***
В тот вечер Виллем плачет на протяжении 2 часов сидя, облокотившись спиной о дверь, на полу холодной ванной. Он чувствует себя ужасно, ему страшно, грустно и больно от того, что он не может абсолютно ничего сделать и просто смотрит, как Джуд медленно себя убивает. Виллем боится, что в один день он упустит момент, когда этот состав, несущийся в никуда, стремительно начнёт набирать обороты, пока в один момент не разобьётся, а он так ничего и не заметит. Джуд выставил четкие границы, поставил стены, преодолеть которые кажется невозможным настолько, что даже и пробовать нет смысла. И Виллем это принял, молча смирился, подписал смертный приговор и смотрит со стороны за его исполнением, любовно обнимая истекающего кровью падающего в бездну. Виллем чувствует себя эгоистом и трусом, который даже не пытается помочь. Руки дрожат, под пальцами словно до сих пор застыло ощущение неровной кожи, растрескавшегося фарфора, прорехи в котором очень неумело и грубо заделали штукатуркой, вылезшей из краев. Он думает о том, что мог бы сделать, как должен был поступить. Сильный Виллем, который понимает, какую ответственность он несёт, давно позвонил бы Энди, договорился бы с ним о принудительном лечении, консультациях с психологом, да вообще хоть какой-то помощи. Он хотя бы обсудил бы это с Джудом, сказал, что ему страшно, он боится его потерять. Спросил, почему он это делает. Но все это пути сильного Виллема, а настоящий, слабый и жалкий просто бессильно ненавидит себя за эгоизм. Они с Джудом играют в идиллию, притворяются, что не замечают проблемы друг друга, делают вид, что абсолютно нормальны, в надежде, что если очень долго «казаться», то рано или поздно начнёшь и «быть». Виллем никак не может выйти из роли глупого заботливого идиота: он вытирает кровь с ран Джуда, заботливо перебинтовывает их, когда давно должен был выбить лезвия из его рук.Поцелуи
28 апреля 2024 г. в 11:59
Сегодня он выходит из гардеробной в свободной футболке и белье, вместо привычных пижамных штанов и кофты. Джуд наивно надеется, что этот его шаг останется незамеченным и Виллем позволит ему лечь рядом, привычно обнимет и заснёт. Он уже приноровился к этому новому ритму жизни, перестал вздрагивать и пытаться хранить дистанцию. Позволил наслаждаться ничем не обязывающим теплом чужого тела, растворяться в нем, забывая извечное чувство стыда и ненависти.
Но Виллем замечает, смотрит на него очень внимательно, словно боится пропустить ещё какое-то более важное изменение, которое стало причиной внезапного откровения. Джуд чувствует себя настолько смущенно, что уже даже думает вернуться в гардеробную, а вместе с тем сделать шаг назад, обратно в темноту, из которой отчаянно пытается выбраться. Видимо, эти мысли слишком явно отражаются на его лице, поэтому Виллем пригласительно стучит по его половине постели, зазывая, словно самобытного кота. Во многом, Джуд и вправду напоминает это животное: в плавности движений, грациозности линий, размеренности, с которыми он обычно передвигается, прослеживается что-то кошачье. Пусть эта неспешность и вызвана желанием придать походке более нормальный человеческий вид, медлительность обусловлена не расслабленностью, а четко выверена, просчитана до мелочей, но выглядит он при этом завораживающе. Джуд все контролирует.
Все и всегда, кроме моментов, когда он с Виллемом. Так и сейчас он просто позволяет себе лечь рядом, затаиться в окружении чужого запаха, настолько знакомого и родного, что хочется просто задохнуться в нем, дышать им, а не воздухом. Виллем читает сценарий для какого-то нового претенциозного спектакля, драматург которого уже на протяжении нескольких недель убеждал, что именно Рагнарсон должен сыграть главного героя, иначе «дело не прогорит, публика не услышит то, что я хотел сказать, а значит и смысла нет открывать рта». Они тогда дружно решили, что в этом он абсолютно прав, но Виллем все же решил дать шанс «великому делу» и поэтому уже второй вечер пытался проанализировать этот перфоманс.
Джуд пару минут просто наслаждается шелестом страниц и шорохом карандаша, неутолимо делающего пометки, в отчаянных попытках разобрать сюжетные перипетии, доносящимися со стороны, а потом решает почитать. Дотянувшись до книги, лежавшей на столике неподалёку, он возвращается на своё место, уже понимая, какую роковую ошибку совершил. Натянутая во время движений футболка задралась, обнажая его костлявые бёдра, скрытые от пристального взгляда Виллема только бельём... Бельем, неспособным спрятать последствия всех его бессонных ночей, когда Джуд уговаривал себя прожить хотя бы до утра. Он знает, что Виллем заметил, знает, что его ждёт и покорно принимает свою участь, перебарывая желание просто убежать. Он уже не в том состоянии, чтобы бегать, даже ходить, если быть откровенным, становится все тяжелее.
- Можно я дотронусь? - этот вопрос не заставляет себя долго ждать. Виллем говорит спокойно, даже буднично, но в выверенности интонации прослеживается нервное напряжение.
Джуд молча кивает, сжав челюсти. Он правда хочет довериться и открыться, повторяет в голове, что виллем не сделает ничего плохого, но внутренне весь поджимается от страха.
Виллем сначала пристально оглядывает растерзанные бёдра, используя момент, когда он может открыто смотреть и видеть всего Джуда, а не ту часть, которую тот позволил рассмотреть. А потом очень аккуратно, едва вкладывая силу в кончики пальцев, дотрагивается…
Раз, два, три, четыре... Джуд считает в голове, чтобы отвлечься от зудящего чувства незащищенности, которое терзает его с каждым прикосновением. Он любит Виллема, но чувствует, что теряет контроль, с каждой секундой дышит все чаще, считает все быстрее. Дойдя до 10, он начинает вновь и эти циклы длятся до бесконечности, он словно окунулся в пугающие недры вселенной, замер внутри чёрной дыры, где в вакууме существует только он и его больное возбуждённое подсознание, рисующее все эти небывалые сцены
Виллем тоже считает, но его вычисления линейны.
Первый десяток порезов он проживает болезненно, начиная с третьего учитывает просто механически. Ужас переходит в исступление, он не думает о том как эти шрамы появились на теле его невероятного, умного, чуткого Джуда, ему важно знать их точное число. Он продирается сквозь запутанную галактику, старается перечесть все ее звёзды, водит пальцем, словно надеясь, что это поможет ему не сбиться, точно как при чтении очень сложной книги. Но все равно путается, начинает снова и снова, пока не останавливается на числе 142. Руки закостеневают на тонких бёдрах и Виллем на секунду думает, что если он выложит достаточно желания, сконцентрирует все свои силы в ладонях, то когда уберет, кожа под ними разгладится, а самые глубокие раны, те, что на душе Джуда, хоть ненадолго перестанут кровоточить.
Так, в абсолютной тишине, они проводят 10 минут и каждый думает о своём. Виллем - о том, что могло побудить такого восхитительного человека так себя ненавидеть, а Джуд о теплоте рук, затаившихся на его теле. Очень долго он не позволял никому так себя трогать, на одно страшное мгновение прикосновения Виллема напоминают ему о прошлом, о том, сколько ладоней оставляли отпечатки на его бёдрах, когда кожа на них ещё не была испещрена буграми шрамов и от этих сцен начинает мутить. Но когда он открывает глаза, его встречает не похотливый взгляд мерзкого старика, а печальное, но такое знакомое лицо Виллема. И руки, которые его трогают, тоже совсем другие: они не требуют, а молят о контакте, каждым движением безмолвно спрашивают разрешения, такие тёплые, но не пылающие желанием, они словно пытаются согреть его, поселить внутри что-то, что в нем самом уже давно угасло. И на миг кажется, что им это под силу.
А потом Виллем убирает руки, а под ними все то же трепещущее тело, все до единого шрамы на своих местах, кожа под ними стянута и совсем истончилась, поэтому мелкие ранки пульсируют, словно пытаются обратно прильнуть к живительным ладоням, спрятавшись под которыми можно перестать существовать. Джуд и сам тоже хотел бы так спрятаться, потеряться в чужих прикосновениях, почувствовать чужое тепло в платоническом плане и наконец-то по-настоящему согреться.
Оба молчат, потому что каждый боится нарушить то хрупкое равновесие, которое с таким трудом установилось. А потом все возвращается назад, момент уходит и Джуд снова тот же человек, которому стыдно за одно своё существование. Он шепчет в пространство «Прости», потому что не смеет поднять глаза, боится, что его встретит такой же презренный взгляд, который он видел уже тысячу раз. А Виллем лишь еле слышно выдыхает и вместо ответа наклоняется и целует растерзанную кожу на каждом бедре, чуть ниже тазобедренных косточек. И в этом жесте кроется все то, что он не может сказать твёрдым голосом. Все глубочайшее отчаяние за то, что происходит с Джудом, нежность, которую он хотел бы выразить и невероятно глубокая привязанность. Виллем знает, какого его возлюбленный о себе мнения и всеми силами пытается доказать ему, что он не «мерзкий» и «грязный», а самый восхитительный человек на свете.
Джуд настолько истинно и по-настоящему переживает все эмоции, так трогательно относится к миру, что даже страшно представить, в какой апогей он возвёл свои мнимые недостатки, раз так на себя распаляется. Поэтому, целуя его самую уязвимую часть, Виллем стремится показать, что любит и принимает его, целиком и полностью, все видимые и невидимые грани, одинаково поразительно отражающие свет солнца. Только вот Джуд большую часть времени прячет их в тени, не давая сиять.
Джуд вздрагивает от прикосновений губ, чувствует, что все его тело пробирает мелкий озноб. Обычные поцелуи с Виллемом всегда казались ему актом нежности, что-то вроде физической формулировки слов «я люблю тебя», «ты мне дорог». В такие моменты ему казалось, что эти прикосновения относятся не к его телу, а, избегая эту бренную, принесшую ему столько страданий и стыда оболочку, попадают прямо в душу. Поэтому Джуд и любит поцелуи, позволяет себе эту маленькую роскошь, которую сумел сохранить.
Поцелуи Виллема сродни причастию.
Он молится на святыне одного единственного длинноволосого бога с усталыми добрыми глазами, касается его, принося обет верности, обещая, что будет рядом всегда, что бы ни произошло. Но этот бог не благосклонен, он недоверчив, очень подозрителен. Его руки дрожат от напряжения, вымотанные упорным трудом по распятию самого себя, и когда гвозди не забит лишь в одну правую руку, повисшую бессильной плетью, он смотрит с мольбой на своего единственного паломника и вкладывает ему в руки молоток.
И Виллем забивает гвозди.
Он не умеет говорить с Джудом о том, что с ним происходит, боится открыть тот ящик с секретами, который не сможет переварить, подавиться им, задохнётся в порыве вынести больше положенного. Этот груз Виллему не по силам и поэтому он подливает масла в огонь, которым уже горит Джуд тем, что не останавливает его. Он не знает, как бороться и боится замкнуть своего измученного божка в клетке, у которой уже не будет ключа от засова.
⁃ Доброй ночи, - голос Джуда звучит сдавленно и вымотано, он не знает, как себя вести, хочется прямо сейчас исполосовать все руки новыми ранами, вырезать с бёдер те места, в которые Виллем его целовал, потому что они ощущаются по-инородному благословенными на его грязном теле. И пока его кожа зудит от желания крови, он остаётся в постели, бережно укрытый одеялом, отчаянно желающий исчезнуть, схлопнуться, как воздушный шар
⁃ Добрых снов, Джуди, - Виллем отвечает мягко, в интонации нет ни намёка на разочарованность, злость или жалость. Он звучит как человек, давно переживший утрату и говорящий о ней с не проходящей, но глубоко запрятанной светлой тоской.
Джуд кивает и впервые засыпает спокойно, слушая как вновь монотонно шелестят страницы «великого дела» и невольно улыбаясь, когда слышал тяжелые вздохи.