дыши за мной в унисон

      Пластиковые тела движения, стеклянный взгляд, волосы по ощущениям напоминающие шёлк — Цзин Юань скажет, что он, Дань Хэн, похож на куклу.       На фарфоровую дорогую куклу, которую следует держать на отдельной полочке, которая по всем заповедям эстетики красива в своей филигранной наготе, которую боженька-мастер создал своими широкими мазолистыми ладонями по канонам золотого сечения.       Тело — красота, тело — иное название красоты, таящейся то ли в небрежно брошенной — совсем случайной — улыбке, то ли в мягкой, но от чего-то выжатой мимике, то ли в треугольных ключицах, белых, словно жемчуг. Одно ясно — аксиома, доказательства красоте особо и не нужны: их можно воспевать, ими можно упиваться.       Касание — холод, взгляд — глубиной почти в одиннадцать тысяч километров, на дне которого нет ничего живого; взгляд — стекло: хрупкое, но острое, порежешься нечаянно — будет больно, останется порез, который потом, через время, затянется в белый шрам. Поцелуй на щеке — поцелуй смерти, после которого наступает остановка дыхания, сердца, после которого кровь перестаёт бежать по организму — то смерть, другое имя «случайности». Ты неосознанно хочешь меня убить? Не знаю, наверное? Да.       Тело чужого хочется вылюбить, излюбить, истерзать, съесть «сырым», таким, каким оно есть, без маринада и обжарки, без посторонних продуктов и панировки; хочется так, «по чистому»: холодным, свежим, сиюминутным. Разве плохо?       Всё равно сколько ни соли, на языке будет пресно. Скучно. Однобоко.       Смерть — иное название «существа»; смерть — кажущееся живым; смерть — на грани нашего и потустороннего; смерть многогранна, но едина: конец один. Конец твой, конец мой, конец всего живого и неживого. Звёзды же тоже умирают в лужах вселенной.       Пластиковый, наигранный. Пластиковый, фальшивый. Пластиковый — «кажущийся живым». «Пластиковый», — тихо скажет Цзин Юань, притянув к себе Дань Хэна.       Касание к груди, глянь: сердце бьётся, стучит в отличие от твоего; наверное, то от близости. Наверное, то от желания рассказать о «любви». Наверное, то от жажды взять сейчас же, в этот момент, в эту секунду.       Однако никакой любви тут нет: одному она кажется признаком слабости и жалости, а второму… — Скажи, ты помнишь, как прошла наша первая встреча? — Я не помню.       «Встреча» — не «свидание». «Встреча»: ты и я — ты видишь меня впервые, я вижу тебя впервые; до встречи — незнакомцы, после — незнакомцы. «Мы» в часы похода по залам музея со статуями героев античных мифов. «Мы» во время просмотра фильма в кинотеатре по мотивам той книжки. «Мы» в моменте курения «одной на двоих», когда пепел случайно падает в чашку кофе, а пальцы и на мгновение не соприкасаются, когда передаём друг другу сигераету.       А ещё «мы» в спальне с задёрнутыми шторами на мягкой постели в три часа ночи. — Я тебе говорил, что ты мне очень понравился, помнишь? — приторно-сладким шёпотом говорит Цзин Юань, проводя губами по чужому бледному холодному запястью. — Ты всегда так говоришь. — Да, — он оставляет там тёплый поцелуй, — знаешь почему? — Почему? — Дань Хэн отвечает коротко, кажется, особо не интересуясь; хотя, тут есть доля правды. — Чтобы напомнить, что ты мне нравишься.       У них говорить «я люблю» не принято. «Я люблю», — равно: «ты выиграл». Их… скажем, «взаимоотношения» — игра с огнём. Кто первый полюбит — проиграет. Кто полюбит — тот останется у разбитого корыта. Кто полюбит. А кто — и полюбит?       Дань Хэн знает, о, он всё прекрасно знает: он не способен любить. Он не может. Ему скучно. Ему безразлично. По крайней мере, он хочет в это верить. На самом деле Дань Хэн не желает заново обжигаться. Унижаться. Ставить кого-то выше себя.       По его мнению любить — значит отдать самое ценное, что есть, а именно: душу. Любить — поставить кого-то выше себя. Любить — погибнуть самому, но заставить улыбнуться своего дорогого человека. Любить — выкопать могилу голыми руками, но лечь в неё, к своему мёртвому возлюбленному, дабы оказаться похороненными вместе. — Ерунда. — Знаю.       Вновь поцелуй на запястье, на ответвлениях голубых, кажется, акварельных линиях вен. Поцелуй — невысказанное: «Ты мне не безразличен, не строй из себя каменную глыбу»; здесь действия говорят за слова. Действия — поцелуи, мягкие объятия, касания. Действия — неописуемые нежность и ласка, остающиеся без внимания.       Цзин Юань пытается этого не выдавать. Пытается уйти, скрыться от своих мыслей и чувств: они — о Дань Хэне.       В воспоминаниях чужая отзывчивость, инициатива, желание почувствовать — глупость, я не унижусь пред тобою. Сейчас — игра, фальш и синтетика. Хитрая улыбка, лисий взгляд — не обращайся со мной по-человечески. В неестественной природе сокрыта своя правда: дай забыться, дай уйти, дай раствориться, только ты мне поможешь в этом. Я не хочу думать.       Сбитое дыхание, горячие влажные губы, слёзы в уголках глаз, капли пота, стекающие по спине, разбросанные вещи по комнате.       То, что мне от тебя надо? То, что тебе от меня надо? Всё правильно, мы квиты.       Тело — красота; по-другому — «идеал». Красота в правильности форм и соблюдении симетрии. Красота — золотое сечение. «Идеал». — Видишь? — и уха, барахатным шёпотом. — Что вижу? — Посмотри в зеркало, не отводи взгляд.       Дань Хэн с легкой опаской — от стыда, от смущения, от жалкой покорности — смотрит полуприкрытыми от волнения глазами. «Нагота красива, ты красив, — всегда успокаивал его Цзин Юань, — прими её».       Он видит себя в отражении зеркала, видит, как сидит в чужих объятиях, спиной к чужой груди. Дань Хэн смотрит и всхлипывает, когда чужие руки проводят от рёбер и до груди, а дальше спуском и к солнечному сплетению, а конец в точке, где ему отрезали при рождении пуповину — там оставят холодный поцелуй с мертвых губ в середине ночи — там, в зеркале, ответ; его надо лишь рассмотреть, к нему надо лишь приглядеться: там спираль. Там — золотое сечение.       Что такое красота? Цзин Юань обратится к нему, Дань Хэну, бархатно прошептав на ухо: «ты». Второй лишь скажает, что это пошло.       Грязно, цинично, непристойно и вообще «безнравственно». Хотя, кому это говорить?       Цзин Юань проводит по длинным тёмно-тёмно каштановым волосам; он берёт прядку, поднимает к себе, мягко целует волосы, а после? А после — заправляет за ухо, целует шею справа, прикусывает — ты правда так слаб с этого?       Почти бездушно, притворно — на губах улыбка-обманка: ты все равно не поймёшь, не поймёшь, не поймёшь. Твоё тело — моя петля, твои объятия — петля. В твоей квартирке нет ничего интересней верёвки, мыла, стула. Люблю смерть, целую смерть, в постели — смерть. — Ты холодный, — вновь шёпотом на ухо. — …Тебе правда есть до этого дело? — дыхание сбитое и тяжёлое, прерывистое и быстрое. — Нет.       Забудь, кто я. Игнорируй. Пусть для тебя я — картины раннего Фейербаха, на деле — его вымученное выстраданное творчество в конце жизни. Говоришь — «красота», на деле — чувствуешь вкус виски на языке. А виски ты не любишь.       Руки разбросаны, губы закушены, волосы скомканы. — Быстрее… пожалуйста, быстрее, — жалуется, вхлипывает, вот-вот — он, Дань Хэн, из крепких объятий выскользнет. — Спешка ни к чему, — мягко, у уха; мягко — любяще, ласково.       Касание губ к уху, к шее, Цзин Юань проведёт ими — там к виску, к глазам безумным, глубоким, стеклянным, жалким. Кто ты? Где твоя прошлая отзывчивость? Кажется, её не было.       Спать — привычка. Спать? Постель одна на двоих, в постели есть, чем заняться, чем душу успокоить, что рассказать, что вылюбить, излюбить, разлюбить. Цзин Юань любит, Дань Хэн — нет.       «Я не любви твоей прошу». А что?       Касание к груди, движения — быстрые, но долгие, короткие, но длинные; движения: в секунду — сумасшествие, в другую — мнимая ласка. Ты тоже врёшь, пускай любишь.       Ток — электричество; бьёт, сковывает судорога. Дань Хэн бьётся в руках чужих, но от чего-то близких каждым изгибом, каждой клеточкой тела, каждой жилкой. Электричество — боль; его сковывает дрожь, тело — неконтролируемо. Касание — к рёбрам, к шее, поцелуи в уголках губ, на конце подбородка и линиях скул.       Куда себя деть, куда деть своё тело — неизвестно, но, кажется, не надо. Надо лишь раствориться, потеряв себя с концами. Так и надо, так и надо сделать.       Тело его жадное до ласок, до касаний, до… этого состояния — эйфории, момента результата радиоактивного распада.       Ему нравится «казаться любимым», нравится чувствовать, что его «любят», нравится упиваться чужой «любовью», давя кривую улыбку, чтобы показать хоть что-нибудь в ответ, чтобы «не расстроить».       Нравится закрывать глаза в постели от удовольствия — мучительного, но… приятного. Нравится, нравится, нравится.       Нравится, когда на низ живота слегка давят, нравится, когда шею кусают почти до крови, нравится, когда сжимают так, что вот-вот — дышать перестанет. Нравится собственная пассивность, жалость, унижение. Нравится рабская покорность, собачье, совсем щенячье, смирение.       Лицо красное — красное от стыда, от ощущений; он в спине прогибается — голову назад запрокидывает, задыхается, от чего-то радостно вхлипывает, срывается на стон, — а воздуха нет. Его не отпускают — мучают, мучают, мучают. — Потерпи, — тяжело произносит Цзин Юань.       Щенячий скулёж, всхлип, «не отпускай».

***

      Может, ему все время хотелось лишь мнимого ощущения что он кем-то любим, кем-то жив и то подтверждение тому, что, вот, он — человек, с душой и сердцем, что вот он — имеет право быть любимым и ценимым кем-то в этой прогнившей вселенной.       Может, он просто никогда не чувствовал себя в тепле, а его конечности рук и ног сковывает горячий мороз. Ведь… он же тоже человек.       А, быть может, он просто бесчувственная сволочь.       Дань Хэн и сам не знает, а додумывать не хочет, не видит в этом никакого смысла. Впрочем, обманываться до последнего, кажется, единственно правильным решением. Почему же? Стабильности больше. — А-Хэн, — тихо зовёт Цзин Юань, беря прядь волос, поднося её к губам, целуя, — не уходи сегодня.       «Не уходи сегодня», — по-другому предательство. Кажется, Цзин Юань проиграл.       Сегодня вечер с субботы на воскресенье. Сегодня «встреча» — завтра порозень, до следующего звонка, до следующей смс-ки. Как всегда, как всегда, по вызубренной методичке, правилам, канонам. Зачем только спрашивать? Уничтожать то, что и так с горем пополам, как-то, с чем-то, зачем-то склеилось?       Дань Хэн садится на край постели, ссутуливается, смотрит куда-то в пустоту, думая о своём тянущем, странном, мутном. Глаза — долгие и стеклянные, странные, печално-ровнодушные, жалкие, пустые.       Цзин Юань отпускает его длинную мягкую прядь волос, а после касается спины, словно жалея; почему-то жалея. — Не хочу, — шёпотом говорит Дань Хэн, — я не хочу. — Почему?       Дань Хэн скривил губы в неприятной гримасе, в каком-то отвращении из-за чужой проявленной жалости, из-за какого-то сочувствия, частичной, но любви, переживания. — У Икара рассыпались крылья, когда он подлетел к солнцу.       Он встал с постели, подойдя к панорамным окнам. Раздвинув мягкие тёмно-серые шторы, так, чтобы первые лучи воскресного солнца озарили спальню, Дань Хэн посмотрел на показавшееся из-за многоэтажных домов красное-красное солнце. Он повернул голову к Цзин Юаню, едва слышно, сдавленно сказав ему: — Не следуй его примеру.