Цезура

      У него было имя, я знал это наверняка. Он улыбался, и улыбка его была обречённой, немного даже от этого злой. Мне хотелось спросить его имя, но имя его смывалось дождём, заглушалось грохотом капель по жестяному отливу. Не задавая вопрос, я уже знал, что ответом мне будет: вымарано цензурой. Мазутным пятном на белом граните мне виделась его тень. Будто тень эта, рождённая от фонаря, предрекала ему погибель — обращение в подобное тени мразостное пятно всем его человеческим, трёхмерным естеством.       «Знание твоё не бескрайне», — было сказано мне. «Знание твоё не безмерно», — слова заклеймили меня, алой сургучной стигмой дали мне рамку, надели на меня нежеланную, но так впору пришедшуюся роль. Мы прогуливались бок о бок. Пустыня была бескрайней и оттого чуточку сонной, и песок её был будто алым — от усталости наших ног. Мы прогуливались и говорили, я и брат мой Иешуа, рождённый человеком. Иешуа больше слушал, и только стилуса с дощечкой не хватало ему. Записал бы за мною дословно, а потом каждый мой слог раздробил бы на тысячу истин, накормил бы ими страждущих на тысячу лет вперед. Его глаза были так темны в этой бессонной пустыне, что казалось, он знает всё: что было со мною, что станет с ним, чего не случится с другими.       И имя он знал, конечно же, знал — имя мастера, который сумел прочитать в моём сердце, едва взглянув на меня сквозь осколок огня. Я щёлкнул пальцами у его сигареты, но его богобоязненный, верный научному дискурсу ум немедля дорисовал в моей руке зажигалку. Такие изобрёл да Винчи, собрал пару штук для смеха, да и забросил чертёж куда подальше. Я одну сохранил, присвоил, точно подарок. Мастер её призвал из недр небытия. Сквозь огонь он смотрел мне в глаза и видел больного Христа. Я был для него апокрифом, он читал меня без словаря, без запинки переводя с листа. Он читал сквозь меня, словно это я, по пустыне считая лиги, записывал за Иешуа — всё, что он замолчал.       Потом он жаловался соседу, что хотел бы повстречать дьявола, да не оказался вовремя в нужном месте. Сосед, Иван Николаевич, перекрестясь, обещал: если такое повторится, с удовольствием уступит сей ценный опыт. Мастер был дурак дураком. Мне хотелось к нему подойти и в лицо ему прокричать: очнись, вот же я! Но мастер был прав: дьявола он не встретил. Встретил доброго друга, встретил приятного собеседника. Дьявол лишь имя действия. И действие это — в руках содеявшего.       Мастер смотрел сквозь меня. Он видел на дне Христа. Он словно смотрел в зеркало, мы с ним были одной чеканки, одною решкой на дне монеты. Дьявол всегда внутри, жареною змеёй подается порой на завтрак незваным друзьям и врагам. В мастере не было дьявола. У мастера не было имени, и не за что было дьяволу его зацепить хвостом.       Мне хотелось узнать имя, но граница моего знания, моей возможности узнавания проходила ровно вот здесь: имени не осталось, имена суть ярлык, обман. Мне казалось, что у Христа нет имени. Я не знал, как его позвать, как к нему обратиться. Словно все имена были слишком небеспредельны. Словно имена становились рамкой, навязчивой пластинкой амплуа. Мастер выпал из рамки, как фотоснимок, который разлюбили, который захотели забыть. Мастер был мастер свободы.       Раздавал её направо-налево. Женщине, шедшей к смерти, дал обратный билет. Она не взяла — взяла его под руку и зашагала в ногу. Мастеру смерть не грозила. Ему грозил я, посланный братом моим, родившимся человеком и им же грозящим воскреснуть. Слали меня на все четыре стороны: брат мой Иешуа, мастер мой безымянный, когда я пел ему до утра.       Его женщина хохотала, целовала меня в висок, говорила: «Ну что вы, Тео, дьяволы не умеют петь». Она так и говорила, «дьяволы», точно всё её дореволюционное воспитание дало трещину, точно знала она философии будущего и былого, гласящие, что всё на земле есмь человек, и ни дьявола нет, ни бога нигде, кроме как в человеке. В его студёном подвале я немедля простыл, позволив себе излишек вина. Она приходила и кутала меня в проеденный молью плед, наваливалась на меня и баюкала, подвывая. Ей-то казалось, что поет она колыбельную, но до потолка, до передней, где мастер жарил омлет, поднимался её вой. Выла она не то от горя, не то от жажды чего-то неведомого и беспредельного. Я клал ей на лоб ледяную ладонь, она хватала её, подносила к горячим, сухим от простуды губам, целовала, и всё нам казалось: никогда не наступит осень.       Мы топили печь черновиками романа, и он врал нам, ни капли не ведая за то стыда, что романа не будет, что роман его неудачен и глуп. Мы знали: он жжет что-то такое, что запомнил, что отчеканилось на его оголенном, увитом терновыми спицами сердце. Что-то, что вспомнит дословно и верно, не моргнув, не наморщив лба.       «Признайтесь, Тео, вы сами немного дьявол», — шептала его жена, незаконная и неверная, чьё имя стыло у меня на губах, чье имя кричал я запрокинув голову. Моя жена приходила по выходным, приносила нам в сетчатой авоське отрубленных куриных голов. Говорила, что на суп. «Гелла, милая Гелла, не останетесь ли вы на обед?» — спрашивал мастер, не поднимая головы от рукописи. Она улыбалась натянуто: «Ну что вы, какой обед, у нас же репетиции с утра до вечера». И принималась петь. Голос её был похож на адское пламя, сжигал он и разум, и даже безумие, когда она выпевала таинственное «у нас всё поровну, у нас всё есть — и что надеть, и что поесть». Обещала добыть нам билеты на премьеру. Мне всё хотелось перекреститься, но тогда она бы провалилась сквозь землю, и театр лишился бы её чарующего голоса. Я сдерживался.       Что она моя жена, придумала Маргарита. Ей нравилось придумывать. Мастер хмыкнул: «Так и запишем: спутница дьявола посетила нашу скромную обитель».       Вот я и выдал её имя, надел ей на шею ярлык, обременил её столь нежеланной предельностью. Если и есть во мне что-то дьявольское, так это умение всё портить. Создавать маленькие трогательные неприятности. Мне всё кажется, я её ненавижу. За то, как сильно ею очарован, за то, как сильно мне хочется стиснуть пальцы на её горле, лишь бы она не смеялась надо мною, лишь бы она вдруг стала серьезна.       Когда я это сделал, положил руки ей на шею и надавил, маска неверной жены сползла с её лица, и она стала такой далёкой, точно взял её за руку брат мой, которому вовек уже не бывать человеком. Точно поднес её тонкое запястье к губам и долго вслушивался в пульс, зашкаливающий, как у да Винчи, когда он изобретал очередную безделицу, глядя, как жена его верная и единственная целует меня в уголок рта и просит: «Катитесь-ка вы к дьяволу, милый мой Воланд, а то не ровён час, уведете у меня мужа. А у меня в роду и ведьмы были. А ну как прокляну вас, а?»       Может, и прокляла. Только о жене той не сохранилось в историческом дискурсе ни следа, ни памяти, а я расписался поперёк биографии да Винчи со всею своей дьявольской щедростью. И на картине про Христа он изобразил и меня тоже. В конце концов, я был в некоторой мере его учеником. Все мы ими становимся, как только дело касается пределов и бедствий.       У Маргариты на шее не осталось следов, но лицо её больше не было тем же самым. Точно заглянула она сквозь меня и увидала там геенну огненную да дьявола во плоти. Плоть моя была ей по нраву и по размеру, и мастер порой пялился на нас через плечо и царапал пером с ожесточением. Тех черновиков он никогда не сжигал. Маргарита, любопытная по своей натуре, находила их и краснела так трогательно и грустно. Было бы из-за чего краснеть.       Мастер был дьявольски красив, но то же самое можно было сказать и об Иешуа. И о любом представителе рода людского. Потом я понял, что красота в глазах смотрящего. Мне всё мерещился в каждом из людей мой брат. Мне всё мерещилось, что только протяни руку, и встречу я его ладонь. Но встречал я упругие груди женщины, крещенной Маргаритой. Она открывал рот, и язык её был безмолвен и жгуч. Мне хотелось наречь её, дать ей другое имя. Но мне было запрещено давать имена. Я смиренно соблюдал этот запрет: знал, что власть моя слишком велика. И ни знанием её не обуздать, ни интуицией. Мастер мог бы. Если бы только нашел в себе хоть частичку от дьявола.       Маргарита ненавидела меня. Я ощущал это кожей и мышцами, когда, вообразив, будто вырос у неё между ног разящий ангельский меч, она толкала меня лицом на постель и ласковою ладонью вжималась мне в горло, и руки её были похожи на руки мастера, если бы он не писал, а брал всё, что ему с меня причитается. Она ненавидела меня за то, что не был я ею и что не было на её месте мастера.       Мы уходили с нею под руку и молились безмолвно, чтобы наутро калитка в его дом не оказалась опечатана. Он был — никому не нужен, всеми позабыт. Мы знали: о тех, кто всеми позабыт, помнят крепче всего. Я провожал её домой, и ждал её там позабытый законный муж, и ждал меня дома огромный, как туча, кот. И Гелла, и свита её.       Муж Маргариты сказал: «Мы летим в Германию». Маргарита сказала: «Это исключено». Был он дурак и безумец. Готов был исполнить любой её каприз. Её капризом были: дьявол, бездомный и безутешный, никуда не годный писатель, изгнанный из профсоюза, а также несуществующий его роман. «Да ты с ума сошла», — сказал муж. Он взошел на борт дирижабля, и она стояла под ветром, и волосы её вырвались из-под шляпы, и лицо её было такое, точно она предала. Да только некого ей было предать: муж её знал, что ею он не любим, муж её знал, что их разлучит смерть.       И мы взошли на борт дирижабля, и нас не могла разлучить ничья смерть. Были мы: Маргарита Николаевна, жена, Теодор Воланд, личный ассистент, Иван Николаевич, биограф, не брат. Нам пришлось украсть имя его соседа и молиться всем дьяволам мира, чтобы настоящий Иван Николаевич не прознал, не выдал нас. Мужа потом расстреляли. Мастер был такой впечатлительный, что поседел в два вздоха. А что вы хотели? Дьяволу всё равно приходится закладывать души, пусть даже чужие.       Едва мы очутились за пределами, как достал мастер свои листочки и принялся писать. Писал он, почти не прерываясь, несколько дней — нам едва удалось довезти его до крошечной съемной квартиры, которую организовала нам Гелла, вовремя подсуетившись. Благодарность её ко мне не знала ни границ, ни языков.       Маргарита поцеловала своего законного мужа в щеку, и он коротко улыбнулся. На его лице было написано страдание, точно у него на глазах брат мой Иешуа обратился в Христа, а все, кто стояли поблизости, включая Маргариту, сгорели от близости к эпицентру.       Мы лежали обнявшись. Было холодно. Лето закончилось так стремительно, будто мы из него вышли. Мастер поставил точку, сложил педантично листок к листку. Глаза его горели, и нам чудилось, что он болен, что климат ему не подходит, что дни нашего лихорадочного восторга сочтены теперь уж наверняка. Наша кровать была достаточной для двоих и немедленно стала тесной, как только он возвысился над нами. Мы смотрели на него пьяными глазами — усталость долгого перелета, страхи поспешного бегства легли на нас тяжелым хмелем. Он смотрел на нас, и беспомощность делала его юным, взгляд его метался по нашим телам, непривычно одетым, обессиленным, онемевшим. Маргарита закрыла глаза, и из-под ресниц катились огромные, золотистые в свете торшера слёзы. Он склонился и поцеловал её в скулу. Она дрожала. Он решительно вторгся меж нами двоими; ладонью, измаранной в чернилах, впечатался в мои ребра, словно не было ему ведомо имя, и вместо имени он нарекал меня прикосновением, отпечатком ладони себе посвящал. Губами, не знавшими радости, встретил её язык, неведомый, незнакомый.       Он был мастер свободы, и в романе, который читали мы вслух, голые и распаленные, он освободил и себя от мира, и жену свою от любви, и меня от Христа, и Христа от Иешуа, и всех на свете от всей мировой тьмы. Смешной получился роман. Мы смеялись до слёз. И потом отчаянно цеплялись друг за друга руками, губами и прочими членами, лонами, доньями и нутрами, и ладонь его впечаталась в её горло, и ладонь её впечаталась в моё горло, и пальцами я пересчитывал позвонки и лопатки, и где-то в долгой, беспредельно пронзительной паузе между коротким смешком и слезами оргазма мне почудилось, что брат мой отвернулся и идёт по пустыне, и стелется его тихий шепот — дарованный мне ответ: «Свободен, свободен…»       И заглянув мне в глаза, мастер сказал, перебирая черные кудри жены своей Маргариты, верной и единственной: «Назови меня, Тео, дай мне имя». И я позвал его по имени.              22.04.24