собственным весом. Низкий стон и громкий крик сливаются воедино. Осаму изливается в жаркое нутро, а Гоголь, вздрагивая, кончает на чужой живот. Нега растекается по телу, глаза закрываются, а руки слабеют. Но Николай тянется к подушке, пальцы не слушаются. Он мычит, с трудом подцепляет револьвер и направляет его на Осаму. В глазах мутно после оргазма, да и чужого лица не видно. В собственную грудь упирается холодное дуло, что ранее покоилось под бёдрами Николая. Гоголь улыбается, он видит огненные блики в тёмных глазах напротив, а затем опускает взор ниже и читает на сухих губах слова: — Ты действительно хороший друг. Николай задерживает дыхание. Ему чертовски страшно. Гоголь боится смерти. Он ненавидит это чувство. Настолько, что хочет этого. Чтобы доказать, что только он имеет власть над своими эмоциями. Что только он решает собственную судьбу. Николай делает глубокий вдох, высоко вздымая грудь, и сладким, дрогнувшим голосом с хрипотцой отвечает: — И ты. Дазай мягко улыбается и наклоняется вперёд. Он знает, что даже для Гоголя в смерти и в жизни есть смысл. А что до Дазая? Ему он и не нужен. Смерть красива. И Николай под ним такой же прекрасный и манящий, как она. Чувствительный и страдающий от собственных чувств. Это то, что он подарил Дазаю — способность осязать душой. Эмоции. В этом и есть смысл. Они прижимаются к губам друг друга, шепчут цифры сквозь жадные, несдержанные поцелуи. «Один» — звучит металлический щелчок, пальцы Николая вплетаются в тёмные волосы и давят на затылок, а ладонь Осаму оглаживает выгнутую, изящную спину. «Два» — дыхание смешивается, языки соприкасаются, зубы стучат о зубы, а горячие, влажные тела прилипают друг к другу, предвкушающе дрожат. «Три» — взгляды, полные доверия и безумной влюблённости, замирают, утопают один в другом, вспыхивают и затухают. Слышатся два выстрела, слившихся в один непримечательный, резкий хлопок, напоминающий неуверенные аплодисменты, которые смолкают сразу же, не получив поддержки других зрителей. Они оба — отвергнутые обществом — наконец нашли то, чего бесконечно жаждали. Нашли в одной кровати.