Голубая кровь

1640, Сен-Жерменский дворец, Франция Стены самой богато украшенной комнаты королевской резиденции обливают Анну звенящим золотым светом. Она чувствует, как от желтизны плавятся кости и сгорают остатки разума. Многочисленные врачи, министры и придворные дамы, окружающие её, сливаются в одну до ужаса громкую полосу, их лица постепенно смешиваются между собой, и в конце концов все глаза, рты и уши утопают в болезненном крике. — У короля родился второй сын! — громогласно возвещает один из министров. Анна находит себя лежащей на алой простыне, которая до родов, помнится, была совершенно белой. К ней возвращаются звуки, лица и желания. Ей протягивают маленького месье, но она брезгливо отворачивается от кричащего грязного комочка. Это даже не наследник короля, а всего лишь запасной вариант на случай, если её старший сын, Людовик, не доживёт до совершеннолетия. Анна лежит, не двигаясь, потому что при малейшем напряжении все тело взрывается огоньками боли, пока новорождённого Филиппа увозят к нянькам. *** 1643 Тишину зала пронзает звонкий топот маленьких башмаков. Людовик врывается в детскую, со смехом размахивая деревянным мечом во все стороны, воображая себя взрослым королем. Людовик уже слишком большой, чтобы лежать в люльке, и ещё слишком маленький, чтобы приглашать к нему лучших учителей Франции. Прислуга поистине не знает, что делать с молодым дофином, когда старые няньки снова упускают его из виду. В просторной детской горничная осторожно одевает Филиппа перед зеркалом, пока строгий взгляд няньки пригвождает его к полу. Ему три года, и он относительно недавно научился бегло осыпать взрослых осмысленными предложениями. Двигаться ему запрещено, но рот-то свободен. Все вокруг окружается звонкой каймой детских вопросов. Почему зеркало круглое? Что значит «герцог»? Почему я герцог? Я хочу быть, как Луи, дофином! С кем дерётся Луи? Зачем он так орёт? Почему невежливо говорить «орёт»? Почему у Луи одежда, как у мужчин, а на меня непременно нужно одевать платье? Я тоже хочу меч! Няня терпеливо вздыхает, и Филипп впитывает её бархатный голос, запоминая мир через слова. Дофином может быть только старший сын короля. Приличные люди используют слово «кричать». Луи — будущий король, а значит, должен быть настоящим мужчиной. Филипп — младший брат короля. Он всегда должен быть за Людовиком. Женская одежда подчёркивает статус второго. — Я не хочу быть вторым! — возмущается Филипп. — Я хочу меч! — Он трясёт чёрными, как смоль, кудрями и вырывается из рук горничной, чтобы споткнуться о подол пышного голубого платья. Беззубый хохот Луи, кажется, слышен всему дворцу. Это какое-то новое чувство — Филипп не испытывал такого раньше. Оно царапается когтями о рёбра и заставляет сердце бешено биться, а ладони потеть. Оно ведёт Филиппа в бой, и вот уже маленькие ручки лупят по лицу ошалевшего наследника короны. Их, конечно, быстро растаскивают, и после порки Филипп узнает название этого чувства — ярость. Вот, что он испытывает к своему венценосному брату. *** 1652 Стук десятков подков заглушается землистой тропинкой, и, закрыв глаза, Филипп может представить, что не сидит на лошади, а плавно качается на волнах зелёного бушующего моря листьев и листочков. Прямо над головой птицы вьют сеть извилистых, свистящих напевов, и Филиппу представляется, что поют о нем. В переливчатой мелодии он различает свое имя, слышит собственные мысли и улавливает диссонансы маленьких тревог, которые с высоты его двенадцати лет кажутся большими неразрешимыми проблемами. Одна такая тревога едет позади, звонко пришпоривая лошадь новыми ботфортами. Луи взвинчен близящейся охотой — это их первая по-настоящему взрослая, самостоятельная вылазка за дичью. Филипп, оборачиваясь на лошади, заглядывает в блестящие ореховые глаза. Они всего на два года старше его серо-голубых, но в них плещется больше, гораздо больше, чем двухлетняя разница в возрасте. Филипп вдруг с ужасом улавливает в глубине какую-то холодную, чуждую прежде искорку, протягивающаюся из самой души. Мир встаёт дыбом — хотя нет, всего лишь лошадь, но для Филиппа, в принципе, это ничего не меняет — он кубарем скатывается с мускулистого жеребца в придорожную грязь. Луи хохочет. Свита спешивается, чтобы успокоить лошадь. Филипп слишком сильно натянул поводья. Его хотят поднять, но он с яростью отталкивает от себя протянувшиеся вежливые руки. — Вызываю тебя на дуэль! — По-детски злобно цедит Филипп, считая рассыпающийся по тропинке смех достаточно тяжким оскорблением. В глазах Луи сталкиваются две противоречивые мысли, и Филипп почти видит, с каким трудом он цепляет ответ за скользкий хвост, но секунду спустя Людовик выпаливает: — Принимаю вызов! — Он совершенно серьёзен. Филипп читает в выражении прекрасного лица полную готовность стрелять в собственного брата за ребячью мелочь. — Что ж, господа, дуэль — так дуэль! — ловко вмешивается молодой камердинер Бонтан, на себе познавший упертость обоих братьев. Нельзя же дать королевским детям возможность устроить стрельбу друг в друга. Он понимает, что от дуэли они ни за что теперь не откажутся — в их неокрепших детских душах понятие чести и храбрости ещё слишком топорно, и зачастую заглушает голос разума, принимая его за трусость. — Предлагаю устроить королевские скачки: видна ли вам поляна вдалеке? Там достаточно места для двоих. Проигравший просит прощения у победителя. Филипп облегчённо вздыхает. Это был лишь минутный порыв — он всегда действует, не думая о последствиях. Стрелять в брата, злясь на собственную неудачу — он был бы самым глупым герцогом Франции. Как же правы были Боги, послав им Александра Бонтана, умеющего вывернуть самую громадную проблему в игру. Это человек, который делает все — утром он натягивает Луи чулки, днем следит, чтобы он не отвлекался во время своих занятий, а вечером советует министрам, как лучше вести дипломатию с Английскими торговцами. Он может найти выход из любой ситуации — ни Филипп, ни Людовик так не умеют. Они подъезжают к полянке. Свита пропускает братьев вперёд и готовится уважительно глазеть, прощая детям их нелепые забавы. Кони фыркают и роют копытами влажную землю. Бонтан считает: — Раз, два три, марш! — Взмах изящной руки, и Филипп устремляется вперёд. Он напряжен, как пружина. Он заставит брата извинится. Он все ещё порой по-детски наивен и верит, что короли умеют извиняться. Ветер свистит в ушах, волосы за ним не поспевают — кудрявые локоны, которым завидуют все девушки при дворе, развеваясь на ветру, летят за его спиной. Он стегает лошадь ещё раз, чувствуя, что если ветер станет чуть сильнее — с него слетит кафтан. Это неважно. Когда он останавливает лошадь на другом конце поляны, Луи далеко позади. — Извиняйся! — Торжествующе улыбается Филипп, приглаживая копну волос. Красное лицо Людовика приближается к нему, и будущий король выплевывает в серо-голубые глаза: — Я не проиграл. Это ты стартовал слишком рано. Это хуже горькой пилюли. Филипп точно знает, что сорвался с места как раз вовремя. Он — законный победитель. Взглядом требует от Луи извинений. — Нет такого закона. — Бросает брат и разворачивает коня, собираясь уезжать. Король не может проиграть — это кажущаяся сила, но на самом деле, думает Филипп, это его самая большая слабость. Потому что однажды он не сможет скрыть проигрыша. Филипп не знает, пугает его эта мысль или успокаивает. *** Звезды немыми огоньками висят над замком Корбей, где остановился на ночлег четырнадцатилетний король со своей свитой. От замка здесь, право, одно название — это довольно небольшое соединение нескольких зал и небольших спален. Филипп лежит в одной из таких, вперившись взглядом в темноту, будто желает прожечь в ней свистящую дырку. Большая кровать обнимает его мягкими перинами, но сон не приходит. Луи — слишком въедливая мысль, чтобы покинуть хорошенькую голову. В ней цветёт зависть к старшему брату. Несправедливость по капле выедает мозг. Филипп Орлеанский на протяжении двенадцати лет пытается смириться, что его брату положено и дозволено вдвое больше, чем ему. Детская душа не слишком хорошо с этим справляется. Темноту разбивают тихие шаги, и в дверь просачивается хрупкая фигура в ночнушке. Филипп резко садится, но успокаивается, когда видит в лунном свете лицо брата. — Чего ты пришёл? — Шепчет он почти со злобой. — Иди спать. — Я хочу поговорить. — Твёрдо заявляет Луи, залезая босыми ногами на большую кровать. Он удивительно самоуверен, этот Луи, и совершенно не имеет понятия о чувстве такта. Конечно, Филипп не может знать, что в голове у брата совсем не так много наглости. Глубоко-глубоко внутри кудрявой души живёт искренняя тяга к простоте, любви и детству. Но стараниями всего двора она запихана так далеко, что и сам Людовик большую часть времени не слышит зова детского сердца, вызубривая честь, долг и свою исключительность. Естественные, нормальные для каждого человека — но не короля! — желания и страхи выползают, лишь когда он слаб — и эта ночь становится настоящим кошмаром. — Что, все-таки вспомнил слово «прости»? Луи смотрит в требовательные глаза напротив. Этот взгляд, этот пренебрежительный тон, этот завистливый, упрямый Филипп, который хочет занять его место… — Да как ты смеешь так грубо разговаривать с будущим королем? Луи уже не спасти.