Колыбельная

В гнетущей тишине Дома Очага молнией разрывает полотно тайны голос — хрустальный и хрупкий, словно сейчас разобьётся. В стенах порядочного Ада, чей смертельный шепот изолирован от внешнего мира, поет Ангел — тихо, но ее голос слышен повсюду: она поет колыбельную, и сама преисподняя смолкает, прислушиваясь к завораживающему пению. От ее колыбельной становится физически больно, нестерпимо; и дети, погребённые в пепел согревающего камина, слушают, не в силах открыть рот и перебить высшее существо, спустившееся в кромешную тьму. Коломбина здесь. Она здесь, в Аду, не побрезговала ступить на паркет и завязнуть босыми ногами в крови; она прошлась по ступеням, ни разу под нею не скрипнувшими, в кабинет Отца. Ее появление повергло Дом в тишину, а затем снова избавило от нее, обволакивая тихой песней. Дети спрятались, завидев белые одежды. Но даже они, натренированные беспощадной Слугой, неспособны спрятаться от голоса Коломбины, проникшего даже в те головы, в которых вечно роятся слова-слова-слова и планы-планы-планы. Дети спрятались, испугавшись великой силы. Но от Ангела спрятаться нельзя, даже если это твоя территория. Арлекино поняла это давно: аура силы витала вокруг крошечной женщины всегда, и она сама пряталась, жмясь к холодным стенам Дворца, но никогда не помогало — Коломбина даже с закрытыми глазами видит лучше, а ее песни и вовсе вездесущи. И когда не было рядом этой ужасающе сильной Предвестницы, Слуга чувствовала ее присутствие: в своих мыслях, в своем сердце, в своей пылающей алым огнем крови. Коломбина похуже пламени в венах и сосудах: жжет больнее, пугает сильнее; от нее эта самая кровь, обычно не останавливающаяся, стынет в жилах, а от ее пения замирает пульс. Арлекино добровольно склоняет голову под лезвием гильотины, соглашаясь каждый раз послушать ее песни, зная, что орудие казни обязательно сработает. И сейчас тоже: их чай давно остыл, но Слуга не в силах пошевелиться, чтобы его снова нагреть: ее парализовало благоговейным ужасом от нежного голоса, который разил устрашающей нечеловечностью: не умеют другие так петь, не умеют они останавливать сердце одной только колыбельной посмертной. Не должны живые слушать эту песню — в этом Арлекино уверена. — Знаешь, песня какая? — улыбается Коломбина, и Слуга понимает, что тишина длится уже минут шесть, а она этого даже не поняла; пение Голубки быстро забывается, сравнимое с тишиной: никто не повторит ее песен. — Не помнишь мой голос? Улыбка Коломбины больше похожа на оскал, а странное построение предложений и вовсе заставляет вернуться в реальность, но Арлекино уже привыкла: как бы ни была похожа ее возлюбленная на настоящую девушку, а в ее венах другая кровь, если таковая вообще присутствует: обычно Слуга чувствует чужое биение вен, но с Голубкой все как-то не по-человечески. Заставляя себя всё-таки очнуться от сна, в котором внезапно оказалась, Предвестница моргает, натыкаясь на насмешливо склоненную к плечу голову. Кружево на глазах слегка подвернулось, а волосы немного разметались — метели в Снежной ужасные, а Коломбина с дороги даже не отдохнула, почти сразу начав петь — их чашки полны. Голубка аккуратно поправляет повязку и снова улыбается, дожидаясь ответа. Она терпелива бесконечно. — И какая же это песня? Твои колыбельные быстро забываются. — Не в укор сказано, и Коломбина никогда не оскорбится на эти слова, и Арлекино слегка улыбается, когда на лице у той отражается счастье. Самым сильным позволено показывать свою радость. Голубка готова хоть всю свою вечность провести подле Слуги, рассказывая о своих песнях. Увы, вечность Арлекино и вечность Коломбины — совсем разные, и у первой она конечна; но вторая все равно этого никогда не поймет. — Я назвала ее «Смерть», — с манерой заговорщицы шепчет Ангел, чуть придвигаясь ближе — Слуга не против. — Я назвала ее в честь тебя. Арлекино слабо улыбается, непонятно от чего, ужас сковывает ее лёгкие — это слово не идёт ее возлюбленной, не должны ее уста говорить подобное, не должно что-то вечное касаться такого простого и смертного. Слуга — обычный человек. — Почему? — все же спрашивает женщина, тоже наклоняясь к тихо хихикающей Голубке. Чужие тонкие пальцы гладят ее по волосам, и Арлекино успокаивает свой страх. У Коломбины тоже руки в крови. — За тобой следы из огня, — шепчет Слуге на ухо Ангел, положив руки ей на плечи — невесомые и обманчиво-хрупкие. — Пламя сжигает. Ты — пламя. А однажды пройдет дождь. Всё-таки об этом. Коломбину не пугает ограниченная вечность Арлекино — она улыбается, замечая теплоту рук и прочие атрибуты чужой способности к умиранию; она принимает это как данное. Она не понимает лишь то, что смерть это навсегда. Может быть, она знает что-то, чего не знает Слуга. Она прикрывает глаза, слушая биение своего сердца, и вновь слабо улыбается. Коломбина протягивает холодную руку и ощупывает губы. — Спой мне эту песню ещё раз, пожалуйста.