Я с тобой, моя родная.

В эту ночь я спала немного и тревожно, поминутно просыпаясь и вперяя беспокойные взоры в неприятную своей серою мглою майскую теплую ночь. Под утро я заснула очень крепко и как-то болезненно ахнула, когда услышала звонок, будивший нас. «Что-то Нина?» — мучительно думалось мне. Я не находила себе места. Вчера мы расстались так тихо, так печально, словно бы в последний раз, и я не могла отогнать от себя одна другой страшнее мысли, роящиеся в моей измученной детской головке. Нина больна безнадежно, никто уже не верит в хороший исход, давно послана тяжёлая телеграмма князю Джаваха, что отчаянно спешит в Петербург. Общее уныние охватило институток, их звонкие голоса не раздавались более в коридорах, словно уже идёт траур по княжне. Никто не верит в бедную маленькую Нину, даже Maman, даже… я сама? За завтраком я не притронулась ни к жестким казенным котлетам, ни к отварной картошке. Мысли мои были далеко от всего происходящего. Незнание того, что же сейчас происходит в выбеленных стенах лазарета, в комнатке для труднобольных, где борется за свою жизнь маленькая, но гордая княжна Джаваха, давило мне на плечи. Больше всего боялась я, что в минуту, когда меньше всего ждёшь, появится человек, принесший страшное известие. Любая фигура взрослого вызывала у меня тошные, липкие подозрения. Находиться в этом постоянном страхе было невыносимо, но я знала, что Нине сейчас приходится гораздо тяжелее моего. Умирать в чужом, сыром и холодном северном городе, вдали от родного Кавказа, вдали от отца… Нет, как же горько, как же много возложено претерпевать такой юной девочке… Слезы ужаса задушили меня и я мотнула головой, не желая разрыдаться при всех. Ах, если бы я хоть как-то могла помочь моей ненаглядной, я бы сейчас отдала всё, лишь бы только сохранить Ниночке жизнь!.. И мне вспомнилось вымоленною мною чудо накануне экзамена. Каким ненужным сейчас показалось мое желание получить хорошую отметку и совсем забылась та радость превосходства от моего блестящего ответа. Сейчас это не имело никакого значения. Уж лучше бы я провалилась, уехала с позором домой, да только б Нина, моя голубушка, смогла вновь выйти на теплое, ласкающее весеннее солнышко… …Бегом помчалась я в институтскую церковь. Вид мой был так несчастен, так жалко выглядела я, бледная от недостатка сна, с покрасневшими от слез глазами, что сторож пропустил меня, ничего не спросив. Медленно, словно с трудом, подошла я к иконостасу. Горло мое было сжато так, что дышать было нелегко. Я опустилась на колени. Никого здесь нет у Нины, кроме заплаканной испуганной Люды, ее не посещают без необходимости, она оставлена одна наедине со своей мукой. Мне хотелось сделать хотя бы то малое, что я могла, но разве в моих силах было вылечить ее? Лишь на Господа и святых я могла надеяться, и в эту отчаянную, убийственную минуту, я припала к неиссякаемому источнику надежды. Утыкаясь лбом в холодный, гладкий пол храма, я исступленно умоляла помиловать несчастную Нину. Отрывисто шептала я, что готова хоть завтра быть исключенной без права возвращения, или же не видать родного дома хоть до самого выпуска, только бы Нина поправилась, иначе говоря, самой вынести все, что нужно, ради моей дорогой подруги. Я взывала ко всем святым, к Пресвятой Деве и Троице, доставала из памяти самые мощные молитвы, напрягая нещадно мое маленькое слабое существо. Я не оставлю тебя одну, милая моя, Люда будет верить в тебя. Не помню, долго ли я молилась, но когда кончила, то показалось, словно за эти минуты прошла целая вечность. На негнущихся ногах я вышла на улицу. Я словно оставила часть своей души в горячей, сжигающей молитве, и выдохнув с облегчением от того, что постаралась ради Нины, обессиленно опустилась на землю. Очнулась я в лазарете. Вечерние лучи солнца освещали пустую комнату для обычных пациенток. Сколько же я проспала? Тут же вспомнились церковь, застилающие лицо слезы и печальные, страдающие глаза Нины. Я вскочила с постели, желая проведать ее, ведь я не была у больной со вчерашнего дня, но все вокруг закружилось и пришлось ухватиться за железный набалдашник кровати. Двери распахнулись и вошла Матенька с графином воды. — Как знала, что сейчас проснетесь. Нет-нет, ложитесь-ка обратно и не думайте подыматься. — Но Матенька… — попыталась я возразить, однако старушка словно угадала мои мысли. — Спит княжна. Крепким сном. Чудо-то какое, уж никто и не верил… Так плоха была бедняжка. — она вытерла слезу краем передника. — Но теперь даст Бог, обойдется. Так что ложитесь и не спорьте. Совсем ослабли от горя. — сочувственно заметила она. Несмотря на истощение, я почувствовала в себе силу улыбнуться. Да, окутанный унынием институт не верил, но верила отчаянная Люда Влассовская, ценою всего желавшая оставаться на стороне сердечной подруги до конца. Я прилегла и подняла глаза вверх. Если Господь меня услышал и явил Свою милость на Нину, то это без сомнения было настоящее живое чудо, какое бывает наверное, раз в жизни… Но рано ещё было говорить об этом, и я забылась чуть беспокойным, но глубоким сном. Нина лежала в кровати, похудевшая, бледная, словно кукла. Но все же ее веки слегка подрагивали, а грудь мерно вздымалась. Она здесь, моя ясочка. Тихонько, чтобы не потревожить ее сон, наклонилась я над нею. Милые черты лица более не источали страшной предрешенности, черные бровки лежали спокойно, глубокая складка между ними слегка разгладилась. Я осторожно провела пальцами по ее щечке, оказавшейся, к великому счастью, теплой. В этот миг мне не хотелось ничего, кроме как просто быть здесь с Ниной, и я не удержала умильных слез облегчения. Горячие крупные капли упали на бледную ручку княжны, та шевельнулась, я скорее отпрянула и… проснулась. Утро принесло запах липового цвета из приоткрытого окна и новые силы. Я чувствовала себя гораздо лучше, чем вчера вечером и вспомнив, что пропускаю ещё один день для подготовки к экзаменам, поспешила поскорее привести себя в порядок. Когда я вышла из палаты, снаружи меня поджидали институтки. Девочки толпились, слегка подталкивая друг дружку, смотря на меня во все глаза. Первой не выдержала Краснушка: — Людочка, фрейлейн нам все-все рассказала про тебя и Нину, — выпалила она. — Да, — поддержала ее Варя Чикунина, — она сказала, как ты горячо молилась за ее жизнь и как тебе стало плохо в церкви… весь институт только и говорит о подвиге седьмушки, о том, что ты сделала. — Весь институт? — переспросила я. В этом не было чего-то удивительного, милую Нину любили все, и все знали о ее недуге, но я и представить не могла, что окажусь в центре внимания. — Да, все уверены, что Нине лучше из-за тебя… И Maman знает, и говорит, что благодарна Богу за то, что у нее учатся такие сострадающие и добрые дети… — пересказала слово в слово Миля Корбина, срываясь на всхлип. — Нам так стыдно, Людочка, что мы оставили тебя одну, ведь мы все переживаем за тебя и за Нину, — девочки окружили меня, обнимая и покрывая поцелуями. Многие плакали, и я, ощутив наконец, как тиски, сжимавшие мою грудь последнее время, ослабли, дала волю своим собственным слезам. — А что же Нина? — спросила я, когда первые всплески чувств слегка поутихли. — Ей уже лучше и она может принимать гостей. Мы хотели к ней зайти, хоть по одиночке, но Пышка не пустила, сказала, что Нина слаба ещё, да зовёт только тебя. — Так дайте же мне скорее ее увидеть! — воскликнула я и высвободившись из объятий, побежала к комнатке, где столько дожидалась меня моя княжна. — Знаете, mesdames'очки, завидую я им, — задумчиво проговорила Маня Иванова. Несогласная с нею Бельская напуганно тряхнула головой. — Что ты, чему ж тут завидовать, ведь обе так страдают! — Страдают, да только готовы все ради друг друга вынести. Это ведь самая настоящая дружба. Крошка, стоявшая чуть поодаль ото всех, начала кусать губы, но никто этого не заметил. Прижавшись друг к дружке, девочки смотрели вдаль больничного коридора, вслед торопящейся к драгоценной подруге Люде. Пылкие, почти невыносимые в своей сладости чувства переполняли меня, когда я распахивала дверь палаты. В глаза тут же ударило утреннее солнце и я не сразу разглядела тоненькую фигурку Нины, полусидящую на подушках. Лицо ее, просветлевшее и умытое, было обращено к высокому мужчине в форме, сидевшему рядом с нею на кровати. Большая его рука нежно лежала на причесанной черной головке. Я замешкалась в дверях, не зная, как обратиться и что сказать, но Нина, моя милая, выздоравливающая Нина, опередила меня, звонко воскликнув: — Людочка, мой папа приехал!