Без пяти четыре

До шестнадцати Чу Ваньнин тешил себя тем, что он – личность слишком отстраненная от всей этой беспорядочной, трепещущей возни вокруг соулмейтов, а своей собственной подавно недостойная. В свои шестнадцать он, если честно, с натяжкой мог себя личностью провозгласить – чрезмерно в самом себе запутался, заблудился и, как ни жалко это признавать, но – совершенно не знает дороги обратно, к тому самому «я», о котором все так с восторгом в глазах ведают вокруг. У него за пазухой – ни души, ни карты с компасом, которые бы помогли наставить на истинную дорожку. Пока что в его жизни они – все искривленные, потресканные, путающиеся, изнурительные, исполненные непреклонных дедовских наказов и непрошенных опеканий, обернувшихся катастрофой. В свои шестнадцать Чу Ваньнин будто маленькая неуклюжая лодка, наполовину затопленная водой и мерно идущая на дно, лодка, затерявшаяся посреди бушующих волн бескрайнего океана, в котором без конца главенствует страшный шторм. А у него с собой – ни маяка, ни компаса, лишь побитое, расшедшееся по швам мальчишечье сердце, покрытое коркой угрюмого льда, да гладь незнакомого океана перед глазами, пена чьих волн взбирается в его расхлябанную лодочку и принимается без сожаления рушить в ней все, что он годами старательно выстраивал. Мысли о родственных душах, – загадочных, почти волшебных, но всё-таки, похоже, в их мире вполне себе существующих, – были для него крайне редкостными гостями, отстраненно маячащими где-то вдалеке, на песчаном берегу, до которого тебе ещё грести и грести. Точно контрольный экзамен, когда тебе наивно думается, что до него ещё времени пруд пруди, а в итоге получается, что он – уже завтра. А потом он – уже сегодня. Прямо сейчас. Вопреки этому Чу Ваньнин застилал себе обзор мыслями о том, что ему – такому невзрачному, тревожностью написанному, черно-белому, – родственной души никогда не будет подарено. Такие обычно у ярких, шумных и разноцветных – появляются. Солнечный человек, предначертанный судьбой для такого же солнечного человека – равноценный, справедливый и рациональный закон, которого вселенная из века в век покорно и неизменно придерживалась. В свои шестнадцать Чу Ваньнин чувствует себя долбаным исключением, от которого отвернулась даже вселенная. Входная дверь оглушительно хлопает, сотрясая без того хлипкие, тонкие стены. Связка ключей беспорядочно выбрасывается на тумбу, приземляясь на деревянную поверхность с мерзким звяканием, от которого Чу Ваньнин немного морщится. Потертый, измученный рюкзак неграциозно сползает с плеч и падает куда-то к порогу квартиры. Туда же немедля зашвыриваются и кеды, неуклюже складываясь друг на друга. Хочется просто завалиться на кровать, уткнуться носом в подушку, привычно обняв её, и долго-долго лежать, очищая себя от грязи прошедшего дня и неумело доклеивая отпадшие кусочки себя. Обычно Чу Ваньнину это совершенно не свойственно – вот так с порога хлопать дверями, бездумно швыряться вещами и тяжело-тяжело вдыхать носом воздух, словно его катастрофически не хватает. Он, конечно, не впервые чувствует себя так – противно, нервозно и устало, словно его в мясорубке прокрутили и невозмутимо вытащили обратно, заставляя как-то жить дальше. Просто впервые он ничего не предпринимает, чтобы утихомирить это – зачастую он любит наливать себе большую чашку кофе, брать новую книгу и кутаться в одеяло, утаскивая своё сознание в измерение текста и сплетений букв, сосредатачиваясь не на внешних раздражителях, а маленьком внутреннем мирке, запечатанном в книге. И это срабатывает. Всегда. И его стальное всегда рушится сегодня. Превращаясь в почти. Он не то, что жалкой страницы книжки уяснить не может – даже мысли в своей голове понять не может. Чересчур много всего навалилось за день – буквы в судорожно схваченном им учебнике по физике, – лишь бы чем-нибудь занять мозг, – пляшут, самовольно прыгая по строчкам и не давая ему вчитаться ни в одно предложение. Ф-ф... Тяжелый вдох. Отложив книгу, он склоняется над своими коленями, пряча лицо в по-холодному запотевших ладонях, трет веки, виски, как-то отчаявшись тянет себя за впалые щеки – но ничего из этого нисколько не помогает привести себя в порядок. Внезапно кожу на коленках начинает непривычно жечь, словно Чу Ваньнин исхитрился получить ожог – однако, когда он немного выпрямляется и вглядывается в свои ноги – те невинно чисты, белоснежны, и нет на них никаких следов от ожога. Белесую неприкосновенность нарушают крохотные мягко-красные завитки, быстро вырисовывающиеся на коже. Чу Ваньнин прерывисто выдыхает, до последнего отказываясь верить своим дурным глазам, и широко распахивает веки. Завиток перерастает в небольшой и немного разводистый узор – что выглядело несправедливо завораживающе, неправильно-прекрасно и даже малость пугающе. Он бы хотел не смотреть – но какое-то неведомое чувство неправильности, плотно осевшее в горле, не дает ему отвернуться, заставляя безумно вглядываться в свои коленки. Казалось, ещё немного, и из этих страшно-чудесных узоров начнет прорастать какой-нибудь дивный цветок. Казалось, что вселенная впервые решила дать ему не хлесткую пощечину, а немного... ласки. Детского чуда, когда в глазах всё ещё сохраняется этот невинный радостный блеск, и весь мир вокруг кажется тебе разноцветным, интересным и волшебным островком, который ещё только предстоит исследовать. Чу Ваньнин торопливо моргает. Дрожь в пальцах не желает прекращаться. Вселенная дала ему всего несколько секунд, чтобы опомниться – отхлестать себя саморучно, пока этого не успела сделать она. Чудес не бывает. А ещё у Чу Ваньнина никогда не было детства. Это-то хоть можно было запомнить, мелкая дрянь. Волшебное наваждение испаряется. Пропадает, не оставляя после себя ничего, кроме необъяснимой вины – с отчетливым щелчком меняя происходящее на две разные части – то, что было когда-то до, и то, что есть сейчас. Он паникующе раскрывает глаза, когда ощущает, что боль резко в разы усилилась, и дрожащими пальцами тянется к своим ногам, когда видит, что кожа на коленках начала спешно трескаться. Красные узоры стали кровавыми ранками. Никакого цветка не выросло. Чудес не бывает. Чу Ваньнин обнаруживает свои колени полностью израненными – разбитыми, отдающими неприятными покалываниями, но болью физической это вряд ли можно назвать. Пульсирует в висках, пульсирует в горле, пульсирует его истерикой задыхающееся сердце – и он ничего не может с этим поделать. Абсолютно. Ф-ф... Глубокий вдох. ...выдохнуть уже не получается. Он всегда считал, что от судьбы ему – лишь побитое сердце и плевок в нутро, а от вселенной – отвернутая спина, уходящая в даль. Чу Ваньнин всегда считал, что большего никогда не получит – и свыкся с этим, стерся, примирился. Считал, что это даже к лучшему – убедил себя поверить в это. А сейчас оказывается, что она даровала что-то, что по определению предназначено лишь ему – особенное, сверх мечтаний, почти священное, волшебное-волшебное-волшебное. Дает это ему тогда, когда не нужно. Когда-то давно – когда действительно ещё верилось в добрую сказку, у которой неизменно счастливый конец, когда эгоистично хотелось чужого тепла и чтобы хоть кто-то побыл немного рядом – возможно. Сейчас – ни за что. Чу Ваньнину не нужен соулмейт. Чу Ваньнин изначально родился целым. Чу Ваньнин со всем справится сам. Справлялся как-то со всем этим до этого – справится и сейчас. Ничего не изменилось, только правила игры теперь немного другие. Всего лишь надо не попадаться на глаза своему соулмейту, всего лишь нужно начать прятать разбитые колени – даже в жаркую погоду – за плотной тканью брюк, всего лишь нужно научиться подавлять эту непрошенную связь – может, даже придется прибегнуть к подавителям, но всё в порядке. Чу Ваньнин привык полагаться всегда только на себя. Он со всем справится. И ему не нужно тепло другого человека. Приходя в школу на следующий день, Чу Ваньнин заведомо готовится к тому, что придется отнюдь не просто. Он бы не хотел встречаться со своим соулмейтом настолько скоро – до конца не переварив произошедшее, должным образом не обдумав и толком не решив, что ему делать дальше – но у судьбы, разумеется, на него другие планы. Чу Ваньнин всегда был неудачником. И знает ведь, что встретил его ещё вчера – просто хотел дать себе чуточку больше времени потешиться слепыми надеждами на то, что всё обернется, и надвигающийся шторм сменит своё направление, обойдет его хлипкую лодку. Чу Ваньнин редко представлял себе то, кем мог бы быть его соулмейт. Будет ли он старше, младше, как будет выглядеть, чем увлекаться? – иногда думал, иногда мечтал, но всегда возвращался к исходному – никакого соулмейта у него не будет. А сейчас... И почему он не может просто перемотать время назад? Он всё ещё помнит, как стыдливо пылали его щеки – что даже волосы вряд ли смогли тогда скрыть их полностью от чужого взгляда. Всё ещё помнит это мгновение, когда ты встречаешься с ним взглядом – в открытую, без подготовки, резко глубоко – и не можешь оторвать его. Колющее чувство атакует легкие, рассылает мурашки, и сердце забивается в паническом очаровании. Кто-то бы имел смелость сказать, что остановился весь мир – и был бы неправ. Потому что он не остановился, даруя пару сладких минут отойти от потрясения – он всё ещё существует, хаотичный, быстрый, беспощадный, ветер всё еще хлесткими порывами бьет в лицо, ероша волосы, а дурацкие глаза не могут перестать смотреть на своего соулмейта перед собой. Мир не остановился. Просто сошелся на одном человеке. Чу Ваньнин всё еще помнит, как в горле позорно пересохло, а ноги обдало дрожью – вероятнее всего, он бы рухнул прямо там, если бы уже не сидел на скамейке, освобожденный от занятия физкультурой. Только уткнувшись в учебник и абстрагировавшись от остальных, Чу Ваньнин мог ощутить долгожданное спокойствие – когда не нужно через силу разговаривать с неугомонными одноклассниками и вечно чего-то от него требующими преподавателями. Только ты, книга, и маленький мир, запечатанный в ней. Занятие проходило на улице – совмещенное с другим классом, – ведь неплохая погода без проблем позволяла. Ветер – почти теплый, любопытный, прогретый весенним солнцем – шаловливо играл с выбившимися из хвоста прядями, вынуждая Чу Ваньнина раздраженно пыхтеть, то и дело заправляя их за уши. В какой-то момент на половину площадки, где стояла его скамейка, пулей залетает мяч; Чу Ваньнин и бровью не повёл, погруженный в чтение. — Эй, подай мяч! Не его проблемы, у кого там что улетело. Пусть сами подбирают, он-то тут причем? — Ещё чего, — бурчит он себе под нос, — хоть бы вежливо попросил. — Ну что ты там! Да ну же, на скамейке, подними ты свою ботанскую задницу от учебников наконец! Чу Ваньнин показательно перелистывает страницу, не поднимая головы. С другого конца поля слышится раздраженный вопль. — Да я тебе этим мячом сейчас голову разъебашу, ботан хре... — Совсем придурок?! В разъяренный монолог неожиданно втискивается ещё один голос – в меру громко и грозно, защищающе. — Своими ногами подойти не вариант? Или нужно обязательно впрягать других? Господи, ну и развел – из-за какого-то мячика... — отчитывает он другого, параллельно начиная идти в сторону того, где приземлилась их глупая причина ссоры, — Сам подниму, король хренов. И Чу Ваньнину один его голос кажется чем-то необычным – он разительно отличался от оглушительных воплей другого парня, лаская слух приятным бархатом и уверенной сталью. Слушая такой голос, он почему-то знает, что его никто не тронет. Чу Ваньнин никогда в полной мере не мог ощущать себя в безопасности среди других людей – но сейчас вдруг ему кажется, что владелец этого голоса сможет его защитить. Это странно. Это неправильно. Так быть не должно. Он поднимает голову, ненадолго выныривая из спасительного книжного мирка, и находит взглядом обладателя неправильно-правильного голоса – прямо около него; с растрепанным хвостом каштановых волос, волнами рассыпавшихся по его плечам, и зажатым подмышкой футбольным мячом. — Ты прости за него, пожалуйста. Он тебя не тронет, по крайней мере, не рядом со мной, — вновь подаёт голос он, почему-то начиная оправдываться перед Чу Ваньнином, — Боухань парень хороший, просто иногда бывает немного... не в духе. Немного – мягко сказано. Однако, не то чтобы Чу Ваньнину было до него дело. Все мысли сейчас – только о том, что в глазах парня напротив растекается космос; черное полотно, по которому расплескались пятна фиолетовой краски, словно гиацинты смешали с фиалками и поместили в его зрачки. — Ой, у тебя глаза такие... — негромким тоном продолжает парень изумленно. Чу Ваньнин щурится, сильнее сжимая пальцы на твердой обложке книги. Воспоминания – нежелательные, чёрно-белые, пленочные, но в память въевшиеся особенно крепко – неприятно накатывают с головой, как крушительно обрушившаяся лавина. Вечер. Школьный туалет. Холодный кафель, невидимыми иголками ранящий спину. Отрезанная прядь волос. Едкая улыбка в лицо. Ядовитые смешки. — Ну и куда подевалась вся твоя хваленая смелость? Что, силенок не достает? Попробуй, отбери его. С твоими блядскими глазами как раз сочетается – такой же болотный цвет, аж блевать тянет. Желтый браслет. Расходящиеся концы. Урод. Уродливые волосы, уродливое лицо. И глаза у тебя такие же... — ...красивые. — Ч-что? Разве они у него такие? Да этот мальчишка издевается! Наверняка его дружки всё ему разболтали, и он теперь решил тоже поизмываться над ним. Это соль на рану. Он к ней привык — но жечь от этого не перестанет. — Что стоишь? Все гадости выплюнул? — рявкает Чу Ваньнин в ответ остро, опасно сверкая взглядом на застывшего над ним парня, — Тогда, будь добр – уходи. — Я говорю правду, — настаивает на своем он, делая первый шаг в его сторону. — Мне не нужна такая правда! — воскликивает Чу Ваньнин разъяренно, с глухим хлопком закрывая учебник, — Вей свои веревки из кого-нибудь другого, — холодно кидает он напоследок, прежде чем быстро подняться и умчаться с поля. Первая их встреча мягко говоря не задалась – закончилась его тяжелыми вдохами-выдохами, неприятным покалыванием в груди, неоправданным, ненужным чувством защищенности и очарованности чужими глазами-космосом. Утром – в насмешку солнечным, безоблачным, – Чу Ваньнин добирается до школы медленно, неохотно – растягивает путь, идет окольными и длинными путями, отчаянно пытаясь оттянуть момент встречи. Никому ещё не удавалось обмануть время. Повезло, что они не учатся в одном классе, Чу Ваньнину было бы гораздо сложнее прятаться от того, кто буквально сидит в одном помещении с тобой. На переменах он уходит на крышу – ключ от входа раздобыл у добродушной уборщицы, что как-то раз застала его не в лучшем состоянии и, поддавшись его просьбам и собственной жалости, согласилась ему помочь, – совместные занятия физкультуры отсиживает в переодевалке, а на обеды в столовую в целом предпочитает не соваться, довольствуясь бутылкой воды и батончиком из автомата. Первую неделю это срабатывает – его никто не трогает, и Чу Ваньнин наивно продолжает теплить внутри себя надежду, что, похоже, пронесло – надвигающийся шторм сменил своё направление и больше не будет маячить перед его хлипкой лодкой. Мешало разве что одно – странное чувство, атакующее его разум и тело, когда он ненароком вспоминает того растрепанного мальчишку – живого-живого, с бархатным оттенком голоса, неряшливо рассыпанными по плечам черно-вьющимися волосами, с глазами-космосом-звёздами на дне и говорящего «Тебя никто не тронет». Абсурд. Чу Ваньнин не должен чувствовать трепет в груди, когда снова прокручивает эти слова, вглядываясь в даль пушистых облаков, сидя на крыше школы. Что-то внутри говорит ему — найди его. Вернись к нему — и больше не будет больно. Он тебе поможет. И он тебя защитит. Хочется дать себе хлесткую пощечину за такие мысли – потому что чудес не бывает, и больно будет; потому что ему уже ничего не поможет, а искать защиту в другом человеке – идея заведомо сгнившая, треснутая по всем фронтам и абсолютно непривлекательная. Горящие болезненным жаром колени умоляют – приди к нему, ты ведь можешь, ты ведь знаешь, как его найти. Приди к нему – и боль утихомирится, раны медленно затянутся. В этот раз Чу Ваньнин не выдерживает – со злостью хлопает себя по ногам, зная, что говорит это не он сам – а дурацкая связь, от которой он бы с радостью избавился, если бы только мог. Чертова связь жаждет тепла другого человека – но уж точно не он сам. Эти метания могли бы продолжаться долго; но, на самом деле, Чу Ваньнин знал, что всю жизнь бегать у него не получится, хоть и хотелось растянуть этот марафон на ближайшую маленькую вечность. Побег от самого себя это, вообще-то, довольно изматывающе. И в один день Мо Жань – да, Чу Ваньнин узнал его имя, но совсем не потому, что ему было интересно: просто наткнулся на пост в школьной группе о том, что его футбольная команда недавно взяла золото – сам случайно находит его. Если, конечно, подкарауливание под дверями школы считается за «случайно». — Пошли вместе? Я провожу тебя, — приветствует он буднично, словно они давние приятели, которые каждый день вот так вот общаются. — Меня не нужно провожать, — сразу же отказывается Чу Ваньнин, ни секунды не раздумывая над тем, чтобы согласиться, — Иди домой, Мо Жань. И проходит мимо него, тихо надеясь, что тот отстанет. Образ Мо Жаня застывает у него под веками, когда он моргает — съехавший с одного плеча рюкзак, темные, слабые кудри волос, смятый школьный пиджак и потертые кеды, возможно, в своё время бывшие ярко-красными, а не грязно-бордовыми. И казалось, что во второй раз не должно уже взрываться так ярко – но в груди взрывается с ещё большей силой. Дурацкая соулмейтская связь расправляет свои крылья внутри, тянет своё нутро к человеку возле него и протестующе воет, когда Чу Ваньнин отводит от Мо Жаня взгляд и начинает отдаляться. Под ребрами что-то мечется. Он заталкивает это чувство глубоко внутрь – поорет и перестанет. Перебесится, перечувствуется, переболит, стерпится. Чу Ваньнину никто не нужен. Всякие подачки вселенной – тоже. Он будет сопротивляться – потому что может. Выходя за калитку, он позволяет себе наконец с облегчением выдохнуть, некоторое время топчется на месте, а затем продолжает путь, отмахиваясь от желания оглянуться назад и посмотреть, не последовал ли Мо Жань за ним. Холодком по спине подбирающееся разочарование никогда не должно было появляться – но вопреки этому оно настигает его, когда Чу Ваньнин всё-таки оборачивается и видит позади только пустую дорогу без единого намека на ещё чье-либо присутствие. Похоже, вправду отстал. И вроде бы надо радоваться – потому что это именно то, чего всё это время хотел Чу Ваньнин: чтобы его оставили в покое, не мешая существовать в своем маленьком панцире-коконе-мирке, где нет других людей и разбитых коленок, проклятой связи и отчаянной нужды коснуться чужих волос и попробовать сосчитать количество звезд в глазах. Долгожданная радость не наступает – только мокрое, вязкое разочарование и ненависть к самому себе за это же самое разочарование. — И всегда ты так оборачиваешься, словно за тобой маньяки следят? — доносится беззлобная усмешка откуда-то слева, и Чу Ваньнин испуганно отступает, дергая головой. Внезапно ноги путаются, перестают его слушаться — он оступается, спотыкаясь о собственные пятки и теряет равновесие. Чу Ваньнин зажмуривается, готовясь к болезненному падению, и подставляет руки вниз, чтобы хоть как-то смягчить приземление. Которого так и не случается. Точнее, случается — но в чьи-то надежные руки. — Тише, тише, — шепчет возникший прямо над его ухом голос, — Прости, я не хотел тебя пугать. Чужие ладони обхватывают его за талию и осторожно возвращают в прежнее положение. Чу Ваньнин теряет весь воздух от ощущения теплых рук на своем теле, судорожно сглатывает и раскрывает глаза. Прямо перед ним — обеспокоенное, виноватое лицо Мо Жаня, тяжело вглядывающееся в него. Чересчур близко, — растерянно думает Чу Ваньнин, но положения не меняет — поддается гнусному порыву и разрешает себе поразглядывать его лицо. Ласково изогнутые угольные брови, две родинки: одна – на скуле, вторая – на шее; глупая улыбка, на которой его взгляд почему-то задерживается чуточку дольше, и сияющие аметистовые глаза, внутри которых разлилась фиолетово-черная акварель. Красивый. Чу Ваньнин отмирает только когда видит, что голова Мо Жаня начинает неторопливо наклоняться к нему, запоздало понимает, что его горячие руки до сих пор обнимают его за талию, а чужое жаркое дыхание оседает у него на щеке. Он тут же отпрянул – чрезмерно резко, дерганно, и сделал пару шатающихся шагов назад. — Извини, я... — Мо Жань делает шаг ему навстречу, но Чу Ваньнин протестующе выставляет руку вперед, и тот растерянно замирает. — Просто сделай вид, что этого не было, — выдавливает Чу Ваньнин, тщетно стараясь выглядеть невозмутимо, следом разворачивается и ступает на дорожку. Сердце в груди стучит так быстро, что он едва слышит собственный голос. Связь внутри вопит от произошедшего близкого контакта, заглушая своим криком остальные вразумительные мысли. Связь внутри просит его вернуться Мо Жаню в руки, обнять и доверчиво прижаться, вдыхая успокаивающий запах мяты и ещё чего-то жженого. Чу Ваньнин не собирается её слушать. Он целый — совершенно полностью. Он таким родился. Где-то, может, разбитый-разорванный — но сам собой обратно склеенный-зашитый. Ему не нужна какая-то вторая половинка, посланная гнусной судьбой. Другой человек не должен тратить свою жизнь на такого, как он. Мо Жань достоин большего. Кого-то, кто не будет сбегать от него целую неделю, противиться контакту и огрызаться. Кого-то солнечного, доброго, любовью к жизни наполненного и готового эту любовь без остатка дарить. Чу Ваньнин совсем не солнечный. Чу Ваньнину иногда новый вдох даётся с большим трудом. Чу Ваньнин иногда мечтает уснуть и не проснуться. Уходи, оставь меня, — хочется ему сказать, чтобы поставить точку в их толком не начавшихся взаимоотношениях. — Это дохлый номер, я тебя совсем не заслуживаю. Вселенная, видимо, ошиблась, посылая мне кого-то вроде тебя. Но рот не хочет раскрываться, слова не желают выходить, так и растворяясь у него в горле. По правую руку от него возникает силуэт — это Мо Жань вновь почему-то догнал его, похоже, всё ещё помня свои слова про «проведу домой», но напрочь забыв о чуваньниновском «меня не нужно провожать». Начинается закат, солнце скрывается за горизонтом, мерно окрашивая мир в пунцово-оранжевый. Чу Ваньнин приподнимает подбородок, завороженно вглядываясь в багряное небо — закаты он любил почти не меньше рассветов, зрелище всегда приятное и расслабляющее, когда обманчиво кажется, что на планете есть только ты и природа, и больше никого. Дует весенний ветер — ласково треплет волосы, шелест листвы на деревьях, звук перекатывающегося камешка, который Мо Жань начал пинать от скуки. Улица не совсем безлюдная, но всё равно создается ощущение единения с чем-то важным. К его мизинцу осторожно прикасается другая рука — Чу Ваньнин почти вздрагивает, но ничего не говорит, когда Мо Жань прислоняется тыльной стороной ладони к его. Неожиданно невинное прикосновение будто пускает электрический ток, и он не знает, чего в этот момент хочется больше – плотно переплестись с Мо Жанем пальцами или спрятать подрагивающую руку в карман. Он оставляет всё, как есть: ни больше ни меньше. То, что настолько далеко запускать Мо Жаня явно не стоило, Чу Ваньнин вспоминает только когда они, уже зашедшие в подъезд, проходят к затрепанной двери его квартиры. Из-за неслушающихся пальцев ключ некоторое время упрямится, не желая попадать в треклятую скважину, и Чу Ваньнин, из-за возни с замком забыв, что он здесь, так-то, не один, по привычке шипит себе под нос проклятия, а потому сильно пугается (в который раз за день), роняя связку ключей на серую плитку, когда до него доносится негромкий звонкий смех. — Что смешного? — бурчит он немного обиженно, наклоняясь и поднимая ненавистные железки с пола, специально не оглядываясь на успевшего вдоволь отсмеяться Мо Жаня – потому что его дурацкая насмешливая улыбка последнее, что сейчас хочется видеть. Возможно, в другой ситуации в другое время он бы сочел этот смех особенно очаровательным. — Просто ты милый, — отвечает Мо Жань с просвечиваемой улыбкой в голосе, — Знал, что безумно похож на котенка, когда вот так щуришься? — Что за чушь ты балаболишь?! Умолкни хоть на секунду! — огрызается Чу Ваньнин, чувствуя, как к бледным щекам нещадно приливает кровь на такое сравнение. Удивительно. Даже он до сих пор не замечал, что действительно часто щурится в этот момент. Ключ всё ещё не хотел попадать по скважине, Чу Ваньнин предусмотрительно проглатывает рвущиеся наружу ругательства. Мо Жань подбирается к нему незаметно – становится почти вплотную, чуть наклонившись, самовольно умещает подбородок ему на плечо, а своей рукой – значительно больше, сильнее и теплее, чем его – накрывает дрожащую то ли от волнения, то ли от смущения, то ли от всего-и-сразу ладонь Чу Ваньнина – и в считанные мгновения помогает открыть замок. Прошло всего каких-то несколько жалких секунд – но по меркам Чу Ваньнина истекла мучительная вечность, прежде чем Мо Жань медленно отстраняется от него, вместе с собой забирая покалывающее тепло на руке и плече. Ручка двери легко поддается, и Чу Ваньнин как можно скорее спешит укрыться у себя за порогом, толком не прощаясь с удивившимся такому порыву Мо Жанем, лишь выплевывая короткое «До встречи», прежде чем безапелляционно захлопнуть дверь прямо перед его носом. Ему нужно время. Много времени. Устало прислоняется лбом к двери и наконец глубоко выдыхает (кажется, всё это время он дышал через раз), царапает ногтями деревянную поверхность и безуспешно пытается угомонить метающуюся в груди поверженную душу. Некоторое время даже приходится бороться с непростительным желанием выйти на лестничную клетку и догнать своего соулмейта. Верни, верни, верни его. Тебе ведь с ним хорошо, не правда ли? Сейчас становится непонятно, что именно теперь тянется к Мо Жаню – он сам или треклятая соулмейтская связь. Хочется верить во второе. И хочется перестать обманывать хотя бы себя. Спустя два дня, как назло в первый рабочий день проворонив будильник и второпях собравшись, Чу Ваньнин врезается в чью-то грудь прямо на пороге, когда вылетает из квартиры. — Аккуратнее, успеем мы ещё, — смеется тут же Мо Жань, кладя свою большую ладонь ему на макушку и немного откланяя от своей груди, перед этим поимев наглость потрепать темные прядки. — Мо Жань? — оторопело ойкает Чу Ваньнин, чуть ли не отскакивая него. Тепло его ладони отпечатывается на волосах. Что ты тут забыл? Что тебе от меня нужно? И как ты вообще нашел мой дом? — хочется ему спросить, но он вспоминает, что недавно саморучно провел Мо Жаня сюда. — Что ты здесь делаешь? — всё-таки спрашивает Чу Ваньнин, подозрительно косясь на две безбожно расстегнутые пуговицы на рубашке Мо Жаня, раскрывающие вид на ключицы. — Пошли вместе в школу? Чу Ваньнин тяжело вздыхает. Видимо, отказаться не получится. Видимо, отказываться не очень-то и хочется. — Ладно, — соглашается он тихо, — но это лишнее. Глупая соулмейтская связь внутри блаженно ликует. Мо Жань, пружинящимся шагом шуршащий около него, — внезапно вызывает желание провести по его ключицам (глупые расстегнутые пуговицы), заправить непослушную прядь волос за уши (глупый ветер) и схватить за руку (глупая связь), чтобы вновь ощущить его тепло. У Мо Жаня, оказывается, очень теплые руки. Когда тот прикасается к нему сам – почти так же, как в тот вечер: осторожно и чутко, прижимаясь тыльной стороной ладони, а кончиком своего мизинца подцепляя его, — Чу Ваньнин подавляет в себе порыв взять его за руку, чтобы обхватить уже полноценно. И это, скорее всего, из-за палящего солнца над головой его щеки так вспыхивают. Он очень хочет ничего не чувствовать в этот момент, притвориться, что всё равно ему на всяких парней с глазами-космосом и беспорядочными гнездами на головах — но почему-то чувствует слишком много. Дорога именно сегодня почему-то возмутительно короткая – Чу Ваньнин упускает момент, когда они замирают перед дверями медлительно, словно оттягивая время, прощаются, расходясь каждый по своим кабинетам. После школы Мо Жань вызывается провести его – Чу Ваньнин, изнуренный несколькими тестами в один день, не находит в себе сил отказать. А потом это повторяется – каждое утро Чу Ваньнин с каким-то волнением ожидает того, что встретит Мо Жаня за своей дверью, и точно так же нервно ждет окончания занятий, чтобы по дороге домой случайно коснуться чужих волос, прикрывая это тем, что там затерялся листик, и он всего лишь помогал его смахнуть. Но Чу Ваньнин всё еще не намерен идти на поводу глупой связи истинных. Он целый, ясно вам? — Простите, у вас можно тут приземлиться? — заваливается к нему Мо Жань, когда он коротал длинную перемену наедине с облаками и холодным полом школьной крыши, втискиваясь в улегшуюся безмятежную тишину. — Че... Чего? — поворачивает голову в его сторону Чу Ваньнин, с легким недоумением наблюдая, как Мо Жань, параллельно что-то энергично выкрикивая, начал кружиться вокруг своей оси. — Ну что-что, посадку давай! Ты что, не видишь — я ослабеваю?! — Ч... что? Мо Жань!? — с беспокойством почти вскрикивает Чу Ваньнин, когда на него бесцеремонно заваливается мальчишеская туша, усердно изображая поразительную слабость и немощность. Раздается мягкий смех — тот самый, очаровательный, неприкрытый, естественный. — Эй, ну ты чего? — попрекает Мо Жань весело, умиляясь с его невинного беспокойства, — Карлсона никогда не смотрел что ли? Ну же – крыша, приземление, разве ты не понял? — У меня... не было телевизора в детстве, — признается он глухим шепотом, потупив взгляд на свои брюки. Макушка Мо Жаня приятной тяжестью оттягивает-греет плечо, каштановые волосы щекочут шею, и Чу Ваньнин мимолётно задумывается, а правильно ли – ощущать необъяснимый трепет в груди настолько выражено и оглушающе. Это немного помогает не углубляться в темные воспоминания былых лет. У Чу Ваньнина в доме не всегда была адекватного срока годности еда, не всегда была нормальная одежда, из-за чего приходилось каждый год кутаться в истрепанную-дырявую курточку, надеясь, что в этот раз замок на ней предательски не заест, а за книжками приходилось таскаться на другой конец района в старую библиотеку, где он нередко любил коротать невыносимость черно-белых будней. Ещё помнит пустоту голых стен, перегоревшую лампочку в спальне, без света которой ночью было гораздо сложнее заснуть, но заменить ту ни у кого не было ни денег, ни желания, и то, как временами приходилось прожевывать нечистую воду, чтобы заглушить чувство голода хотя бы отчасти. У него не было никакого телевизора. — О, вот как, — приподнимается Мо Жань, — значит, тогда мы просто обязаны посмотреть когда-нибудь! Клянусь, тебе понравится, это был мой любимый мульт, я даже ссорился со своим братом за место у телевизора, когда его начинали крутить, ха-ха! Чу Ваньнин испытывает тихую благодарность за то, что Мо Жань не стал зацикливать на его признании внимания, сразу же переводя тему в другое русло. — Мгм, — неуверенно соглашается он, — когда-нибудь. Когда-нибудь. Воспоминания о детстве — почти мучительные, отпечатавшиеся на подкорке сознания и медленно отравляющие мозг, — неумолимо давят на него почти каждый день, но если бы Чу Ваньнину предложили стереть их без остатка, он бы решительно отказался. Потому что это сделало его таким, какой он сейчас. Самое позднее, болезненное и немного красочнее, чем остальные – о том, как шершавые материнские руки повязывают на его тонком, детском запястье желто-янтарный браслет, напоследок родители треплют его по волосам и почти ласково наставляют «Отдай его тому, кого посчитаешь своим человеком сердца». А затем уходят, оставляя после себя одну только пустоту голых стен без обоев, выгоревшую лампочку в спальне и бездонную дыру в грудной клетке. Чу Ваньнин не плачет, когда смотрит им вслед. Чу Ваньнин до боли сжимает свою руку и сопротивляется желанию разорвать этот браслет к чертовой матери, потому что он – ещё одно новое, гнилое воспоминание о том, чего у него никогда в этой жизни не будет. Когда в средней школе его зажимают в душном школьном туалете, отбирают, рвут и топчут браслет, издевательски сравнивая с болотным цветом его глаз, Чу Ваньнин не плачет. Всё равно он бы никогда не нашел человека своего сердца. Потеря незначительная, мелочная – горевать не над чем, и сожалений никаких, но почему-то он вновь вспоминает холодные пальцы матери на своем запястье и чувствует фантомные крупицы тепла в своих волосах. Теперь у него нет даже этого. Когда в старшей школе его подкарауливают за переулком неподалеку от школы — всё те же самые отморозки, которым всегда мало издевательств и ненависти, — Чу Ваньнин коротко морщится, понимая, что против пятерых человек у него нет ни шанса. Его бьют со всей дури, не жалея — кажется, у него течет кровь из носа и щиплет разбитая губа, кажется, они что-то сделали с его ребрами, кажется, что на ногах не осталось и живого места. Они наконец уходят — всё ещё гадко смеясь, осматривая его сверху-вниз, как избитую жалкую зверушку, — и Чу Ваньнин отказывается предоставлять им удовольствие в виде картины своих слез. Они наконец уходят — и небо, залитое до этого хмурыми облаками, обрушивается на землю в виде кристальных капель, смывая с его разодранных коленей грязную кровь. Отлично. Сегодня небо будет рыдать вместо него. Громкий, настойчивый и всё никак не утихающий звонок в дверь мерзко стучит по барабанным перепонкам и непрояснившемуся ото сна рассудку, вынуждая с нежеланием выпутаться из кокона-одеяла-укрытия и медленно поплестись по направлению к двери. Все тело каждой клеточкой содрагается в мучительной агонии при очередном шаге, но Чу Ваньнин заставляет себя двигаться. Он оказывается совсем не готов встретиться с необъятным, хаотичным и бушующим космосом в глазах напротив, когда открывает дверь. — Ты что здесь забыл? Без пяти четыре, Мо Жань, — упрекает Чу Ваньнин пораженно, искренне недоумевая, зачем тот притащился к нему в такое время. Одним шагом тот порывисто сокращает и так небольшое расстояние между ними, впиваясь пальцами в плечи — в нос ударяет знакомый, приятный аромат чего-то мятно-жженого, геля для душа и немного – весеннего дождя. — Что значит – зачем?! Да ты себя в зеркало видел, Ваньнин? Что, мать твою, произошло?! — без предисловий на повышенных тонах восклицает Мо Жань, от волнения встряхивая его за грудки, — Я встал попить воды, но вместо этого нашел у себя разбитую губу, осмотрелся и... — он делает глубокий вдох, на секунду прикрывает веки, пытаясь успокоить себя, — Кто сделал это с тобой? — Никто. — Мне нужно имя, Ваньнин. Кто бы это ни был, он не имеет никакого блядского права трогать тебя! — взрыкивает Мо Жань разъяренно, но весь свой запал сразу же теряет, как только чувствует, что Чу Ваньнин мелко вздрагивает под его пальцами от его крика. — Если ты пришел только для того, чтобы разодрать себе глотку, у меня плохие новости, — угрюмо отзывается Чу Ваньнин, спихивая с себя чужие руки и намереваясь захлопнуть дверь, но Мо Жань не позволяет ему, упрямо втискиваясь в проем. Только сейчас, чуточку отрезвившись, Чу Ваньнин осоловело замечает, в каком виде тот к нему явился — смятые серовато-белые спортивные штаны на завязках, черная майка, открывающая взгляду незаконно-красивый изгиб плеч, и взъерошенные шоколадные прядки, как-то абсолютно по-дьявольски спадшие на лоб и скулы. — Извини... извини меня, я погорячился. В первую очередь нужно было решать вопрос с твоим состоянием, а потом – всё остальное, — кается Мо Жань, стыдливо-слабо приподнимая уголки губ, — Правда прости, золотце. Я пришел позаботиться о тебе, другое неважно. Неожиданный шаг назад делается сам по себе — невольно и машинально, он сам не понимает, как на инстиктивном уровне, услышав прозвище, начинает судорожно отступать. золотце золотце золотце В черепную коробку ледяной лавиной обрушивается ещё одно воспоминание. В ушах звенит громко, звенит четко и совершенно невыносимо. Ты дорогой ребенок, Ваньнин. Ты обязан мне очень многим. — Не надо, — тихо скулит он, сильно жмурясь и крепко стискивая ладони в кулаки, — уходи, Мо Жань. Я вложил в тебя многое, — противным дребезгом отбивается в ушах дедовский голос, — Ты мне должен. Больше ты никому не нужен. Только я приму тебя. Будь благодарен. Я о тебе заботился, я дал тебе дом, еду и одежду. У тебя здесь нет ничего своего — всё оно моё. Принадлежит только мне. Ты тоже мой, Ваньнин. От мозга и до костей. Твои мысли – мои, твоё мнение – моё. И ты будешь делать только то, что я захочу. И ты будешь говорить только так, как я захочу. И ты будешь думать так, как только я з а х о ч у. Ты дорогой ребенок. Я вложил в тебя многое. — Не уйду, — твердо отказывается Мо Жань, вытягивая его из мрачного круговорота голосов-мыслей-воспоминаний, подходит непростительно близко и кладет руки ему на плечи – теперь уже мягко, осторожно, невесомо и почти трепетно, — Я никуда не уйду, золотце. Тебе плохо. — Нет, — хрипит в ответ Чу Ваньнин, — Я в порядке. Обо мне не надо заботиться. Мне никто не нужен. Я целый-целый-целый. И больше не хочу ни от кого зависеть. — Ты не в порядке, Ваньнин, — вздыхает Мо Жань беззлобно, — в заботе нет такого понятия «надо». Она просто есть. Нужна всегда. — Мне не нужна, — продолжает отпираться Чу Ваньнин, мелко подрагивая от нахлынувших сокрушительным штормом эмоций, — Ты не должен тратить на меня время, возясь со мной. Я не... — опуская голову, отрывает от трясущегося нутра сокровенное признание, — ...не заслуживаю тех сил, что ты спускаешь на меня. Уходи, Мо Жань, тебе действительно пора. Ты для этого мира слишком красочный. Вселенная определенно ошиблась, когда послала мне такого солнечного тебя. — Эй, взгляни на меня, — просит Мо Жань, приподнимая его за подбородок, наклоняется так близко, что следующие его слова получаются высказаны шепотом губы в губы. — Любовь не надо заслуживать, слышишь? Тебе не нужно что-то для этого делать. Того, что ты живёшь – уже достаточно. В груди с треском окончательно обрывается что-то надломавшееся. В груди растекается непонимание, страх и хрупкая нежность, возникающая из-за человека перед ним. Чу Ваньнин не плачет — это, наверное, небо спустилось к ним в квартиру и пустило по его бледным щекам соленую влагу. — Ты не можешь говорить это так... — непринимающе трясет головой, предатель-голос постыдно срывается, внутри всё дребезжит и, отчаявшись, пытается вывернуться наизнанку. Сердце трепещет перед его лицом — слабое-слабое, готовое в любой момент если не остановиться, то беспомощно замереть. Не говори это так. Не говори об этом так, будто действительно так считаешь. Не говори об этом так, будто это правда. Вместо ответа Мо Жань сгребает его в согревающие объятия, бережно придерживая за плечи, и зарывается пальцами в угольные волосы, не переставая шептать на ухо что-то утешающее, успокаивающее, перемешавшееся с ласковыми окликами и обезоруживающим, разрывающим грудную клетку и вспоровшим сердце «золотце». Момент, — когда Мо Жань успевает подхватить его на руки и отнести в постель, аккуратно укладывая на скомканные простыни, точно он – не просто человек, а что-то исключительно особенное и до невозможности дышать важное, — беззвучно остается им незамеченный, поглощенный всхлипами-вздохами и бездумными взглядами, доверчиво отданными Мо Жаню. Обо мне не нужно заботиться, — говорит Чу Ваньнин, но нутром своим неизбежно тянется к чужим поглаживаниям-прикосновениям, которые вдруг хочется навсегда на коже своей отпечатать, чтобы была возможность чувствовать их каждое мгновение своей дрянной жизни. Мне никто не нужен. Даже соулмейт, — уверяет Чу Ваньнин сам себя, без шансов пропадая в необъятном гиацинтово-фиалковом полотне радужек Мо Жаня. Я целый, — говорил он себе всю жизнь. Но когда Мо Жань проводит подушечками пальцев по его щекам, стирая остывшие слёзы, он знает, что разваливается на части. Мо Жань же — его заново по кусочкам склеивает, забинтовывает, дополняет растресканные осколки чем-то разноцветно-невероятным. С Мо Жанем же — вдруг собирать себя по частям не больно. С Мо Жанем вдруг чувствуешь себя полностью цельным. Таким, каким никогда не выдавалось возможности побыть. Прикосновения приятно сжигают кожу, время вокруг них замедляется, воздух пахнет мятным, жжено-дождливым детским чудом и, может быть, Чу Ваньнин хочет остаться в этом моменте навсегда — с руками Мо Жаня, переплетающимися с его, властью над самим временем и миром, сошедшемся на одном человеке. Таким образом не касаются просто-людей: так гладят беззащитного котенка, лаская его шерстку, так мать заботливо кутает своё новорожденное дитя, даруя безусловную родительскую любовь, так призер чемпионата держит в руках свой драгоценный трофей — Чу Ваньнин не может понять, отчего прикосновения Мо Жаня чувствуются точно так же – лично и мягко. Словно сотканный из той же звёздной пыли, что и он — дополняющий в самый раз, последняя частичка пазла, с которым картинка становится всецело собранной. Часы бьют четыре тридцать. Чу Ваньнину кажется, что протекла одна маленькая вечность. И внезапно засыпать с родными руками на своем теле оказывается до смешного легко — просыпающееся за горизонтом солнце покровительски заливает комнату ранним весенним светом, и Чу Ваньнин прячет лицо в ткани чужой майки, утыкаясь Мо Жаню в грудь, чтобы оно не слепило глаза. Чудес не бывает, — мысленно напоминает он себе и в полусонном состоянии не замечает, как ворчливо бормочет куда-то Мо Жаню в ключицы продолжение фразы. — А как же тогда ты? От тебя пахнет прохладным ранним утром и моим сгоревшим на рассвете сердцем, вверенным в твои руки. Знаешь, оно так приятно горит. Никогда не думал, что за кого-то может так приятно гореть. Ты, похоже, и есть этот кто-то. — Откуда она у тебя? — недоумевая, спрашивает Чу Ваньнин, когда выпутывает из каштановых прядок Мо Жаня, — его голова покоится у него на коленях, пока тот беспорядочно играется с шелковистыми волосами, — цыплячье желтую резинку, благодаря которой до сих пор держался его неряшливо-ленивый хвост на загривке. В желтой резинке он неожиданно распознает свой давно утерянный браслет, который уже не надеялся когда-либо вновь отыскать. — М? — лениво приоткрывает один глаз Мо Жань, некоторое время пытаясь понять, что от него вообще хотят, потом улавливает резинку-браслет и понимающе раскрывает сверкающие глаза, — Подобрал где-то в школьном коридоре. Валялась на полу – разорванная вся, ну я и подумал, что её ещё можно как-то заново зашить. Носил потом по классам, искал владельца, но никто не отозвался, вот и пришлось себе оставить. А что? — Ничего, — отвечает Чу Ваньнин, отдаленно думая, что браслет теперь, похоже, вправду на своем – правильном – месте, нашедший своего полноправного обладателя, — просто интересно. На фоне приглушенно тарахтит телевизор с включенными на нем мальчишкой с пепельными волосами и его другом с дурацким, – по словам Чу Ваньнина, – пропеллером, — потому что Мо Жань оказался поразительно предан в исполнении своих когда-то данных обещаний, неважно, серьезных или не совсем. — Знаешь, ты прямо как цветок, который хочется сорвать, — начинает Мо Жань легко, не задумываясь о словах, а просто говоря то, что вертится в мыслях. — Пф. Что ж ты тогда не сорвешь? – фыркает Чу Ваньнин, уже привыкший к таким спонтанным разговорам ни о чем и в то же время сразу обо всем. — Эй! Если хочу, не значит, что я буду его срывать. Многие люди бездумно рвут понравившиеся им цветки, пару секунд разглядывают, а потом выбрасывают на обочину, вскоре уже даже не вспоминая об их существовании. Что в этом хорошего? — возмущенно отнекивается Мо Жань, подскакивая у него на коленях в знак своего негодования. — Не знаю. Некоторым просто нравится то, как он выглядит, и им хочется его сорвать. Разве тебе никогда не хотелось? — Конечно, я хотел, — подтверждает Мо Жань честно. Чу Ваньнин заинтересованно склоняет голову, как бы без слов спрашивая «К чему ты клонишь?». — Но опять же, хочу — не значит буду. Это всегда осознанный выбор, «хочу» здесь играет только половину роли. На то мы и люди, что окончательное решение всегда принимаем сами, а не кто-то или что-то другое. — Почему ты тогда говоришь, что я похож на этот твой цветок? — А, — рассыпается в смехе Мо Жань, сверкая ямочками, — Потому что я правда так считаю. Знаешь, как с одуванчиками. Когда они только-только расцветают – яркие, красивые, светящиеся – мы всегда стремимся их сорвать именно в таком виде. Потому что потом они теряют всю свою окраску. Потому что, когда они вновь раскрываются — то уже блеклые, лунные, потухшие. Неинтересные. Никому не нужные. — ...но это неправильно, — продолжает Мо Жань, — С ними нужно подождать – ведь не имеет смысла срывать их в самом начале. Так мы просто убиваем их. — Но они ведь уже некрасивые. Кому такие будут нужны? — робко, неуверенно шепчет Чу Ваньнин, немножко внутри себя боясь услышать последующий ответ. — Какая разница, как они выглядят, если цветки мне нравятся? — произносит Мо Жань, словно это самый глупый вопрос, что ему доводилось слышать, и самый очевидный ответ, который только мог бы существовать, — У тебя глаза, кстати, тоже на одуванчики похожи. Я прямо так и подумал тогда, на поле. Чу Ваньнин делает прерывистый вдох. На дне глаз оседает боль вперемешку с непониманием, надеждой и непонятным трепетом. — А у тебя на космос, — признается он тихо, словно надеясь, что Мо Жань не услышит его бормотание. Однако Мо Жань — не все. Он слышит. И он умеет слушать. — Правда? — искренне изумляется он, не сдерживая очередной радостной улыбки от распирающего грудную клетку счастья, — Ты первый, кто говорит мне такое. — Правда, — подтверждает Чу Ваньнин, бездумно зарываясь в волосы Мо Жаня, — Мне всегда хотелось посчитать в них звезды. С опозданием понимает, что рассказал много — слишком и непозволительно. И уже хочет укорить себя за столь глупую откровенность, убедить Мо Жаня забыть про весь этот бред, что только что вылетел из его рта, но... Мо Жань действует на опережение. И маленькая лодка Чу Ваньнина окончательно потоплена. — Тебе ничего не мешает сделать это сейчас, — ласково, зазывающе в который раз улыбается Мо Жань. На дне его глаз плещется нежность вперемешку с чем-то ещё – любящим и теплым. Чу Ваньнин тонет в них. Бесконечно долго и – бесконечно желанно. Вдруг чувствует себя судном, после долгих плаваний наконец вернувшимся в родную, знакомую и бесценную для сердца пристань. И принимается считать.