алтарь

Авантюрин распят на кровати, как на алтаре. Он смотрит прямо, одурманенно, с расширенными зрачками, точно под чем-то, но Рацио уверен, что Авантюрин полностью трезв. Из-за одного только этого взгляда, томного, возбужденного и болезненно-жаждущего, его можно справедливо окрестить словом «ненормальный». Но Рацио не собирается ставить диагнозы. Даром, что доктор. Авантюрин не сжимает руки от волнения, и спрятать страх ему негде — да он и не боится. Авантюрин не боится — отдаётся весь, отчаянно, желанно, как ведомая мнимым богом жертва на алтаре под взглядом оккультического жреца. Веревки совсем не трут. Он дергает на пробу — скорее в бессознательной попытке проверить узел на прочность, чем из-за какого-то определенного опасения, — и понимает, что попал в ловушку. Его это даже не пугает: если Веритасу вздумается препарировать его, как лягушку, для своего нового исследования, он даже не дернется — пусть. Хотя Авантюрин почему-то знает, что Рацио так не сделает. «Почему-то» — как будто не сам доктор убеждал его в этом днями, неделями, годами, осуждая, злясь, кидаясь, точно невидимыми ножами, колкими фразами со скрытым беспокойством, но из раза в раз все равно оставаясь рядом. — Больно? — Забота в голосе Рацио такая очевидная, наверное, сейчас ее даже можно потрогать пальцем — тяжелая колеблющаяся нить чужого небезразличия. Авантюрин смотрит на него рассеянно, как будто не ожидал, что у него могут спросить что-то такое, и запоздало мотает головой. Авантюрин сегодня на алтаре, и он не знает, приносят его в жертву или поклоняются. Серьезно, Веритас, ты бы мог убить меня прямо сейчас. Припрятать пистолет под подушкой или занести кинжал прямо надо мной, вместо того, чтобы смотреть так нежно, высматривать на лице намеки на неудобство и бояться прикоснуться так, будто никогда не прикасался раньше. Веритас, почему мне снова так повезло? С тобой. Авантюрин думает об этом и мысли, подобно пчелам, жужжат в голове, бесполезные и неуместные. Он думает, но не говорит — и не скажет никогда. Лишь смотрит слегка нахально, не менее нежно и влюбленно на деле, и подначивает, мол, не бойся, начинай. Авантюрин распят, но не на алтаре же, в самом деле, – всего лишь на кровати, покрытой неудобными, но жутко дорогими простынями, которые Веритас осудил уже, наверное, раз двадцать за последний месяц. Он распят, но не прибит к кровати гвоздями, не корчится от боли — только от нетерпения. Он уже мертв, на самом деле, но только в мыслях, жужжащих и противных, которые все ноют и ноют, что он отдается этому человеку без остатка, будто Веритас не может причинить ему боли, не может принести смерть — только сладкое наслаждение. Так наивно. Когда-то его купили за 60 медных монет – такая мелочь, казалось бы, а теперь он взял и продал себя сам – да еще и бесплатно. Раньше бы он подумал, что это отвратительный позор для всего, к чему он стремился всю жизнь, теперь же… Лучшая его сделка, если быть откровенным. Веритас целует его, как целуют иконы глубоко верующие люди. Покрывает тело краткими поцелуями, горячими и аккуратными, останавливается на шрамах, грубых по сравнению с нежностью тонких губ, и Авантюрин всхлипывает, от сладости, от жгучего стыда, который не уходит даже после того, как Рацио движется поцелуями прочь от постыдных участков кожи с рубцами. Авантюрин — нет, сейчас он Какаваши, беззащитный и вверяющий себя в чужие руки, — воет, как животное, которому никогда нигде не давали ни капли нежности, а теперь, вдруг, возместили с лихвой. Хочется обнять — дотянуться руками, потрогать, отвлечь от тех участков тела, которые раньше старался особо не показывать, а теперь они как на ладони. Пальцы сжимаются неосознанно, но попыток вырваться Какаваши не принимает. Отчего-то так просто сейчас, спустя столько лет борьбы за выживание, вверить свою жизнь кому-то, кого знаешь от силы пару лет. Хочется обнять — так привычнее, так проще, так он уже привык. Он привык давать Веритасу удовольствие и избегать своего, прямого, того, которое не общее, а только для него. Теперь же Веритас подчинил его, победил, устроил, как ему угодно, и не то чтобы торопится обращать внимание на себя. Он целует, лижет, хватает губами — не причиняет ни капли отрезвляющей боли, доводит, пленит, подчиняет. Какаваши пытается не плакать, но слезы текут с его глаз, а с губ срываются громкие хрипы, неприличные, некрасивые, блаженные. Какаваши отдает всего себя, не оглядываясь и не беспокоясь о том, что с ним, таким беспомощным, Веритас может сотворить. Какаваши это безумно нравится.